 |
| Советская Россия | Александр Бобров | 09.03.2007 |
Вот откуда оно, вологодское кружево —
От подёрнутых инеем сильных травин,
От еловой стены, что ветрами остужена,
От заснеженных гроздей и веток рябин…
Вылез вместе с бабушкой в полушубке и валенках на конечной остановке автобуса, где ждал его один пассажир — батюшка в черном одеянии. И я вспомнил, что сегодня престольный праздник святого Мартиниана — первого настоятеля Ферапонтовского монастыря, мощи которого покоятся в раке Мартиниановского храма. Пошёл за бодрой спутницей вдоль Бородаевского озера, спросил: ловят ли на нём рыбу?
— Дак которым мужикам делать неча — ловят.
Впереди открылся бессмертный вид Ферапонтова монастыря на горе и жёлтый плакат у основания холма, гасящий, что фрески Дионисия являются особо ценным объектом и находятся под защитой ЮНЕСКО. Впереди меня ждала встреча с директором музея, моей одноклассницей по школе в Замоскворечье Мариной Серебряковой…
И вот вхожу в ворота этого удивительного монастыря, нахожу боковую дверцу администрации, и меня встречает Марина с поседевшими волосами, но всё с такими же молодыми карими глазами. Мы, как водится, попытались вспомнить за чаем кого-то из одноклассников. Интересная школа была: в ней учились дети советской номенклатуры из Дома на набережной (тут было много приезжих — например, Марина дружила с казашкой, отца которого взяли работать в ЦК), отпрыски писателей из такого же серого дома в Лаврушенском переулке (я был влюблён в дочку поэта Гусева и писал ей первые стихи) и мы — уроженцы Замоскворечья, дети из бедных семей и патриархальных дворов, заброшенных храмов и домов притчей, где тоже поселяли людей. «Господи, пришла, помню, к однокласснице. Они жили просто под лестницей — перегородка, комнатка без окна. И всё!» Я лично вспомнил троих своих состоятельных приятелей из Дома правительства — Солодовникова, сына директора Художественного театра, Бессонова — сына какого-то начальника из Совмина и Сашу Финкельштейна из богатого еврейского дома на Ордынке. Ещё в моём классе учился курносый сын знаменитого писателя Вирты, а Марина училась одно время с дочкой известного вологодского поэта Яшина. Потом их пути пересеклись в Ферапонтове не самым светлым образом.
— Никого больше не видел, ничего о них не знаешь?
— Да нет, не звучат имена. Вот ведь с какими золотыми птицами мы, скромные воробушки Замоскворечья, учились! И что же на выходе? Не самый последний русский литератор приехал написать наконец-то очерк о знаменитой музейщице и лауреате Государственной премии России.
Посмеялись, заговорили о житейских путях-перепутьях, но быстро съехали на историю, на новые свои работы и книги. И тут Марина стала увлечённо рассказывать о своей последней огромной работе над сводом русских летописей. Она впервые взялась извлечь, обобщить и осмыслить все летописные упоминания IХ-ХVI веков о храмах, монастырях и связанных с ними событиях. Это непаханая нива, которая приносит щедрые и удивительные плоды. Всего она выбрала из 10 летописей разных центров описаний — Новгородской, Софийской, Тверской, Рогожской, Псковской, Никоновской и проч. — 674 упомянутых храма. В действительности их было гораздо больше — стоит сравнить приведённые цифры с указанным числом сгоревших церквей в пожарах Новгорода, Киева, Москвы. Но сопоставление разных сведений позволило выстроить историческую закономерность. С принятием христианства начинается активное строительство храмов во всех главных городах Древней Руси. Особенно интенсивно в Новгороде. С воцарением татаро-монгольского ига, как ни утверждают некоторые историки, что оно было необременительным, терпимым к религии, в 1250—1300 годах намечается глубочайший спад. Только через столетие процесс возобновляется и к старым храмам домонгольского периода добавляются новые. Особенно активно возводятся соборы в 1400—1450 годах, после победы на Куликовом поле, при утверждении объединяющего православия и дальнейшем движении к освобождению от ига. Распределение храмов говорит о стягивании сил к окончательно определившемуся центру — Москве. Напротив, с 1300 года в Киеве не упоминается ни одной новой церкви. «Вообще, роль Киева сильно преувеличена. Ну внёс Нестор политическое, конъюктурное определение „матерь городов Русских“, а ведь тот же Аскольд был новгородцем. Может, века полтора киевский престол играл какую-то роль, но, конечно, главный духовный центр — Великий Новгород, а потом Москва!»
Для убедительности доводов историк и искусствовед Марина вспомнила о своём техническом образовании и вычертила наглядные графики, которыми собиралась поразить научную общественность на недавних Лихачёвских чтениях. «Но их почему-то в Питере это не потрясло, — смеётся она. — Ну и Бог с ними. Продолжаю сидеть вон в том углу, выуживать новые сведения, заканчивать небывалую книгу, которую уже требуют в печать. Вам в суетливых столицах такой работы не осилить, а я в деревенской тиши ещё соберу все летописные упоминания о патриархах, епископах и настоятелях. Берите и пользуйтесь — теперь уже не в разрозненном виде».
Допоздна засиделись мы в хозяйственной пристройке, где прежде, до появления здесь Марины, стояла корова, единственная хранительница и сторожиха Любови Кирилловны, а теперь находится администрация с компьютерами, с документацией. А ведь первые письма, которые Марина посылала в Министерство культуры, трубя тревогу о плачевном состоянии фресок, были написаны от руки. Они в экспозиции хранятся. «Машинку-то не сразу купили, я еле выбила в министерстве прейскурант входной платы по 30 копеек, а то 10 копеек — и всё, когда уже в Третьяковку по 1 рублю брали. Приехала из Москвы победительницей, а меня даже в Кириллове не поняли: какая разница? Но ведь живые деньги появились». Да, она смотрела вперёд, чувствовала, что остаётся здесь навсегда. Спросила меня:
— У тебя были какие-то рубежи в сорок лет, в пятьдесят?
— Знаешь, они приходились на переломные времена в истории России, в личной судьбе. Надо было и после названных сроков начинать всё сначала — то в Академии защищаться, то на телевидение уходить, когда издательское дело рухнуло. И молодое упорство снова накатывало.
— Я однажды поняла, что личной жизни, в традиционном женском понимании, уже не сложится. Помню, ненастным вечером оглянулась на монастырь, на храм Мартиниана с пробивающимся откуда-то светом и поняла, что судьба моя только здесь, что Господь выбрал меня хранить это по мере сил.
Выбор у Господа был точным.
МЫ ВЫШЛИ из монастыря поздним вечером. Я должен был через всё село идти мимо гостинцы на съёмную квартиру по сильному морозу. Вокруг высокого месяца светился слоистый ореол, а дым от какой-то котельной стлался над всем Ферапонтовым.
— Интернат углём топят, — сказала Марина Серебрякова, сдавая милиционеру свой объект, один из самых ценных в мире, — Ферапонтов монастырь с храмом Рождества, где более пяти веков сияют фрески великого Дионисия. Хорошо помню, как провожал её по Малой Ордынке мимо разрушающегося дома Александра Островского в район Маратовского переулка. Художника, первого мужа Марины, закончившей к тому времени химический институт, так и звали Маратом. Смеялись и каламбурили: Марина живет с Маратом в Маратовском. Но муж получил заказ на серию гравюр, и они решили поехать в Белозёрский край, в Ферапонтово. Сняли избу в деревне Дергаево в 3 км от монастыря. Марина работала и в школе, и в храме, который стал музеем фресок Дионисия.
Но вскоре получилось так, что здесь, на северном перекрестье духовных дорог, пути их разошлись. Марина осталась одна в Ферапонтово научным сотрудником, и сторожем, и экскурсоводом в единственном лице. Получала 75, потом 90 рублей. Жила под монастырём, в том же доме, где и сегодня: «Даже ограды не было, проходная дорога сквозь монастырь шла, меня только шотландская овчарка Даня охраняла. Пришлую всё время пытались выжить: мол, у неё же московская прописка — чего она тут?»
Однако интерес к древнерусской культуре стремительно рос, поездки в Москву, в Министерство культуры помогли москвичке добиться для музея статуса филиала Кирилло-Белозёрского музея-заповедника. Ограду она восстановила в первую очередь. Второй сотрудницей стала племянница нового мужа Александра Семёновича, местного работяги-реставратора. «Я поняла, что нельзя мне уже одной в деревне жить: чего только про меня не говорили — вот, экскурсии ведёт, в школе рассказывает, а сама там, небось, под каждым кустом…» Саша был неплохой мужик, но пил. И двое сыновей его не удерживали. Решила уйти, взяла трёх овец, нет, двух — ярочку и овечку. Так свекровь всё равно с топором на меня пошла…"
Марина родилась в эвакуации в 1943 году, в Свияжске, недалеко от Макарьевской обители («Вот и путь свой, даст Господь, в древней обители закончу»), но на все каникулы мама, начальник отдела кадров московской артели, вывозила её к бабушке в деревню Бутырки Можайского района, что рядом со станцией Дровнино, на самых верховьях Москвы-реки. «Я там и коров научилась доить, и гусей пасла, и огородом занималась. Всё это в деревенской жизни потом пригодилось. А ещё поражала всех своей сознательностью — мама секретарём парторганизации была».
Несгибаемая, рано поседевшая москвичка сделала музей гордостью Вологодчины, подняла его до уровня объекта мирового значения, в котором работает сейчас 47 человек — почитай, все работоспособные женщины Ферапонтова, а ещё вырастила двоих защитников Родины. Старший сын Денис служил в спецназе, полтора года воевал в Чечне, теперь проходит душевную реабилитацию, работая среди этих врачующих просторов. Когда Марине Борис Ельцин вручал в Кремле высокую награду, она хотела сказать, что президент недавно был в части, где начинал службу её сын. «Но потом сдержалась и сказала что-то про Дионисия, нарушив протокол…» А младший — Дмитрий закончил школу милиции и работает в Москве, борется с организованной преступностью. Нелёгкая работа в сегодняшней России.
Марина Сергеевна несёт свою непосильную ношу с достоинством и чувством предопределённости. Ей открываются в тихие вечера, во время спокойных свиданий с величественной красотой и природой невидимые связи, символические совпадения и неожиданные прозрения. Например, она меня почти примирила с российским триколором, который, я знаю, для многих служит символом ельцинской России, а для фронтовиков вообще неприемлем как власовский флаг предателей. Но Марина подвела меня к вратам храма и показала фигурные дуги над ними, которые называются архивольтами. «Видишь, после зелёной архивольты, символизирующей первозданную, нерукотворную природу, идут ещё три архивольты, обозначающие земную жизнь и деяния и порывы человека. Красная символизирует земные плоды, вторая, голубая, — его небесные, духовные устремления, а третья, белая, символизирует вечность, вступление в Царство небесное. Белый цвет — и крестильной рубашки, и савана. Мне это прямо на экскурсии открылось с московскими ребятами из одной гимназии. Я сама поразилась и убеждённо им об этом рассказала: почему — красный, синий, белый. Через некоторое время, в День российского флага, что ли, смотрю по телевизору, как президент Путин пришёл в гимназию и стал спрашивать, что символизируют три полосы на государственном флаге? Один гимназист говорит прямо моими словами: земные деяния, небесные устремления, вечность. Посмотрела запись экскурсий — так это как раз из той гимназии ученик слушал моё открытие… А немецкий флаг — красивый, но почему наверху (как венец устремлений?) не наш белый, а чёрный цвет. Бедные немцы, подумала…»
Да, с Мариной можно беседовать до бесконечности. Побывав в её владениях, окунулся ещё раз в древнерусский мир, в лазурь стенописи Дионисия, посмотрел экспозицию рукописных Евангелий, древних книг (здесь — единственный в России сельский музей, где есть первое издание «Слова о полку Игореве»), огромную коллекцию прялок, набоек, ткацких станков с резьбой. Пахнуло ушедшей Русью, утраченным образом быта. Смешно, конечно, было бы пытаться возродить его. Сам уклад крестьянской жизни ушёл в небытие, что и запечатлено Василием Беловым в книге «Лад». Но значит ли это, что ничего от былого лада не осталось в наших душах, в образе мыслей, в мотивах поступков? Конечно же, нет! «Куда же Русь уходит? А Русь уходит в нас», — написал мой покойный друг, замечательный вологодский лирик Александр Романов. Не объяснить и не оценить рационально это ушедшее в нас наследства, но именно им и определяется, говоря на политическом наречии, — патриот перед тобой или космополит. Причём национальность здесь не играет определяющей роли. «Русский либерализм не есть нападение на существующие порядки вещей, а на самые вещи, не на русские порядки, а на самую Россию… Каждый несчастный и неудачный русский факт возбуждает в нём смех и чуть не восторг. Он ненавидит народные обычаи, русскую историю, всё… Это никогда и ни в каком народе не случалось», — писал с гневом Ф.М.Достоевский. У нас — случилось, а в новейшей истории — развилось до господствующего направления во властных структурах и в либеральных СМИ. Хотя лицемерно могут говорить о «сбережении великого прошлого и нематериальной культуры».
Подумал, чего это вдруг Государственный совет по такой теме провели, и только в Вологде узнал, что в 2003 году ЮНЕСКО разработало Конвенцию об охране нематериального культурного наследия, Российская Федерация не может её ратифицировать, потому что в российском законодательстве отсутствует само понятие «нематериальное культурное наследие», а мы рвёмся в Европу — вот и провели Госсовет перед внесением в законодательство. Но есть понятия, которые не являются предметом политических спекуляций. И я после поездки в Ферапонтово ещё раз укрепился в них.
В чём я вижу ключевую или, как говорят сегодня, провиденциальную суть пребывания Марины на этой земле — крайнем духовном рубеже Московии на Русском севере? Монахи Симонова монастыря Кирилл и Ферапонт искали по Божьему видению своё Беловодье, своё спасительное молитвенное уединение, но из их келий вырастали духовные и даже военные крепости — форпосты Московского государства на границах с чудью заволоцкой и владениями Господина Великого Новгорода, и края эти становились неотрывной частью Московии. Красивая и умная дочка Замоскворечья волею судьбы попала в этот край и на сломе исторических эпох чудом сохранила духовное наследие во всей полноте. А что, без неё памятник не приобрёл бы мирового звучания, спросит скептик или ревнивый вологжанин. «Конечно, да!» — поспешно воскликнет сама Марина. «Не знаю», — задумается знающий человек. В тот момент, когда надо было переломить отношение властей и даже местных жителей к потрясающему факту существования фресок Дионисия (феномен которых профессионалы, конечно, понимали), вовремя появилась, как с неба свалилась эта москвичка. Она невольно приковывала внимание. Владимир Солоухин приехал в Ферапонтово и написал знаменитый тогда рассказ, где главная героиня — она, одиноко ночующая в придуманной Владимиром Алексеевичем монастырской келье. Надо было сделать из Ферапонтово самостоятельный филиал — она приходит на заседание бюро райкома, и все голосуют за это решение единогласно, а секретарь райкома, уезжая на учёбу в Москву, передаёт заботу о музее своему преемнику. Привозят знаменитостей — от Никиты Михалкова до директора Библиотеки конгресса США, — кто будет с ними беседовать? Серебрякова. «Да я ведь и Госпремию так получила, — качает головой Марина, — губернатор Позгалёв, наверное, подумал: ну почему там гостей незнамо кто встречает? А тут — лауреат! Стал хлопотать, а моей заслуги и нет никакой». Недавно приехал олигарх Мордашов с новой молодой женой, уроженкой Сахалина, Марину после экскурсии сразу спросил, чем помочь. И средства на доброе дело пришли. Во время осмотра коллекции Марина порой роняла: «Вот это на деньги „Северостали“ приобрели».
ДА, ПРАВИЛЬНО в пословице молвится: не стоит село без праведника. Марина Сергеевна с чувством огромной признательности всегда рассказывает о тех, кто хранил фрески до неё и вместе с ней.
— Ферапонтову повезло. Первым обратил внимание на фрески и определил их как дионисиевские Иван Иванович Бриллиантов — уроженец села Цыпина в окрестностях Ферапонтова. Он опубликовал к 500-летию (1398−1898) со времени его основания единственное и полное описание памятника. С 1934 по 1948 год хранила оставленный монахинями монастырь Любовь Кирилловна Легатова. В своём старании сохранить музей она была очень одинока, не получала никакой поддержки, кроме ничтожной зарплаты. Её беззаветное служение Ферапонтову послужило примером другому хранителю — Валентину Ивановичу Вьюшину. Он местный житель. Став инвалидом войны в 26 лет, в 1948 году принял на хранение художественные ценности. Самостоятельно дошёл до осознания того, что хранит великое богатство. За все годы его работы не было нанесено даже малого ущерба росписям. Он обладал феноменальной памятью на лица, всех радушно принимал и всех помнил. Вход в музей в те годы был безбилетным, требовался большой навык в работе. Днём и ночью с женой Анастасией Ивановной и дочерью Зиной охраняли они Рождественский собор, который стоял тогда, как в чистом поле, потому что монастырская ограда была разрушена. Они мыли пятьсот квадратных метров деревянных полов, содержали в чистоте двор и паперть (теперь Марина выбила средства на импортные, тёплые полы, и фрески Дионисия доступны круглый год!).
Да, глядишь, и без Марининого служения в Ферапонтове, в котором и после разорения сильного животноводческого колхоза осталось 460 человек, а с окрестными деревнями все 700, нашёлся бы ещё один праведник. Правда, мои дороги по России показывают, что сегодня порой и с праведниками живые сёла не стоят. Есть какой-нибудь самородок, подвижник или, что чаще всего, храм отреставрированный высится, — а села как такового нет: не звенят детские голоса, не окружены почётом старожилы, не мычит скотина, не кипят хозяйственные работы, только наёмные строители дачи строят, порой на непонятном языке разговаривают. А Марина Сергеевна всю жизнь села на музее завязала. Хозяйка дома, где я остановился, сказала по дороге в вечерние сумерки: «Почитай, все бабы помоложе теперь в музее работают. Ну в школе ещё чуток, в медпункте да магазинах, а ведь прежде могли и такое ляпнуть: сжечь бы этот монастырь — чего шастают?» Так что есть, читается какой-то высший смысл в судьбе Марины, пронизанный лазурным светом фресок Дионисия. Она мне стала объяснять в храме Рождества: «Вот входит человек и видит под куполом фреску Покрова Богородицы (ты помнишь: на Красной площади всегда храм Покрова стоял, до собора Василия Блаженного), справа Георгий Победоносец, слева Дмитрий Солунский, так ведь и во входной Фроловской башне Кремля. Понимаешь, он Москву тут изобразил, Красную площадь. Я как открыла это для себя в одиноком разглядывании, так и заплакала».
Вот она — истинная дочка Москвы, которая и за скотиной может ходить, и уникальную научную работу писать, и со Святейшим Патриархом общаться, и с подрядчиками ругаться, и людьми руководить, и своих да чужих детей воспитывать. Ну, а плачет — в пустом храме. Москва слезам не верит, но и она, родимая, без таких дочерей не стоит.
