 |
| Татьянин день | Дмитрий Шноль | 17.05.2007 |
Полемика «Ora et labora, или Что важнее: труд или молитва?», опубликованная в «ТД», представляется мне примером коммуникативной неудачи. На мой читательский взгляд, профессор А. А. Волков не утверждал того, с чем так решительно выражают свое несогласие отцы протоиереи.
Я понял мысль Александра Александровича так: христианин призван всю свою жизнь пронизать и просветить своей верой. В частности, ежедневный труд на работе или дома должен стать служением, трудом во славу Божью. Жизнь современных православных христиан кажется автору очень далекой от этого идеала: Александр Александрович с болью говорит о том, как часто его православные студенты учатся с небрежением, и он думает, что это не просто их личные особенности, а следствие общей нехватки культуры христианского отношения к труду.
В ответ на такую постановку проблемы отцы протоиереи говорят о том, что нельзя ставить труд и профессиональные обязанности выше молитвы и общения с Богом, и о распространенной ныне страсти «трудоголии». Отцы совершенно правы, но от этого поставленная проблема выработки в самом себе и в православном обществе в целом христианского отношения к труду никуда не исчезает.
Я хотел бы пояснить эту проблему конкретней на собственном бытовом примере. Я часто мою посуду. Как правило, я стараюсь сделать это скучное дело достаточно аккуратно, но так, чтобы поскорее от него отвязаться. Я помою посуду и вот потом… я почитаю, или отвечу на письма, или мы будем семьей молиться или еще что-то. Но само мытье посуды — это такой досадный перерыв в моей жизни, который нужно перетерпеть. Иными словами, я не умею мыть посуду (и делать множество других вещей) во славу Божью. Иногда мне удается мыть посуду и читать про себя молитвы или тихо петь песнопения, но и тогда сам труд есть для меня только мешающее или в лучшем случае внешнее ритмообразующее обстоятельство. И такого «мытья посуды» у меня за день очень и очень много. Потому мне так трудно настроиться вечером на молитву — целый день я был Бог знает где, я все время «мыл посуду», и теперь мне нужно вернуться к каким-то отношениям с Богом. Все было бы по-другому, если бы мое мытье посуды было формой этих отношений. Я мог бы сказать: Господи, помоги мне помыть эту рыбную сковородку — я так не люблю это делать! Или: какие красивые тарелки сделали люди, я вижу их уже 20 лет, а они все так же красивы, помяни, Господи, этих людей во Царствии Твоем! Но так мыть посуду я не умею. То есть мой труд пока что имеет очень малое отношение к моей вере.
Конечно, о. Максим прав: гораздо лучше молоденькой студентке «вместо того, чтобы учить фонемы с утра до вечера», прерваться и побежать в храм, куда «рвется душа». Но как было бы прекрасно так отнестись к этому «учению фонем», чтобы оно стало не просто тяжелым выполнением обязанностей, от которых хочется поскорее сбежать, и не «трудоголизмом» с честолюбивыми мотивами или желанием забыться, а вдохновляющим служением! Как бы научиться мыть посуду и учить фонемы, словно псалмы петь? Об этом, как мне кажется, и говорит профессор А. А. Волков («мы должны трудиться творчески»), выражая свою мысль в социальной плоскости.
С одним утверждением Александра Александровича я не могу согласиться. Он говорит: «человек, который уезжает из своей страны, по существу дела совершает нечто подобное самоубийству — он отказывается от креста, который дал ему Бог». Я начну с мысли о том, что Родина есть для человека его крест. С ней я совершенно согласен, с тем только добавлением, что крест — это не просто груз ответственности, долг и задание, но крест — это и орудие победы, и знак пасхальной радости. «Красно и добро есть», когда человек живет в своей стране, не потому что ему долг велит, а просто потому, что она ему нравится, он тут дома, и он чувствует, какая это радость — родиться и жить в России. Такие люди никуда уезжать не собираются и знают на собственном опыте, что, несмотря ни на что, это бремя «легко есть». Но бывает, что эта радость еще человеку не открылась, и тогда нести этот крест может быть ему не под силу. Кто знает, может быть, человеку нужно поехать куда-то, посмотреть на мир и на людей и встретиться где-то с отсветом этой пасхальной радости? Богу нужно наше сердце, и, если оно пока не открылось, пусть человек ищет и внутри себя, и в Божьем мире. Этот поиск есть тайна, и я бы ни в коем случае не называл бы его «подобием самоубийства». Одним словом:
Бог помочь вам, друзья мои,
И в бурях, и в житейском горе,
В краю чужом, в пустынном море,
И в мрачных пропастях земли!
В заключение мне хочется сказать несколько слов о форме комментария о. Павла. Его реплика о пагубности «трудоголии» выдержана в жанре сатиры. Жанр этот непрост для читателя, особенно когда его использует священник. В сатире высмеивается порок, но законы жанра не позволяют в ней же и пожалеть грешника. Грех неумеренной привязанности к работе я за собой знаю, но до победы над ним мне еще ой как далеко. И читая страстный монолог героя о. Павла, я не знаю, то ли автор над грехом насмехается, то ли и надо мной смеется.
Я, конечно, заставляю себя думать, что, приди я исповедовать грех «трудоголии» о. Павлу, он надо мной не посмеется. Но в самом тексте я этого никак не вижу, и, честно говоря, меня это смущает. И уж больно на одном дыхании написан весь текст, читателю невольно передается авторское увлечение своим писанием. Трудно представить, что о. Павел мог прервать написание сатиры, помолиться, а потом продолжить. Тон вышел бы совершенно другой. И этот стиль увлеченного своим трудом человека как будто опровергает содержательный смысл сатиры о вреде «трудоголии».
