 |
| Православие.Ru | Протоиерей Владислав Цыпин | 07.03.2007 |
 |
| Священник Павел Флоренский |
Арестованные по сфабрикованному делу дали признательные показания. Дал их и священник Павел Флоренский. И вот ему, как лидеру и идеологу «национал-фашистского центра», предложили представить своего рода программу возглавляемой им организации. Он это предложение принял. Так и возникло «Предполагаемое государственное устройство в будущем». Записка составлена была по заказу, и по весьма экстравагантному заказу, но если содержащиеся в ней идеи рассматривать независимо от той экстремальной ситуации, в которой они были изложены; если сравнить их с суждениями автора по политической тематике, известными из других его работ, написанных в разные годы; если при этом еще учесть своеобразную стилистику авторской мысли, — то с неизбежностью приходится сделать вывод, что в документе излагается политическая концепция самого автора. «Предполагаемое государственное устройство в будущем» — политический трактат, ценность которого не ограничена тем, что это один из документов биографии его автора и во многих отношениях уникальный документ эпохи. Изложенные в нем идеи интересны, убедительны, глубоки и даже конструктивны, хотя и вовсе небесспорны.
Но, давая такую характеристику документу, не следует впадать в крайность, принимать все, что в нем сказано, за чистую монету, игнорируя своеобразие его заказного и вынужденного происхождения. В основу дела, по которому главным обвиняемым проходил священник Флоренский, следователи положили сценарий в стиле, который в наше время, похоже, называют постмодернистским. Через несколько лет после первых проб пера, которые отразились в творчестве следователей, сконструировавших «национал-фашистский центр», бесспорным и несравненным мастером этого стиля обнаружит себя на высокой прокурорской трибуне А.Я. Вышинский. Обвиняемый по делу «национал-фашистского центра» священник Флоренский, с его блестящим литературным талантом, принял участие в дальнейшей разработке сценария, набросанного следователями. «Сознавшись» в том, что состоял «членом» несуществующей организации, он согласился войти в роль ее идеолога и написал этот трактат, как лидер «центра». Такая констатация может вызвать недоумение, поскольку она как будто бы подразумевает совместимость фашистской идеологии и действительных взглядов о. Павла Флоренского. Но возникающее в связи с этим недоумение устраняется тем, что одиум фашизма (главным образом связанный с преступлениями не собственно фашистов, а германских нацистов, которые сами себя фашистами не называли) в начале 1930-х годов еще не существовал в столь общепризнанных масштабах, как ныне. В современном обыденном сознании отождествляемый с фашизмом, расизм был определенно чужд оригинальному итальянскому фашизму. В собственном смысле фашизм в качестве государственной идеологии существовал тогда только в Италии, были и в других странах фашистские партии. В расплывчатом значении это клише использовали для характеристики политических режимов в разных странах — как монархических, вроде Румынии или Болгарии, так и республиканских, как Польша, Венгрия или Латвия, по их большему или меньшему сходству с итальянским фашизмом. Лишь в этом широком понимании к общему направлению фашизма причислялась и гитлеровская нацистская партия, пришедшая к власти в Германии в год, когда сфабриковано было дело Флоренского.
Из показаний профессора Гидулянова по делу «национал-фашистского центра», подсказанных, несомненно, следствием, следует, что участники центра искали лидера, вождя, подобного Ю. Пилсудскому, имя которого, во всяком случае в Польше, отнюдь не одиозно, скорее, наоборот, окружено ореолом национального культа. В действительности проходившие по делу лица, конечно, никакого вождя не искали и никакой организации не составляли, хотя и были знакомы между собой, вероятно, по схеме, подобной пресловутым тройкам, то есть не все со всеми, а одни из арестованных и оставленных на свободе (чьи имена, однако, в деле фигурировали) с другими, при этом они могли, конечно, обсуждать разные темы, в том числе и политические. Атмосфера всеобщего страха, страха собственной тени, когда стали бояться говорить откровенно даже с друзьями и домашними, возникла позже, в конце 30-годов.
Возвращаясь к теме восприятия фашизма современниками, отметим, что, во всяком случае для политических консерваторов запада, фашизм в 30-е годы был несравненно более приемлемой политической системой и идеологий, чем коммунизм, а коммунисты на западе, со своей стороны, своего главного врага видели в буржуазных партиях. Фашизм же стоял для них где-то рядом с социал-демократией, недаром для характеристики социал-демократии коммунистические пропагандисты тогда широко употребляли слоган «социал-фашизм».
Так что вполне здравые идеи, которые содержатся в «Предполагаемом государственном устройстве в будущем», по тем временам могли быть охарактеризованы как фашистские. Для этого вполне достаточно было определенно выраженного в записке негативного отношения к представительной демократии. В связи с этим может возникнуть вопрос: а разве неприятие демократии могло быть в Советском Союзе основанием для обвинения; разве правившие в Советском Союзе коммунисты не отвергали и сами представительную демократию? Но такой вопрос возможен лишь вследствие аберрации, свойственной нашему времени, когда даже некоторые из эпигонов коммунизма настолько забыли собственную историю, что действительно отвергают демократию. Подлинные коммунисты, которые первоначально себя так и называли — социал-демократами, этого, разумеется, не делали. Они, правда, говорили об ограниченности буржуазной демократии, противопоставляя ей другую — социалистическую, но выражавших негативное отношение к самому принципу демократии они клеймили как монархистов, реакционеров, а в те времена еще и как фашистов, что, однако, тогда было несравненно более щадящей квалификацией, чем монархист. Во всяком случае, священник Павел Флоренский, излагая в документе свои собственные мысли, свои убеждения, должен был в связи с характером предъявленного ему обвинения в иных местах стилизовать их под фашизм. Но необходимо также отметить, что в некоторых отношениях мысли о. Павла Флоренского, выраженные в трактате, принципиально расходятся с идеологией и политической практикой любого фашизма, который во всех своих разновидностях, уподобляясь в этом коммунистической и демократической идеологии, ориентирован на вовлечение в политику народных масс с целью манипулирования ими. Автор записки в этом отношении придерживается прямо противоположной тенденции. Политика, считает он, это такая же профессия, как и медицина, и потому она не дело народа, который всегда будет в ней объектом манипуляции.
Но есть еще одна (помимо предложенной и принятой роли лидера фашистской партии) причина известной деформации собственных взглядов автора в их изложении в записке. Она заключается в том, что священник Павел Флоренский хотел принести практическую пользу своей стране написанием этого тюремного опуса; он, похоже, надеялся, что с его идеями ознакомят тех, кто определял политику советского государства или хотя бы влиял на нее. Его идеи относительно «предполагаемого государственного устройства» России рассчитаны были на относительно скорое будущее, поэтому критика существовавшего тогда положения вещей, присутствующая в записке, мягко говоря, весьма деликатна. Решительно расходясь с коммунистической идеологий, например с ее теоретической приверженностью демократии, что недвусмысленно выражено в трактате, он выразил позитивное отношение ко многим сторонам политической практики советского режима: он ее критикует, но критикует, так сказать, конструктивно. Резюмируя, его позицию по отношению к существующему положению дел можно сформулировать так: ошибки, сделанные советским руководством, можно и нужно исправить, не ломая политическую конструкцию до основания, но строить надо на другой идеологической платформе, которую он, по подсказке следователей, в своих ответах на допросах готов был назвать фашистским, хотя в самой записке этот идеологический термин автор нигде для характеристики собственной концепции не употребляет. Несомненно, что действительное восприятие им всего происходившего в стране было более мрачным: он был для этого достаточно трезвым мыслителем и метким наблюдателем.
Записка составлена начерно, в ней в изложении идей часто пропускаются необходимые звенья, связывающие одни мысли с другими. Есть в сочинении, написанном в застенке, и некая внешняя хаотичность, разорванность, сбивчивость, но это деформирует только внешний уровень текста. По существу дела это все-таки продуманный трактат, продуманный не потому, что было время обдумывать, а ввиду выношенности автором его основных идей и, конечно, благодаря его выдающимся мыслительным способностям.
Трактат состоит из разделов: «Общие положения», «Исторические предпосылки», «Государственный строй», «Аппарат управления», «Образование и воспитание», «Религиозные организации», «Добывающая промышленность», «Перерабатывающая промышленность», «Финансовая система», «Торговля», «Кадры», «Научное исследование», «Народное здравие», «Быт», «Внутренняя политика, или политическое управление», «Внешняя политика» и, наконец, «Переход к обсуждаемому строю». Как видно из перечня глав, трактат носит всеобъемлющий характер, и, наверно, только такой автор, как священник Павел Флоренский, мог в рассуждениях на разнообразные политические, общественные и экономические темы обнаружить не поверхностный дилетантизм, а основательное понимание каждой из них и по многим из этих глобальных тем высказать оригинальные и меткие суждения. Принципиально важное значение для понимания политической концепции автора имеют два первых и завершающий раздел — «Переход к обсуждаемому строю».
Главный тезис вводной части, названной «Общими положениями», заключается в целесообразности четкого разграничения сферы собственно государственного устройства, которая для частных лиц и обществ должна быть непререкаемой данностью, на которую непозволительно посягать и даже влиять, и сферы частной жизни. «Все то, — пишет священник Флоренский, — что составляет содержание жизни отдельной личности и дает интерес и побуждение, — это должно не просто пропускаться государством как нечто не запрещенное, но, напротив, должно уважаться и оберегаться» (с. 3). Эта мысль решительно расходится как с тоталитаризмом фашистского или коммунистического типа, так, конечно, и с любыми демократическими концепциями государства. В этом тезисе — продолжение старой славянофильской идеи о том, что государственная власть — это тяжкое бремя, от которого самодержавный монарх освобождает народ и общество, предоставляя им возможность заниматься более творческими или, по меньшей мере, более соответствующими человеческой природе занятиями. В прежние годы и о. Павел Флоренский видел во главе православного государства легитимного монарха, но в рассматриваемом трактате на эту тему он, как мы увидим далее, высказывается уже иначе.
Что же касается демократической идеологии, то по отношению к ней он находит хлесткие и при этом неопровержимые характеристики: «Политическая свобода масс в государствах с представительным правлением есть обман и самообман масс, но самообман опасный, отвлекающий в сторону от полезной деятельности и вовлекающий в политиканство» (с. 3). Примерно так революционные марксисты, и в частности большевики, характеризовали буржуазную демократию, при этом, однако, в отличие от Флоренского, они не отвергали демократию как таковую, а противопоставляли буржуазной демократии другие ее виды — рабочую, народную, социалистическую. «Политика, — продолжает автор записки, — есть специальность, столь же недоступная массам, как медицина или математика, и потому столь же опасная в руках невежд, как яд или взрывчатое вещество… Ни одно из правительств (из контекста видно, что инвектива заострена против демократических правительств. — В. Ц.), если оно не желает краха, фактически не опирается на решение большинства в вопросах важнейших и вносит свои коррективы, а это значит, что по существу дела оно не признает представительства, но пользуется им как средством для прикрытия своих действий» (с. 3). Возразить тут нечего, разве только сославшись на пример Временного правительства, которое, похоже, всерьез пыталось выражать переменчивую волю условного большинства, складывавшегося в среде революционного Петрограда, и при этом, наверно, не стремилось к краху — ни своему корпоративному, ни Российского государства, но, подтверждая правоту о. Павла Флоренского, как известно, краха не избежало. Принципиальная разница между позицией автора записки и политических деятелей, пользующихся демократической риторикой и механизмами политической демократии, но скептически относящихся к необходимости выражать волю большинства в своей практической деятельности и умеющими обойти эту волю своего абстрактного суверена — народа, заключается в том, что Флоренский как теоретик в этом противоречии усматривает лицемерие, а практикующие политики таким противоречием не смущаются, потому что, как сказал сам о. Павел Флоренский, политика — это профессия, подобная медицине, со своими профессиональными секретами и тайнами, которые массам знать не полезно.
В главе, названной «Исторические предпосылки», автор применительно не только к России, но и ко всему миру делает неутешительный вывод относительно банкротства всех существовавших ранее, до мировой войны, форм государственного правления: «От демократической республики до абсолютной монархии, чрез разнообразные промежуточные ступени, все существующие виды правового строя не несут своей функции. Нельзя обманываться: не война и не революции привели их к тяжелому положению, но внутренние процессы, война же и революция лишь ускорили обнаружение внутренних язв. Может быть, какими-либо искусственными мерами и можно было бы гальванизировать на какое-то время труп монархии: но он двигался бы не самостоятельно и вскоре окончательно развалился бы (нельзя же, например, современную Италию считать монархией)» (с. 4). И какой же выход находит автор записки? «Никакие парламенты, учредительные собрания, совещания и прочая многоголосица не смогут вывести человечество из тупиков и болот… Требуется лицо, обладающее интуицией будущей культуры, лицо пророческого склада. Это лицо, на основании своей интуиции, пусть и смутной, должно ковать общество. Ему нет необходимости быть ни гениально умным, ни нравственно возвышаться над всеми», зато ему нужна «гениальная воля, воля, которая стихийно, может быть, даже не понимая всего, что она делает, стремится к цели, еще не обозначившейся в истории» (с. 4). С одной стороны, требовать от политика сильных волевых качеств — это трюизм: политик, не наделенный ими, — это все равно что хилый и пугливый боксер, или туго соображающий математик, или неуклюжая и заторможенная в движениях балерина. Но значение воли в этом месте трактата заострено в определенном направлении: оно здесь гипертрофировано за счет интеллекта и нравственности.
Пожалуй, это одно из тех мест записки, где ее автор более всего приближается к фашистской риторике 20-х годов, но это приближение не непосредственное, а через Ф. Ницше. Последний труд этого философа, написанный уже в состоянии начавшегося распада интеллекта, так и назван «Воля к власти». И в Германии времен нацизма вокруг имени автора этой книги создан был официальный культ идейного предшественника национал-социализма, несмотря на то, что в действительности в крайне противоречивом по идеям творческом наследии Ницше можно найти немало саркастически убийственных оценок того образа мыслей, который господствовал в нацистской Германии (например, по поводу чванливого национального самодовольства немецких филистеров); но образ «белокурой бестии», завороживший миллионы инфантильных германских сердец, придумал действительно Ницше.
Приводя далее примеры политиков, приближающихся к идеалу, Флоренский называет Гитлера и Муссолини, добавляя «и других», впрочем, сопровождая имена дуче и фюрера уничижительной оговоркой — что они представляют собой не более чем «суррогат такого лица» и «переходную ступень истории»: «Исторически появление их целесообразно, поскольку отучает массы от демократического образа мышления, от партийных, парламентских и подобных предрассудков, поскольку дает намек, как много может сделать воля. Но подлинного творчества в этих лицах все же нет, и надо думать, они — лишь первые попытки человечества породить героя» (с. 4). Верно, что в этих деятелях нет подлинного творчества, потому что творчество — это все-таки созидание, а не разрушение, которое Гитлером было учинено в беспримерных масштабах; верно и то, что эти деятели тем не менее показали, как много может сделать воля. Автор записки ошибся только в том отношении, что с Гитлером и Муссолини он связывал надежду на подрыв престижа демократии, в действительности же после Гитлера и в связи с Гитлером акции демократической пропаганды и целого комплекса смежных идеологических построений выросли колоссально. Можно предполагать, что подлинное отношение Флоренского к Гитлеру и Муссолини было более негативным, чем это представлено в записке, но ведь она написана от лица идеолога фашистского союза, а роль, которую он по принуждению следователей согласился играть, обязывала, не позволяя ни умалчивать о Муссолини и Гитлере, ни характеризовать их в исключительно негативном ключе. И все же концептуальное расхождение о. Павла Флоренского с этими деятелями очевидно. Его идеалом было беспартийное государство, а Гитлер и Муссолини, будучи в известном отношении реалистами в политике, опору на массы ставили выше бюрократического и полицейского аппарата, хотя и он у них также функционировал в полном порядке, поэтому орудовали они чрез стоящие за их спинами партии. В этом собственно и лежит принципиальная черта, отделяющая тоталитарные режимы с их массовыми правящими партиями от авторитарного, приверженцем которого и был автор записки.
(Продолжение следует.)
http://www.pravoslavie.ru/jurnal/70 307 120 015
