 |
| Столетие.Ru | Сергей Сергеев | 24.05.2007 |
Для них ни Гераклит, ни Гегель, ни, наконец, живая жизнь за окном — не указ, гораздо важнее привычная идейная схема, сложившаяся в голове лет этак двадцать назад — ее лень пересматривать, с ней комфортно и спокойно жить, а, если факты ей не слишком соответствуют…ну, тем хуже для фактов. В конце концов, всегда можно сослаться на некую неизреченную мистическую мудрость, недоступную для «политиканствующего здравомыслия». Между тем, очевидно, что плоды мистических озарений не могут быть предметом интеллектуальных дискуссий, почва для них только одна — логика и факты, приплетать в данном случае невыразимое — не слишком честный прием. А если мы будем твердо держаться логики и фактов, то увидим, что эффектность статьи моего оппонента чисто внешняя, а ее основные тезисы предстанут собранием общих красивых фраз, за которыми нет реального содержания.
Тон статье задает цитата из Николая Ульянова: дескать, опыт прошлого столетия приучил нас верить мистикам и историософам. Ефремов никак не комментирует эти слова, видимо, считая их сражающими наповал. Однако, если вспомнить о наиболее точных прогнозах русского XX века — в работах К.Н. Леонтьева и в знаменитой Записке на имя Николая II П.Н. Дурново — то легко заметить, что оба этих автора не пробавлялись апелляцией к некому тайному знанию, а почти исключительно опирались на рациональные доводы и эмпирические наблюдения, и результат оказался блестящим. А вот 9/10 прогнозов русской мысли, основанных на «виденьях, непостижных уму» (от Тютчева и Достоевского до Соловьева и Бердяева) очевидным образом провалились. Конечно, все просчитать и рационализировать невозможно, но внимание к реалиям «быстротекущей жизни» не только не мешает пониманию исторических процессов, а, напротив, только оно и создает его, если, конечно, познающий субъект обладает ясной и трезвой головой и сносным образованием.
Ссылка на «мистиков и историософов», по-моему, просто прикрывает нежелание тщательно изучать общество, в котором мы живем и которое до сих пор очень плохо знаем.
А чего стоит бесподобный пассаж о консерватизме как чуть ли не исключительно возрастном феномене: якобы люди зрелых лет, и в особенности отцы семейств — все поголовно консерваторы! Ефремов — историк, и не может не знать, что Оливер Кромвель начал свою революционную карьеру, когда ему было за сорок, а в его семье насчитывалось шестеро детей. Никак не мешали ни возраст, ни дети деятельности таких столпов отечественной революционности, как А.И. Герцен, П.Л. Лавров или Л.Д. Троцкий. «Шестидесятники», возглавившие нашу «катастройку», были далеко не юношами. Наконец, весьма уже преклонные годы и недавнее рождение ребенка никак не охладили революционного пыла Эдуарда Лимонова. И, наоборот, князь В.П. Мещерский, никогда семьи не заводивший, был пламенным консерватором, как говорится, с младых ногтей. Таким образом, в отношении активного идейно-политического ядра, как радикального, так и консервативного направлений, которое собственно и определяет стратегию последних, «закон Ефремова» не работает или работает лишь частично. Что касается низового, народного консерватизма, то и тут, что называется, бабушка надвое сказала. Если рядовой обыватель доволен социально-экономическими условиями своего существования — он, как правило, консерватор, если они для него невыносимы — революционер. Возраст и семейное положение не могут быть надежным критерием консервативности или революционности, и уж, конечно, по возрастному принципу никогда не создавались массовые политические или общественные движения (даже маломощная Партия пенсионеров объединена в большей степени не психофизическим, а экономическим фактором — пенсией). Да, несомненно, молодость более радикальна, чем зрелость и старость, но этот радикализм может быть повернут как влево, так и вправо. Вообще неверно считать боязнь перемен основным признаком консерватизма в его точном идеологическом смысле (т.е. понятого как традиционализм), о чем я, между прочим, писал в своей статье.
Рассуждения моего оппонента о «среднем классе» и «простых людях» демонстрируют его полное неведение в этой области, он очевидным образом незнаком с обширной литературой наших современных социологов, посвященной специфике современного российского «среднего класса» (см. хотя бы работы Л.Г. Бызова, публиковавшиеся в хорошо знакомых Ефремову изданиях, в частности, в журнале «Москва»). И потом, что это вообще за социальная категория — «простые люди»? Как ее понимать? А уже сто лет назад устаревшая цитата из Юрия Самарина про крестьянскую избу как прибежище «русского торизма» — неужели Ефремов забыл о социально-политической позиции крестьянства в 1905 и 1917 годах? Кроме того, мне абсолютно не понятен снобизм в отношении «среднего класса», как якобы «всемирного пошляка». С каких запредельных эстетических высот взирает мой оппонент на наш грешный мир, по какому праву рядится в леонтьевские аристократические одежды?
Отдельно стоит поговорить об определении нации как «соборной личности». Определение это верно только как яркая метафора, как некий идеальный образ.
В исторической же действительности нация как единое целое выступает крайне редко (например, в обоих наших Отечественных войнах), чаще же — представляет собой сложное переплетение интересов разных социальных групп, далеко не всегда солидарных между собой, а порой и жестко с друг другом конфликтующих.
Достаточно вспомнить Смуту, пугачевщину, гражданскую войну, наконец, октябрь 1993 года, чтобы усомниться в том, что нация — это вечное единство, не менее верно сказать: нация — вечная борьба. Как правило, нацию направляет какая-то одна социальная группа (или несколько союзных групп), такова была роль дворянства в истории Российской империи, партноменклатуры в истории СССР, «третьего сословия» в новой истории Франции и т. д. Важно только, чтобы интересы ведущей социальной группы были как можно ближе к общенациональным.
Я бы мог бы еще долго приводить примеры вопиющей архаичности методологии А. Ефремова. Именно эта архаичность (которой он странным образом упивается) и не дает моему оппоненту высказать что-то более-менее внятное о русском проекте на будущее. «Воцерковление нации и культуры» — прекрасно! Но нельзя ли поподробнее, как оно будет происходить — например, нужно ли вводить в школах Закон Божий в качестве обязательного предмета? «Христианство как незыблемая духовная доминанта во внешней и внутренней политике» — великолепно! Но в чем конкретно должно проявляться христианство, скажем, в межнациональных отношениях — должны ли русские оставаться народом-донором? Как христианский дух будет преломляться в экономике, нужно ли, положим, признавать «священное право частной собственности»? Что такое на практике «объединение вокруг вневременных традиций», как это будет политически оформлено? Я не требую от Ефремова подробной программы, но хотя бы векторы ее он мог бы обозначить. Без указаний на социально-политическую проекцию его идеологии, последняя предстает как мечтания оторванного от жизни архивиста.
Мои предположения о русском проекте не претендуют на абсолютную истину, но в них, думаю, есть понимание необходимости учитывать реалии нынешнего дня. Ефремов не доверяет данным социологических опросов, но неужели он не доверяет собственным глазам, или розовые очки его теории столь чудесно преображают окружающий мир? Степень христианизации нашего общества легко определить по уровню общественной нравственности, преступности, рождаемости, количеству разводов и проч. Невозможно спорить с тем, что все эти показатели сегодня на много порядков хуже, чем в официально-атеистическое советское время. Надо честно признать: русские начала XXI столетия — не платоны каратаевы или мужики мареи (впрочем, они и в XIX веке таковыми не были — не надо путать национальный миф и национальную эмпирику), они, в большинстве своем, весьма прагматичные, жесткие люди, пекущиеся, прежде всего о своих личных интересах, что не мешает многим из них ходить в храмы и испытывать патриотические чувства. Поэтому одними только идеалистическими мотивациями их не заставишь мобилизоваться на какой-либо общенациональный проект. Но из всех социальных слоев современной России именно «средний класс» наиболее заинтересован в сильном и независимом национальном государстве, ибо либеральная глобализация его просто съест, и не подавится. Это уже хоть какая-то «традиционалистская» зацепка. Русский «средний класс» испытывает серьезную экономическую конкуренцию со стороны сильных иноэтнических кланов, следовательно, национализм — та идеология, которая ему наиболее близка «по жизни». Есть надежда, что в дальнейшем национальное самосознание можно будет поднять от примитивного, биологического «этницизма» на более высокий уровень. Русский национализм сегодня — единственная идеология, имеющая мобилизационный потенциал, и носители этой идеологии преобладают именно в «среднем классе». Вот и ответ, почему консерваторы должны возлагать свои надежды именно на эту пару. Что же касается «имперского строительства», объединявшего русских и «инородцев», то строительство это не было абстрактно-безнациональным, его возглавляли русские, пока были сильным народом. Когда они станут сильными снова, тогда и восстановится имперская перспектива, а сейчас на повестке дня другой вопрос — «сбережение народа» (А.И. Солженицын).
Вряд ли Ефремов корректен, когда пишет, что я подменяю Православие культурой, я просто ищу некие объединительные символы, внятные всем русским, а не только церковным прихожанам.
Конечно, на войне умирают не за Пушкина, а за Родину, но в образ Родины вплетается и культурная составляющая, недаром Сталин устроил в 1937 году столь пышный пушкинский юбилей. Другое дело, что варваризация нашего общества идет столь стремительно, что очень скоро и Пушкин может перестать быть для русских опознавательным знаком — чем тогда идеологически будем скрепляться, мучительный вопрос…
Аргументации А. Ефремова сильно вредит отсутствие в ней диалектичности. Именно поэтому он и считает мою позицию «разрывом не с буквой, а духом» русского консерватизма. На мой взгляд — это не разрыв, а диалектическое развитие, через необходимую фазу отрицания. Я не хуже моего оппонента знаю наследие Леонтьева, и не менее его почитаю этого подлинного великого мыслителя. Но Леонтьев жил в другой России, и, конечно, живи он сегодня, он не закрывал бы глаза на те принципиальные перемены, которые произошли с его Родиной. Идейно-методологический инструментарий классического русского консерватизма был приспособлен к аграрному патриархальному обществу, в котором, по новейшим подсчетам городское население составляло 2−3%, современное преимущественно городское общество требует совсем других подходов, которые еще только вырабатываются, и архаические тенденции в русской мысли, ярко и репрезентативно демонстрируемые в статье Ефремова, на мой взгляд, только мешают этому процессу.
Консерватизм/традиционализм — не застывшая схема, не система неизменяемых догм. Если консерватизм хочет быть живым учением, ему надобно меняться, приноравливаясь к «духу времени». Единственно, в чем он должен оставаться неизменным — в сохранении и преображении вечных основ национальной жизни, без которых существование народа невозможно: религии, культуры, государственности, общественной иерархии. Но историческое воплощение и конфигурация этих вечных основ не могут копировать образцы двухвековой давности, впрочем, как и идеологическое обоснование их необходимости.
