 |
| Столетие.Ru | Александр Ефремов | 21.05.2007 |
Известный историк и публицист Сергей Сергеев, отметив охранительный характер консерватизма, задал правомерный вопрос — «что консервировать»? Для автора вроде бы очевидно, что основным предметом консервации, или лучше сказать, сохранения могут быть национальные традиции.
Это утверждение, конечно, возвращает нас к знаменитой триаде графа Уварова: «Православие, Самодержавие, Народность».
По мнению публициста, сейчас уваровская формула должна быть подвергнута значительной коррекции. У Сергеева Православие дополняется, а, по сути, заменяется русской классической культурой, самодержавие — сильной государственностью, а народность — национализмом. Социальной базой консервативного проекта Сергеев считает российский «средний класс», у которого «…экзистенциальные и социальные инстинкты… глубоко консервативны». В целом, и это совершенно очевидно, автор предлагает программу, реализованную в позапрошлом веке Наполеоном III. Однако, современная Россия — это не Франция XIX века. При всём кажущемся реализме представленная политическая стратегия, на мой взгляд, внутренне противоречива и, в сущности, бесперспективна. В своё время историк Николай Ульянов отметил; «Двадцатый век приучил нас к сознанию полной нашей заброшенности. Мы ясно видим лишь, как совершается над нами всё сказанное мистиками и историософами». Никакое политиканствующее здравомыслие в нашей стране долговременного успеха не приносило (во всяком случае, оппозиции).
Прежде всего, Церковь и её участие в бытии нации и государства невозможно определить с помощью данных статистики. Напомню, что на статистику во многом опирался Никита Хрущев, начиная свои гонения на веру и обещая в 1980 году показать по телевизору «последнего попа». Как Богочеловеческий организм, Церковь не исследуется по законам изучения общественных институтов. Да и вообще, с трудом можно представить себе человека, идущего в бой с криком «За Пушкина!» (при всём уважении). А смерть за Христа столь же реальна, как и столетия назад (солдат Российской армии Евгений Родионов самый известный, но не единственный случай).
Конечно, наша культура имеет огромное значение в деле созидания «Русского дома», но она никогда не заменит Церковь.
К тому же, увы, в ней имеется и множество разрушительных нигилистических потенций, о чём уже много говорилось в отечественной публицистике. Следует добавить, что в Русской Православной Церкви, одной из самых консервативных (слава Богу!) конфессий мира консерватизм начинается с наименования (православие значит ортодоксия). Поэтому, важнейшим условием реализации консервативного проекта в нашей стране является воцерковление нации и культуры, а как следствие оцерковление государства. Это, конечно, не значит, будто всё население России обязательно должно стать глубоко верующим и стопроцентно воцерковлённым. Это значит, что христианство должно быть, в максимально возможной степени, незыблемой духовной доминантой во внешней и внутренней политике государства.
Восхищение или, по крайней мере, уважение к государству (не путать с сервилизмом в отношении к любой конкретной власти) есть, по моему мнению, частный случай патриотизма — любви к Родине. Но именно участие в государственном, а лучше имперском строительстве объединяло в нашей истории русских с бесчисленными восточными и западными инородцами, которые часто оказывались большими государственниками и империалистами, чем сами русские. В этом было и огромное достижение, но и большая беда нашей исторической жизни.
Послепетровская монархия и советская власть, при некоторых оговорках, оказывались «единственными европейцами», что часто приводило не только к игнорированию насущных потребностей русского народа, но и предполагало отказ от действительного консерватизма, то есть сохранения традиций. Оправдывалось это необходимостью «просвещения», «преодоления отсталости», в конечном счёте, вело к вестернизации России по голландскому, немецкому или североамериканскому образцу.
Совершенно ясно, что после катастроф XX века русский народ нуждается в бережном отношении и важнейшей задачей становится его сохранение. В тоже время, у нас, как в силу конкретных исторических обстоятельств (компактное проживание на территории России множества наций и народностей), так и в силу не менее конкретных психологических особенностей русских, национализм западного образца невозможен, как массовое явление, и крайне вреден, как маргинальное. Замечу, что С. Сергеев не стал раскрывать своего понимания термина «национализм». Более того, национализм, во всяком случае, в России, является таким же противником консерватизма, как и его «брат-антагонист» интернационализм. Как тут не вспомнить «политику национальностей» Наполеона III, направленную против сверхнациональных европейских империй России и Австрии: или резолюцию конгресса США «О порабощённых нациях», направленную против СССР. Недаром Константин Леонтьев именовал национальную политику: «орудием всемирной революции».
Не боясь показаться архаичным утопистом, берусь утверждать, что фундаментом существования и сосуществования народов и наций у нас должна быть соборность, то есть основанное на взаимном уважении (и на взаимном интересе тоже) сотрудничество при сохранении собственного исторического лица.
Это, конечно, не означает снисходительного отношения к этнической преступности, вытеснения русских из престижных социальных сфер различными национальными кланами или либерального отношения к разного рода захолустному шовинизму.
Сомнительным представляется мне и рационализация Сергеем Сергеевым понятия «консерватизм». Консерватизм не только и не столько идейно-политический феномен, сколько феномен психологический. Если хотите, то он есть мироощущение определённого возраста, а именно зрелости. В социальной конкретике сорокапятилетний представитель «среднего класса» может быть вполне житейски и политически консервативным, а его двадцатилетний сын, студент престижного университета, оказывается активистом троцкистской ячейки. Напомню, что практически весь левый европейский терроризм 70-х годов прошлого века, «Красные бригады», «Фракция Красной армии» и т. д. имел корни в студенчестве. В то же время, вполне обычно превращение юного бунтаря в зрелого консерватора. Вот почему бывшие якобинцы со временем стали чиновниками, графами и маршалами Наполеона (а некоторые даже «прыгнули» в короли).
Стоящие ниже «среднего класса», так называемые простые люди оказываются весьма консервативны, во многом из-за традиционного, почти биологического уважения к сильной государственной власти. Юрий Самарин писал, что в России «крестьянская изба единственное прибежище торизма». Ныне всё по-прежнему, разве что изб стало меньше. Как правило, зрелые люди, думающие о своей семье, работе, о своём доме, о своих друзьях, часто недовольно бурчащие на молодёжь и не желающие никаких внешних и внутренних потрясений вполне консервативны. (Это поняли в XIX веке Пётр Ткачёв, а в XX Ж.П. Сартр, утверждавшие, что для победы революции, необходимо уничтожение всех людей старше 25 лет). Таким образом, потенциальной социальной основой консерватизма является не «средний класс», а средний возраст.
Поражает у Сергея Сергеева ещё и то обстоятельство, что он, по сути, почти полностью уничтожает связь не только с «буквой», но и с «духом» отечественного консерватизма. Славянофилы, Данилевский, Достоевский, Леонтьев, наши знаменитые духовные писатели, Лев Толстой, наконец, не поверили бы, что публицист начала нашего века, позиционирующий себя, как консерватор, считает первичной объединяющей ценностью не религию, а культуру. Что самодержавие станет рассматриваться всего лишь, как одна из исторических форм власти.
И, наконец, опорой традиции окажется не крестьянин и вообще не простой человек, а представитель «среднего класса», этот, по мнению наших мыслителей, «мировой пошляк», «идеал и орудие всемирного разрушения».
По моему мнению, обычная ошибка секуляризированного внецерковного сознания состоит в непонимании того очевидного факта, что любая традиция, любая иерархия имеют основание и оправдание в трансцендентном. Без религиозной санкции всякая традиция становится лишь «продуктом своего времени» и её не только бесполезно, но и не нужно защищать. Тогда место умерших традиций занимают новые «традиции», сменяющиеся в свою очередь следующими. И поэтому понятно, что «традиционалист» Сергеев сочувственно цитирует германского романтика-националиста Эрнста Юнгера, провозглашающего, что у него есть воля «не говорить о традиции, а творить её».
Свой текст Сергеев завершает, очень верным, с моей точки зрения, пассажем: «Самая сложная задача для современных традиционалистов — не поддаться двум тяжелейшим искушениям. Первое из них — стремление немедленно переделать живую жизнь по образцу своего „символа веры“, — это дорога к сектантству. Второе — растворение в конъюнктуре текущей политики, в „многомятежном хотении“ людских толп, — это дорога к самоизмене». Дело однако в том, что предлагаемые автором составляющие косервативной «real politiс» в конечном счёте ведут и к сектантству и к самоизмене.
Сектантство будет обязательным следствием обращения не к нации, как к «соборной личности», имеющей общие, особые, в случае русских, великие цели и задачи, а к различным классам, слоям, социальным группам и т. д. Самоизмена неизбежна в проведении всякой партийной политики с её специфическими, глубоко чуждыми коренному русскому уму законами. Наш путь — это объединение, а оно в долгосрочной перспективе возможно лишь вокруг действительных вневременных традиций, ибо за истинным консерватизмом стоит не время, а вечность.
