 |
| Правая.Ru | Илья Бражников | 07.03.2007 |
Об этом косвенно свидетельствует один из последних опросов Фонда «Общественное мнение»: «Февральская революция: 90 лет без монархии». Из тех 40% опрошенных, для которых само словосочетание «Февральская революция» что-либо значит, мнения очень четко разделены на две группы (если не считать «сомневающихся»). Вот что по этому поводу пишет сотрудник ФОМ Петр Бавин:
«Ключевым событием февральской революции стало падение в России монархии, и мы поинтересовались у респондентов, как они сегодня оценивают роль этого значимого поворота для отечественной истории. Мнения опрошенных разделились примерно поровну, но нельзя не признать символичным тот факт, что сожалеющих о падении монархии сегодня в стране оказалось все-таки чуть больше, чем одобряющих это событие: 28% сказали, что оно принесло России вред, 26% - что пользу».
Что любопытно, криптомонархисты в России сегодня, согласно тому же опросу, — это, в основном, жители крупных городов среднего возраста, то есть наиболее дееспособная часть населения. Причем конкретно в Москве людей с такими взглядами значительно больше, чем в среднем по России — 39%.
«Впрочем, — оговаривается аналитик ФОМ, — нельзя однозначно трактовать ответы на данный вопрос как показатель распространенности монархических настроений в современной России. В ответах на открытый вопрос лишь каждый шестой из тех, кто заявил, что падение монархии принесло стране вред, аргументировал свою позицию тем, что считает именно такую форму государственного устройства необходимой для России. Большинство же респондентов, обосновывая свою точку зрения, перечисляли конкретные негативные последствия, к которым привело падение монархии в России 90 лет назад: анархия, гражданская война, экономическая разруха, приход к власти большевиков».
Оговорки Петра Бавина не вполне понятны — ведь, насколько можно судить, выявление количества активных монархистов не входило в прямые задачи опроса ФОМ? Между тем, это выяснялось в ходе другого исследования, проведенного ВЦИОМ 16−17 сентября 2006 года. Данные эти были опубликованы в газете «Россiя». Большинство опрошенных расценили тему монархии как не заслуживающую внимания (58%) либо выразили сомнения в ее актуальности (23%). Однако, 19% согласились бы с введением монархии при наличии достойного кандидата. Еще 3% - твердые сторонники монархии. Наибольшее же число монархистов обнаружилось (это подтвердил и опрос ФОМ) среди москвичей и петербуржцев — 31%.
Сравнивая два этих опроса, можно предположить, что 58% равнодушных к монархии жителей РФ — это приблизительно те же 60% ничего не знающих о Февральской революции. То есть, примерно половина населения страны в принципе безразлична к своей истории. В числе же оставшихся 40% среди образованных и социально активных людей монархисты, похоже, преобладают.
В этом отношении, думается, Февраль 1917 года давал картину прямо обратную. Достаточно вспомнить соответствующий монолог пастернаковского доктора Живаго:
«Вы подумайте, какое сейчас время! И мы с вами живем в эти дни! Ведь только раз в вечность случается такая небывальщина. Подумайте: со всей России сорвало крышу, и мы со всем народом очутились под открытым небом. И некому за нами подглядывать. Свобода! Настоящая, не на словах и в требованиях, а с неба свалившаяся, сверх ожидания. Свобода по нечаянности, по недоразумению… Сдвинулась Русь матушка, не стоится ей на месте, ходит не находится, говорит не наговорится. И не то чтоб говорили одни только люди. Сошлись и собеседуют звезды и деревья, философствуют ночные цветы и митингуют каменные здания. Что-то евангельское, не правда ли? Как во времена апостолов. Помните, у Павла? „Говорите языками и пророчествуйте. Молитесь о даре истолкования…“»
Доктор Живаго типичен. Не ему одному, по его собственному признанию, в те дни «сорвало крышу». Так говорило и думало подавляющее большинство московской и питерской интеллигенции. Никто из них, включая Живаго, так до конца своей жизни и не задумался над тем, что сорванная крыша означает отнюдь не свободу, а неукрытость от зла, полную незащищенность перед стихией истории. И радость героя о том, что «некому подглядывать» — не то ли чувство, которое испытывали прародители Адам и Ева, вкушая запретный плод? И не кощунственно ли сравнивать время отнятия Царя со временами апостольскими, когда православных царей ещё не было? В то время общины первых христиан сходились вместе, чтобы рассуждать о словах Писания, пророчествовать и молиться вместе. Им адресованы слова Апостола: «Итак, братия, ревнуйте о том, чтобы пророчествовать; но не запрещайте говорить и языками» (1 Кор. 14: 39) и: «Говорящий на незнакомом языке, молись о даре истолкования» (1 Кор. 14: 13). Но о том ли следовало молиться в день, когда решались судьбы Отечества, и Государь начинал свой путь на Голгофу?
И ничего «евангельского» в этом, конечно же, нет. Когда каменные здания начинают «митинговать», это может означать только одно: они вот-вот рухнут. Камень же — метафора как государственности, так и Церкви. «Итак Он для вас, верующих, драгоценность, а для неверующих камень, который отвергли строители, но который сделался главою угла, камень претыкания и камень соблазна» (1 Пет. 2: 7). Вместо «что-то евангельское» следовало бы сказать «что-то апокалиптическое». Пьяная, предельно далекая от евангельской свобода Февраля ещё долго оставалась фетишем для русской интеллигенции. И главная составляющая этого фетиша — иллюзия гражданских свобод, — несмотря на то, что обернулась потом невиданной тиранией, до сих пор, как показывает опрос ФОМ, соблазняет многих.
Некоторую скрытую симпатию к событиям Февраля можно увидеть в Государственном Историческом музее, где открылась экспозиция: «1917 год: Керенский и Ленин. На перекрестке исторических судеб». В аннотации говорится:
«Выставка посвящена драматическому периоду российской истории, который продолжает оставаться, пожалуй, самым дискуссионным: почему революция 1917 года не остановилась на февральском рубеже, а, пройдя этот „демократический полустанок“, двинулась дальше? Представленные подлинные памятники той эпохи показывают череду событий 1917 года через персонификацию этой проблемы и дают представление о совокупности причин, которые привели к концу политической карьеры Керенского и возвели на „Олимп“ власти Ленина».
Если период между двумя революциями 1917 года продолжает до сих пор «оставаться дискуссионным», то, следовательно, он ещё не завершился. Некие невидимые нити Февраля протягиваются к нам, связывают наше время с той эпохой. Так, за вопросом о «февральском рубеже» легко угадывается допущение (а возможно, и страх), что «демократический полустанок», как и в 1917 году, вновь будет пройден.
Однако, проблема тут вовсе не в личностях, как прозрачно намекают составители аннотации. Их подход вообще нужно было бы назвать не «персонификацией проблемы», а ее фальсификацией — поскольку личность Керенского так же мало проливает света на события Февраля, как и личность Ленина. В конце концов оба они были социалистами, революционерами, а дело Февраля было скорее тем, что в наше время называется «заговором элит». С большим основанием можно было бы «персонифицировать» Февраль фигурами Гучкова, Милюкова, Родзянки, генералов Алексеева и Рузского.
Вопрос — почему революция двинулась дальше? — бессмыслен без ответа на другой вопрос: почему Февральская революция вообще произошла? Чем на самом деле был Февраль? Была ли это, в самом деле, революция? Может быть, лучше назвать это «февральским клятвопреступным бунтом»? Или, как Иван Солоневич, «великой фальшивкой Февраля»?
Проблема как раз и заключается в том, что никакой «буржуазно-демократической» революции в России в Феврале 1917 года не произошло. Как бы ни напрашивались соответствующие параллели из европейской истории XVIII—XIX вв. Солоневич был прав: слово революция здесь — «фальшивка», запущенная самими участниками процесса. Была измена, было подстрекательство на бунт, был заговор против Царя (и не один) и трагедия отречения от престола. Была анархия на фронтах и в тылу, начавшаяся немедленно вслед за Указом N1 Временного правительства, и далеко не сразу железом и кровью остановленная большевицкими комиссарами. Бердяев смотрел в корень, когда писал о том, что русский человек по природе своей либо монархист, либо анархист, середины же между этим никакой нет. Ставка на середину («средний класс») в России всегда с треском проваливалась. Демократия в России могла быть только жертвой и, следовательно, с необходимостью предполагала наличие Царской власти.
ХХ век стал веком технологий — как промышленных, так и гуманитарных. Русскую монархию — впервые в истории — убирали технологично. До этого царей просто убивали, не особенно стесняясь в средствах. На сей раз одно из главных действующих лиц переворота Александр Гучков внимательно изучает опыт «братьев"-младотурок, установивших в Османской империи нечто вроде национал-буржуазной диктатуры. Для него переворот становится делом техники.
Технология представляет собой такое выстраивание и организацию процесса, при котором максимально устраняется фактор внешнего вмешательства. Любые непредвиденные случайности, если они произойдут, не должны расстраивать отлаженный процесс; любая индивидуальная воля должна действовать в определенных рамках и работать на конечный результат. По сути, технология — это нечто вроде научного опыта с заранее предполагаемым результатом. А для такого опыта нужна определенная герметичность, лабораторные условия. Если для промышленных технологий создаются закрытые цеха, то для политической технологии нужны свои «институты». Такими институтами в России начала ХХ века стали: Государственная Дума, либеральная печать, командование армии и Царствующий Дом. Условием осуществления заговора стал также полностью повинующийся законам ньютоновой механики и легко контролируемый путь по железной дороге.
План Гучкова, контролируемый масонскими кругами, сводился, по-видимому, к установлению национал-буржуазной диктатуры, по образцу той, что устроила в Османской империи партия «Единение и прогресс». Диктатура репрессировала бы наиболее разложившиеся части элиты, обеспечила бы доведение войны до победного конца, подавила выступления нацменьшинств и установила твердый порядок, при котором можно было и посадить конституционного монарха — но, разумеется, не Николая II. Претендентов хватало: Великие Князья Николай Николаевич, Кирилл Владимирович и некоторые другие члены Дома Романовых были не прочь поиграть в революцию.
Ненавидящий русский правящий слой «неторгующий купец» Гучков, кроме того, был личным недоброжелателем Государя. После распространения Гучковым в 1912 г. частной переписки Императрицы с Распутиным, Николай Александрович просил передать ему, что считает его подлецом… Всякий раз поражаешься этой невероятной деликатности и мягкости Государя, одного слова Которого было бы достаточно, чтобы бесчестная и наглая выходка Гучкова стала последней в его жизни. Но Государь умел отделять личное от государственного. Как знающий специалист и активный деятель военной промышленности, Гучков был нужен воюющей Империи…
Он хотел быть диктатором или первым министром при диктатуре. Однако, бремя русской власти оказалось Гучкову не по плечу — революция смела его вместе со всем первым кабинетом министров всего за два месяца. Сыграв исключительную роль в деле отстранения Государя от власти, Гучков затем быстро отправился на свалку истории. Помимо всего прочего, уже с начала 20-х годов он был «усыплен» и в масонских ложах, то есть стал вообще никому не нужен. Он был использован и выброшен, несмотря на весь свой опыт, знания, связи и пользу, которую мог бы принести, если бы служил Отечеству, а не сводил счеты с Государем.
Наш великий поэт не ошибался: шапка Мономаха действительно тяжела. Тот, кто не берет на себя, не принимает всей полноты ответственности, быстро отметается в сторону. Его словно бы сносит ветром времени. Кн. Львов, Гучков, Милюков, Керенский — хотели быть только «временными». И были отстранены теми, кто претендовал на вечность. «Кто здесь временные? Слазь!» — как упоенно писал Маяковский. Претензия на вечность оказалась, впрочем, несостоятельной. Не ища божественной санкции власти, коммунисты сами превратились во временщиков.
Михаил Горбачев своим лозунгом «Больше демократии, больше социализма!» — а также инициированием превращения Верховного Совета в реально действующий парламент, открыл эпоху нового Февраля. И Россия могла бы утонуть в пучине парламентских дискуссий, если бы не властолюбие Бориса Ельцина. К сожалению, Ельцин допустил олигархат и попал в зависимость от него, что подвело Россию к самому краю исторической пропасти. Ведь задачей метафизического Февраля является превращение Российской пост-империи в федерацию национально-буржуазных демократий, что явится концом России как самобытной цивилизации и культуры. Однако, Ельцин не позволил ни одному из олигархов достичь вершины власти. В конце концов, устроив министерскую чехарду (ещё одна параллель с февральскими и предфевральскими событиями), он сделал правильный выбор, и его заветные слова «Берегите Россию!», сказанные на ухо преемнику, стали своеобразным паролем 2000-х.
Как известно, однажды, отвечая на вопрос журналистов: «В каком историческом событии Вы бы хотели принять участие?» — Владимир Путин ответил: «В Февральской революции». Этот образцово-дипломатичный ответ заслуживает того, чтобы войти в учебники. Президент ведь не уточнил, на чьей стороне он хотел бы участвовать в революции, оставляя поле интерпретации абсолютно свободным. Кто-то поспешил тут же сравнить Путина с министром из Временного правительства, но, как знать, не имел ли Президент в виду, напротив, разоблачение антимонархического заговора и спасение Государя? С его образом разведчика это увязывается гораздо лучше.
Во всяком случае, деятельность Президента в означенный период (конец 2003 года) носила прямо антифевралистский характер. Фактически весь первый срок Путина ушел на борьбу с новым Февралем. Носители буржуазно-олигархического вируса один за другим отправлялись в места — отдаленные и не очень. Голоса выборщиков 2004 года подсчитывались в ночь на 15 марта — 87-ю годовщину отречения.
Но пока существует Запад в том виде, в котором он есть сейчас, и Россия не окончательно с ним «срослась ягодицами» (по незабвенному выражению Константина Леонтьева), Февраль неистребим.
Аналогия с Февральской революцией вновь заработала в 2005 году — после двух успешных «бескровных» революций на постсоветском пространстве. Тогда, в связи с объявлением американского курса на мировую демократическую революцию по всему миру, к весне-лету ждали «березовую революцию» в России.
27 апреля того года один из идеологических оппонентов Кремля С. Белковский (обеспечивавший политтехнологическую поддержку «оранжаду» на Украине, причем от имени России) объявил о необходимости государственного переворота. Призрак Февраля после этого выступления замаячил с новой и невиданной прежде силой. То, что оппозиционный политтехнолог назвал «механизмом оранжевой революции» — это ведь все та же, отточенная за десятилетия технология Февраля.
В своем выступлении Белковский утверждал, что Кремль напуган, потому что не понимает механизма «оранжевых революций», причины которых не внешние, а внутренние. Главная причина — деградация самого режима.
Речи о «деградации режима», его «загнивании», конечно, не новы. Россия слышит их с начала ХХ века. Но здесь и нет претензии на новизну — расчет на технологию, которая была и остается эффективной, несмотря ни на что. История никого ничему не учит.
Эта технология, во-первых, предполагает перенос образа врага вовнутрь. Именно так поступали будущие февралисты, создавая распутинскую легенду и миф об измене «немки-императрицы». Именно это делал Милюков в своей знаменитой думской речи с лейтмотивом «глупость или измена?» Дескать, революция произойдет не потому, что кто-то получил на нее деньги в Германии или США, а в силу «деградации прогнившего режима». При этом стоит заметить, как «отмазывает» Белковский всем известное участие США, как стремится технологически разрушить наметившийся общественный консенсус вокруг «образа врага». Ведь понимание, что у России есть серьезные, сильные, опасные внешние враги, которые стремятся расчленить и завладеть ее богатствами, и, следовательно, все, кто выступает в этот момент против действующей власти, являются изменниками и предателями, — является самым сильным противоядием против технологии Февраля. Именно поэтому февралисты всех времен стремятся убедить общество, что измена кроется на верху и внутри самой власти. Вера в измену и продажность властей разрушает хрупкое доверие, необходимое для несения повседневной службы, предательство подрывает сами основания служения.
Именно подрыв доверия к власти, сопровождающийся обычно и прямым подкупом, обеспечивает переход охранительных сил на сторону. Так было в Петрограде в феврале 1917 года. Так было на Украине в ноябре 2004.
Вторым технологическим ходом Февраля является создание на основе мифа об измене широкого общественного заговора против власти. Причем нетрудно заметить, что и в Феврале 1917, и в 2005—2006 гг. в этот заговор входят представители крупной торгово-промышленной буржуазии (или нынешние бывшие олигархи), военная верхушка, либеральная общественность и, как ни странно, некоторые националисты. Противоестественность этого союза («политсодомия», по меткому выражению Виталия Аверьянова) никого не смущает. В 1917 г., правда, наличествовали ещё представители Династии, но и сегодня Станислав Белковский неоднократно заявлял о готовности посадить на российский престол принца Майкла Кентского — разумеется, как конституционного монарха.
Третьим шагом технологии Февраля является шантаж верховной власти. Обратим внимание: Белковский предложил классический дворцовый переворот без участия «масс», угрожая использованием этих масс. Именно угрозами массового кровопролития и смуты деятели типа Родзянки пытались заставить Государя отречься от престола — «во благо России». С целью шантажа ехали в Ставку и Гучков с Шульгиным. Здесь Белковский повторяет азы Февраля. Тогда, во Пскове, Государь себя шантажировать не позволил. Он сам принял суверенное решение, понимая, что нельзя оставаться Государем, когда все ближайшее окружение Ему изменило и не выполняет его распоряжений. Его отказ означал бы физическое устранение (это предусматривал план Гучкова). Согласие давало призрачные шансы на водворение порядка и спасение России с последующим возвращением престола.
Однако, на этот счет существовал четвертый ход технологии Февраля — перехват власти. Если бы Государь отрекся в пользу Наследника, власть была бы перехвачена через институт регентства, и сама жизнь Царевича (болевшего в тот период) повисала на волоске. Нелегитимное отречение в пользу Михаила требовало простого повторного отречения, который был опять-таки делом техники. Среди февралистов не-республиканцами были только Гучков и Милюков.
Сегодняшний неофеврализм в России окрашен в оранжевые тона. Конечно неслучайно, что всевозможные «марши несогласных» приурочены именно к дате начала Февральской революции (что тонко подметил А. Елисеев). Разумеется, любые аналогии (тем более исторические) хромают. «Успех» антимонархического заговора в 1917 году был предопределен целым рядом обстоятельств, на которые сегодня рассчитывать сложно. Но и об окончательном крахе «нового Февраля», наверное, говорить рано — мы приближаемся к выборам. Возможны всякие неожиданности и, прежде всего, достаточно очевидна борьба внутри президентской Администрации.
И. Солоневич достаточно убедительно показывает, что одной из главных причин трагических событий февраля-марта 1917 года был «старый правящий слой, который уже выродился во всех смыслах, даже и в физическом». Именно этот разложившийся слой противился и блокировал все полезные инициативы, идущие от Государя, начиная со Столыпинской реформы. Государю был создан режим искусственной изоляции, который со всей очевидностью проявился в последнем роковом маршруте Могилев-Дно-Псков. Солоневич пишет: «Такие дворяне, как А. Кони, или Л. Толстой, или Д. Менделеев, или даже А. Керенский, шли в «профессию», которая иногда оплачивалась очень высоко, но которая никак не могла оплатить ни дворцов, ни яхт, ни вилл в Ницце, ни даже яхт-клуба в Петербурге. Это было катастрофой, отсюда и та травля, которой подвергался П. А. Столыпин со стороны Совета Объединенного Дворянства… Для дворцов, яхт, вилл и прочего отстранение Государя Императора было единственным выходом из положения — точно так же, как в свое время убийство Павла Первого».
Тема «дворцов, яхт и вилл» снова невольно переносит нас в современность. И сегодня выбор между, грубо говоря, родиной и яхтой, долгом перед Отечеством и свободой тратить свои миллионы где, с кем и как вздумается, — не теряет актуальности. И каждый, перед кем такой выбор стоит, вынужден будет определиться в самое ближайшее время.
Итак, вопросы о причинах, смысле и последствиях Февральской революции ещё далеко не стали достоянием историков. Ответив на них, мы сможем с большой долей уверенности заглянуть в наше ближайшее политическое будущее. 90 лет назад «демократический полустанок» был пройден совсем незаметно Царским поездом, когда изменившие своему Государю генералы, под предлогом «беспорядков» в Лобне и Тосно, развернули состав, направляющийся в Царское Село. И тогда поезд, вместе со всей Россией, поехал на станцию Дно. Все дальнейшее можно рассматривать как следствие того разворота. Вырванное всеми правдами и неправдами у Царя отречение поставило крест на возможности европейской демократии в России — вплоть до настоящего времени. И Мюнхенская речь Владимира Путина сигнализирует о том, что «демократический полустанок» мы в очередной раз благополучно миновали.
Ни в 1917, ни в 2007 «февральский рубеж» защищать в России некому. Просто потому, что это не рубеж — не та граница, которую следует охранять до последнего. Напротив: нам сегодня необходимо решительное усилие, чтобы убить Февраль в себе и преодолеть наконец эту роковую черту. Ведь то, ради чего на самом деле стоит жить и умирать, находится по ту сторону Февраля.
