 |
| Правая.Ru | Владимир Карпец | 20.03.2007 |
Так что же такое «справедливая война»? Идея эта в конечном счете сводится к следующему. Война есть грех, поскольку нарушает одну из десяти заповедей Моисеевых и уподобляет ее ведущего первому братоубийце Каину. Однако поскольку война в падшем мире неизбежна, следует «облегчить совесть» человеку, изначально рефлексирующему по поводу собственной греховности, в том числе и в связи с войной. В этом смысле учение о войне справедливой и войне несправедливой оказывается своего рода «психотерапией», причем в случае католицизма, конечно, несравнимо более высокого порядка, чем в случае оправдания войн за «пролетариат» или «права человека». В то же время, разумеется, и в первом, и во втором, и в третьем случае речь идет только лишь о прикрытии совершенно конкретных политических или экономических интересов, об их идеологическом оправдании.
В прошедшем столетии наиболее радикальную критику такого «иудеохристианского» (так сама себя называет западная цивилизация) понимания войны предлагали своему народу и другим народам Европы германские национал-социалисты. Они постулировали «освобождение от самой идеи совести» и рефлексии по ее поводу, полагая эту идею вторичной и связанной с общей деградацией человеческого мира. Однако в конечном счете нацистская «критика совести» растворялась в чистом пантеизме, поскольку от самого «дохристианского мира» в тогдашней Германии сохранялись лишь романтические, «психические остатки»: нацисты искали утраченное «преемство» в Тибете, Гималаях, на Пиренеях, но главного они так и не открыли, и прежде всего потому, что, подчинившись общему внешнему и внутреннему давлению «евроатлантизма», то есть, того же «иудеохристианства», ринулись на Восток, на тот народ, в недрах которого как раз и хранилось — и продолжает храниться — это самое главное, эта самая искомая нацистами «святая Чаша Грааля», «изначальная Сирия», «Suria» или «Русия», как до сих пор именуется Россия в старообрядчестве.
Оговоримся заранее: термин «иудеохристианство» и «иудеохристианская цивилизация» мы используем только потому, что их использует сам Запад как в своей самоапологетике, так и в самокритике (например, у Алена де Бенуа). На самом деле корни «евроатлантической идеи» мы легко найдем также и в Древней Греции (Демокрит, софисты, Сократ), и в Древнем Риме (от Полибия до стоиков). Но в западном христианстве они проявились особенно отчетливо.
Корни западнохристианского «психологизма», проявляемого, в частности, и в учении о войне, на самом деле проистекают из отсутствия в римо-католической мессе эпиклезы, то есть, призывания Духа Святаго на Святые Дары — хлеб и вино тем самым не претворяются в Тело и Кровь Христову, а остаются хлебом и вином. Тем самым претворение человека, его «обожения пресущественное» (св. Григорий Палама) заменяется психологической рефлексией, морализмом, стремлением «минимизировать грех», признаваемый, тем не менее, неизбежным. А это в свою очередь приводит к «онтологической реакции» — отрицанию понятия греха вообще — как у нацистов и — впрочем, по-другому — у коммунистов марксистско-ленинского «первого призыва».
Православная традиция решает эту проблему принципиально иначе. Война является не сама по себе грехом, а лишь его следствием, как и все на земле, однако чрез нетварные Божественные энергии сам грешный человек становится «богом по благодати». Это и не морализм западного христианства («иудеохристианства»), и не пантеистский имморализм «новоязычества» (того же германского нацизма). Это Третье.
На самом деле отношение православной традиции к войне полностью тождественно отношению к стихии пола. Если для западной традиции «сексуальность» и есть сам «первородный грех», то в Православия эта проблема вообще рассматривается многогранно: блуд есть только следствие «прародительского греха» (обозначим даже разницу словоупотребления), имеющего чисто духовную и здесь, на земле, неизреченную природу. «Секс» есть глубокое падение Божественной Любви, Божественного эроса в человеке, однако все же несущее его отблеск и печать (об этом писали св. Дионисий Ареопагит и преп. Максим Исповедник). Так же и война, где господствующей страстью является, однако, не вожделение, как в случае блуда, а ярость (по святоотеческой терминологии). Война обнажает глубинную природу падшего человека.
В своей книге «Философия войны» современный русский философ и геополитик А.Г.Дугин говорит о войне так: «Война является не менее аморальной, нежели все остальные аспекты земного существования. Просто она обнажает, многократно усиливает, разоблачает то, что в иных сферах сокрыто, завуалировано, припудрено. Смертность человека как одна из основополагающих характеристик его структуры выходит здесь на первый план. В мирном гражданском обществе смерть затушевана, вынесена на периферию, выставлена чем-то далеким и посторонним. На войне смерть проявляет себя обнажено и интимно, как данность прямого опыта. Конечность человеческого существа обнаруживается в полной мере. Следовательно, прямой бытийный опыт на войне становится философским фактом. Каждый может быть в любой момент убит, но каждый может стать и причиной смерти другого существа. Смерть, как самый значительный и глубокий момент судьбы человека, насыщенно открывается как двусторонний механизм — как субъект и объект. Смерть персонифицируется, входит в людей, подчиняет их своей особой логике, своему уникальному настрою. В матовом свете смерти преображается реальность, меняют свои очертания привычные понятия. Сквозь грязь и агонию, сквозь развороченные горы трупов, сквозь липкие валы страха и истошные приступы ярости проступают спокойные, «готические», умиротворенные своды Иного. В войне есть тайный покой, тревожное большое «да», сказанное жизни».
Не будем забывать: сама по себе смерть — и история, и само по себе историческое время, в котором разворачиваются войны, — и есть главные следствия прародительского греха. Именно поэтому Православие — в отличие от католицизма — и не создало собственного особого «богословия войны», как не создало и «богословия секса» (если не считать таковыми очень неудачные либеральные потуги Евдокимова и Яннараса). Однако то, о чем «не лесть есть глаголати», православная традиция — в ее высших, дораскольных, проявлениях — изображала языком не только иконописи, но и священного религиозного искусства. Таковы, например, древнерусские «китоврасы» и «змеедевы» на вратах и рельефах в Александровой слободе и во Владимире, в храме Покрова на Нерли и Юрьеве-Польском, или Древо Иессеово в Московском Кремле (характерно, что все это в XVII—XIX вв.еках тщательнейшим образом уничтожалось параллельно введению «семинарского», полузападного богословия). Но таково и «умозрение в красках» о войне, которому «повезло» более, чем «умозрению любви» — по понятным причинам: война стучалась в двери каждый день. И здесь, конечно, прежде всего, следует назвать знаменитую икону XVI века «Церковь воинствующая» из Успенского Собора Московского Кремля. Характерно, что на этой иконе во главе Церкви Воинствующей, поражающей «древнего змия» и подвизающейся против него, изображается не епископ, не митрополит и не Патриарх, а Православный Царь на коне («конный»), в то время как над Церковью воинствующей и Торжествующей (небесной) — сам Христос, Царь Славы.
Изображение всадника-змееборца становится и гербом Московского Царства («ездец» или «царь на коне»), типологически совпадающее с общеправославными изображениями святых воинов — Георгия Победоносца, Димитрия Солунского и др. Равно как и самого Михаила Архангела, которому Царь Иоанн Васильевич Грозный написал канон Ангелу Грозному Воеводе — победителю Князя Тьмы, «змия древнего». Но Георгию Победоносцу тезоименит — прямо или косвенно, в качестве «народной этимологии» — и первый Русский монарх — Рюрик («Юрик») — кстати, на недавно найденном камне на его (предположительно) кургане есть трудноразличимая надпись — то ли «Григорий», то ли «Георгий» (мы полагаем — второе) — не христианское ли это имя Князя? — а последний, согласно «Откровению Мефодия Патарского» Православный Царь носит имя Михаила (впрочем, согласно «Повести об антихристе» XV в., имя Царя сокрыто в языках»). Отсылка к «конной» символической родословной есть и в именах династии Романовых, новгородские предки которых носили родовые имена Кобыла, Жеребец, Шевляга и проч. — ср. испанское caballero или французское chevalier. (Нем. «конунг», könig, king, т. е. «князь» от «кънязь», т. е. опять же «конный»). Что же до самого змея, то здесь все еще сложнее. Ведь и змеедева — образ тайной любви, сокрытой от человеческих взоров может оказаться образом как глубочайшего падения, так и «царерождения». Эти образы взаимно соотносимы. «При приближении к сущности все двоится», — писал Доминик де Ру, чьи слова любил повторять Жан Парвулеско. Именно в этом сюжете перед нами выступает глубинная «преонтологическая» архаика, каковую тщетно искали и не находили те, кто стремился перечеркнуть саму онтологию греха, те же нацисты. Современный русский историк И.Я.Фроянов высказывает (вслед за В.Я.Проппом) такие соображения: «Между князем и змеем, возможно, устанавливается какая-то связь, которая заслонена в былинных сюжетах более поздними впечатлениями и дальнейшим развитием эпических мотивов. Наиболее осязательна эта связь в былине о походе Вольги. Это связь прямого родства. Здесь она не подновлена и не затемнена последующими наслоениями. С точки зрения происхождения мотива, согласно наблюдениям В.Я.Проппа, «рожденный от змея (т.е. прошедший сквозь него) есть герой. Дальнейший этап: герой убивает змея. Их историческое соединение дает: рожденный от змея убивает змея».» (См. Фроянов И.Я., Юдин Ю.И. «Былинная история», СПб, 1997, с. 98, см. тж. Пропп В.Я. «Исторические корни волшебной сказки», Л., 1946, 254−256).
В этом контексте воинский — и царский — змееборческий подвиг указывает на разделение бытия и небытия (не в негативном, «ничто», оύκ оν смысле, а в смысле «сверхбытия», μεоν), как на акт предвечной жертвы в недрах Самой Пресвятой Троицы, память — пусть искаженная — о каковой существовала и в дохристианском ведении, а затем выраженной в православной иконографии. Поэтому только инок, аскет, а равно и Царь, святой воин по определению, могут понять как огненный смысл войны, так и огненный смысл любви. Этот смысл принципиально не может быть понят «собственником», «средним классом», «буржуа», для которого легитимно только деление войны на справедливую и несправедливую и любви — на деторождение и разврат. С частичным благословением — и там, и там — первого и необходимым осуждением и отсечением второго. Необходимым, следует повторить, для земной жизни. Но и инок, и Царь — не от мира. В этом на самом деле истинный смысл спора между Иоанном Грозным и Князем Курбским, в котором они не могут понять друг друга — первый говорит о sacrum — o Красном Царе и «красной войне», второй — о справедливости — о Белом Царе и «белой войне». В их споре проступает русское противостояние ХХ века. Потому «белые» оказались в конечном счете воинством запада, а «красные» — воинством востока. Несмотря на формальное Православие первых (катафатический путь) и формальный «атеизм» вторых (апофатический путь). Несмотря на частичную правоту (с точки зрения «справедливости») и общее предательство (Царя и его семьи) тех и других. Вопрос принципиально переходит в иную плоскость, точнее, иное пространство.
При этом как раз то, что Царь принесен в жертву, обнаруживает его глубинную сродность «преонтологическому», которую на иконах олицетворяет именно змей. И.Я.Фроянов также указывает: «Вполне вероятно, что, в отличие от мифа и сказки, в эпосе слияния змееборца со змеевичем не происходит, хотя иногда Добрыня и Алеша Попович могут оказаться в каком-то смутно угадываемом самими певцами родстве с князем. Князь-змеевич и князь, подчиненный воле Змея, противопоставляются богатырю, который не допускает проглатывания и силой вырывает у Змея какие-то блага, одерживает победу над ним. Такая неслиянность диктуется историческими условиями и причинами. Князю-змеевичу наиболее зримо в былине о Микуле и Вольге противопоставлен пахарь Микула, хотя противопоставление это не абсолютное, поскольку герои решают совместную задачу (выделено нами — В.К.)».
Революция в этом смысле действительно предстает как волна народной ярости, народного змееборчества. Но, с другой стороны, проецирование более высокой и глубинной, чем народная ярость, «совместной задачи» на государственный уровень и дает «народную монархию» и даже — в очень искаженном виде — советский концепт «общенародного государства», негласно противопоствленный «пролетарской диктатуре» и на самом деле «криптомонархический» — ведь именно неродившийся младенец воссозданного Царства был абортирован «перестройкой»). На историческом же уровне решение этой «совместной задачи» и есть священная война, которая священна вне зависимости от того, справедлива она или нет.
Можно даже сказать, что само деление войн на справедливые и несправедливые — это десакрализация бытия, по которому пошел мир Запада (то есть, заката). Русское, как и вообще любое традиционное, сознание, просто таким образом не мыслит. Война не может быть справедливой или несправедливой — как не может быть справедливой или несправедливой болезнь или смерть. И то, и другое, и третье — посещение Божие. Внесение разделительного рацио, стремление к установлению справедливости в мире под началом неких, подобных ветхозаветным, судей, то есть, то, чем занимаются ныне США и вообще североатлантический мир, не уводят человечество от самоуничтожения, но лишь погружают его в эту бездну. Разыгрывая «моральные мистерии», Запад вот уже не первое столетие и, быть может, даже не первое тысячелетие устанавливает на земле огромный концентрационный лагерь, уничтожение которого и есть священная война, «совместная задача» Руси (то есть, Царей) и русского народа. Отсюда важнейший вывод, который следует сделать: Россия в своей истории несправедливых войн не вела. Бывали политические ошибки, которые приводили к тому, что война велась не с теми противниками и не с теми союзниками. Такова, например, антимусульманская установка Патриарха Никона и Царя Алексея Михайловича, приведшая сначала к расколу Русской Церкви, а затем сделавшая своей заложницей всю династию Романовых. Такова установка антигерманская (проанглийская), дважды ввергшая нас в войны не на той стороне в ХХ веке (впрочем, антирусская установка Гитлера здесь ничем не лучше — она была даже более явной). И русско-турецких войн (кроме Крымской, которая на самом деле была антизападной), и двух мировых войн надо было бы избегать, а, точнее, воевать не на той стороне — с Турцией против Европы в XIX в., с Германией против Англии и Франции (в Первой мировой), и с Германией против Англии и США — во Второй. Но мало ли что «надо было бы…» Может ли быть война ошибочной? Да, может. Но в тот момент, когда война начинается, она становится священной. Мгновенно, окончательно и безповоротно. Свои оборачиваются «конным», враги — змеем. Быть может, на самом деле это — священный брак, ιερоς γαμоς, и враг есть я сам. Но это только если смотреть оттуда, в обратной перспективе. Тем более с этого момента уже не имеет значения то, что было до. Есть только то, что есть. Ни Ленин в 1914, ни Власов в 1942 не имеют никакого оправдания. Кстати, оба они оправдывали свою измену именно апелляцией к «справедливости», необходимостью борьбы с «проклятым царизмом» или «тираном Сталиным». Оба они — так или иначе — наследники католической схоластики и «иудеохристианского Запада». Как и современные «политсодомиты» (по меткому высказыванию Виталия Аверьянова), то есть, апеллирующие к НАТО и ЕС с одной стороны либералы — против «имперско-черносотенно-коммунистической» Москвы — с другой — псевдонационалисты — против той же Москвы, но только «имперско-поповско-азиатской». Ибо и там, и здесь — рефлексия о «справедливости» против живой истории. Против священной войны, которую веками Святая Русь ведет против всей «концентрационной вселенной» (выражение чилийца Мигеля Серрано, кстати, адепта «германского пути»).
Сегодня нам брошен вызов. Запад, закат, Атлантика собирается вести против России справедливую с его точки зрения войну — войну за ценности права, демократии, рынка, собственности, республики и гражданского общества. Нам же в этом случае придется вести войну священную. То есть, такую, которая не имеет причины, лица, объекта. Которая идет потому, что идет. Но мы победим в этой войне лишь в том случае, если в нас пробудится то, что неверно именуется коллективным безсознательным, поскольку все, что сокрыто в нем, есть на самом деле не безсознание, а сверхсознание. Сверхбытие, которое превыше бытия. Сверхбог святого Дионисия Ареопагита. На самом деле, «все то, чего не может быть, потому что не может быть никогда». И Конный, и Змей в лучах Спаса Ярое Око.
Святые Отцы (в частности, преподобный Иоанн Списатель Лествицы) учили о перенаправлении страсти и ее конечном преображении. С православной точки зрения война есть преображение ярости, подобно тому, как супружество есть преображение вожделения. На иноческом уровне это бесоборчество и стяжание Духа Святаго. Но это на иноческом. А в миру
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна:
Идет война народная,
Священная война.
Эти строки уже стали таким же образом первообраза, как и икона XV века «Церковь Воинствующая», именуемая также «Благословенно воинство Небеснаго Царя».
