Православие в лицах: Олеся Николаева (продолжение)

Начало

«…Для поэта самое упоительное, когда есть какой-то избыток духовной радости внутри, блаженства, и я уверена, что писатель не может быть нигилистом, потому что даже за какими-то его инвективами и частными отрицаниями должен стоять главный его импульс к творчеству — это, конечно, хвала Господу. Я в этом совершенно убеждена. Когда от избытка радости начинаешь писать стихи, что-то начинает твориться, бытие подступает вплотную, заглядывает тебе в глаза, открывает тебе нечто невиданное…» Что открыла для нас встреча с поэтом Олесей Николаевой, читайте в публикации, посвященной вопросам современной русской словесности, и не только. Что читать детям, какое будущее ждет русскую поэзию, о чем все-таки роман «Мастер и Маргарита» и как написать о России в «Испанских письмах» — об этом на вечере «Православие в лицах».

Основы православной культуры

Я с очень большим сожалением и какой-то скорбью всегда слушаю дискуссии и возражения, которые выдвигаются против преподавания «Основ православной культуры» в школе. Это то, в чем мы еще не победили и в чем нам нужно обязательно победить. Возражения наших оппонентов сводятся к двум положениям, которые взаимно противоречивы. Первое утверждение — страх перед тем, что если будут преподавать «Основы православной культуры» в школе, то наши дети будут зомбированы, это будет совершенно подавлять их волю, их свободный выбор, они станут, как роботы, бездумно твердить молитвы и неистово расшибать лбы в поклонах. А второе, которое фактически слышится из тех же самых уст, — то, что у нас нет преподавателей, преподавать будут якобы бывшие преподаватели марксизма-ленинизма, поэтому все это будет делом напрасным, профанацией, а это может привести к результатам, которые мы имели в XIX веке: из наших школ будут выходить Писаревы, Добролюбовы и Чернышевские. Понятно, что это совершенно противоположные утверждения: если возможны Чернышевские, значит, все-таки детей не будут так уж зомбировать…

Хочу сказать, что у меня тоже были такие сомнения, я думала о том, кто и как, действительно, будет это делать. Но за последнее время я побывала на нескольких конференциях, которые проводили епархии. И знаете, что меня совершенно потрясло? Высокий культурный уровень. Саратов, например, город университетский, есть там и другие высшие учебные заведения. Есть какое-то количество писателей, выходил журнал «Волга». После развала СССР, когда все рухнуло, интеллигенция стала никому не нужна, оказалась нищей и невостребованной, поникла и потеряла свой статус. И вдруг с появлением духовного, культурно вменяемого и одаренного архиерея, призывающего всех к сотрудничеству, эта местная саратовская интеллигенция, бывшая, возможно, лишь в силу культурной традиции, православной, потихоньку стала приходить к Церкви и принесла с собой плод своих трудов. Фактически то, что сейчас мы можем услышать на церковных конференциях, — это детализированная проработка «Основ православной культуры», порой виртуозное «прописывание» этого «культурологического» предмета. Проводятся какие-то удивительные филологические исследования вроде «Следы Божии в творчестве Н. Заболоцкого», находят христианские мотивы у Бродского… В общем, это вполне закономерно, потому что вся русская словесность была порождена, конечно, великой христианской культурой и продолжает оставаться связанной с этим материнским лоном.

Вернувшись из Саратова, я поехала на международный симпозиум по Достоевскому. Это уже совершенно другая история, это сугубо светский симпозиум. Но с чего началась конференция? С «Царю Небесный…», на этой конференции присутствовало человек десять священников со своими докладами, и все поставленные вопросы и сообщения так или иначе были в христианском ключе. Я вижу это качественное изменение нашей культурной ситуации и считаю, что оно закономерно. Православие давно перестало быть сельской религией, религией деревенских низов и простонародья по преимуществу. Иные сельские священники могут подтвердить, что в их храмы ходят, в основном, дачники. И несчастные бедные распутинские старухи в «Прощании с Матерой», которыми долго «потрясали» критики как единственным литературным христианским свидетельством, оказываются порой в наших храмах в ничтожном меньшинстве.

Православие становится религией городской, религией людей образованных, религией крупных городов, где есть университеты, где есть интеллигенция, религией не только простецов, но религией культурной элиты народа. Это закономерно, и мы можем на этом пути ждать совершенно удивительных вещей. Я думаю, что сейчас формируются новые требования к тому, что творится у нас в культуре. Да, 90-е годы были хороши: показывали по телевизору церковь, батюшку, архиерея — мы ужасно радовались этому. Но мне представляется, что сейчас, когда происходит качественный скачок, очень важной задачей становится воссоздание подлинной христианской художественности. Уже не только иллюстрации, не только учебные фильмы, хотя и они должны быть, но сейчас перед православными деятелями культуры стоят прежде всего художественные задачи.

Прот. Максим Козлов: Я озвучу пока первую поступившую записку. Тут три вопроса. Первый: какая, на Ваш взгляд, нужна сегодня литература для детей?

Олеся Николаева: Знаете, всегда трудно сказать вообще, нужно иметь какой-то прецедент. Если бы сейчас была написана какая-нибудь хорошая книжка, я бы ее назвала. Но я своим внукам читаю старую литературу, я читаю Винни-Пуха, Маугли, Чуковского. В литературе иногда происходят странные вещи: когда сам художник — человек даже и не церковный, но его художественное дарование, его интуиция превращает его произведения в произведения христианские. Как, я думаю, это произошло с фильмом «Остров». У меня есть такое подозрение, что этот прекрасный режиссер, очень мне симпатичный, не вполне понимает, что он снял. Я подозреваю, что у него была какая-то мысль противопоставить изображенного в этом фильме старца монастырю, он ведь на общую молитву не ходит, ворчит о том, что в храме много золота. Сделать из него такого церковного диссидента. И вдруг православные говорят: «Нет, это не диссидент, это наш старец! Это все наше, это церковное; у нас все это есть. И такой наместник есть, и оппозиционер этого старца, и старец — все наше».

Нечто подобное, наверное, было с Чуковским, потому что Чуковский был нецерковным человеком, иногда очень сомнительно отзывался о Церкви и о христианстве. При этом его детские сказки в стихах — это совершенно потрясающий пример, во-первых, поэтического творчества, во-вторых, не только детского, но и христианского мироощущения. Это совершенно удивительный писатель, у которого зло даже не уничтожается, а именно преображается: злой Бармалей исправляется и становится добрым, Крокодил в конце концов становится лучшим другом Вани, с которым поначалу боролся.

Вопрос из аудитории: А «Гарри Поттер»?

— Я ее не читала, а только смотрела фильм. Мне это показалось фальшивым, даже не фильм, а сама эта история, сама идея. Отца Андрея Кураева, который защищает Гарри Поттера, я уважаю и очень люблю, такая точка зрения, как у него, тоже, наверное, может быть, но у нас есть, при горячей дружбе и взаимной поддержке, целый ряд расхождений, в частности, в вопросе о «Мастере и Маргарите». Я понимаю этот пафос, я тоже считаю, что произведение может считаться православным не потому, что там изображена Церковь или молитва. Вот, например, в «Капитанской дочке» мы не видим, как Петруша Гринев молится, ходит в Церковь, и при этом это гениальное православное произведение. И у отца Андрея, наверное, есть тоже такое желание отыскать «следы Божии у Заболоцкого» или у кого угодно по принципу «тот, кто не против нас, тот за нас». Так что тут у него такая логика.

Вопрос из аудитории: А как вам сама книга «Мастер и Маргарита»?

— Здесь у меня тоже есть расхождения с отцом Андреем Кураевым. Он считает, что это вещь христианская, находит какие-то лазейки для своих доказательств, какие-то авторские мотивы, иногда это очень убедительно, и его порыв очень трогателен. Отец Андрей любит Булгакова и хочет его защитить, выступая как его адвокат, находя какие-то оправдания для автора — есть в этом что-то рыцарское. Я же считаю, что это роман для подростков. И лучшее, что там есть — это социальная ткань, сатира, но не мистическая струя, не метафизическая подоплека. Когда прищучивают всех этих обманщиков с осетринкой не первой свежести, или Воланд устраивает в цирке «разоблачение» Семплеярова с актрисой Покобатько… Это все замечательно, очень остроумно, мастерски, блестяще. «Собачье сердце» в этом отношении великолепная вещь. Но вот евангельские главы в «Мастере и Маргарите"… честно говоря, мне было противно читать. Ну, потому что, конечно, Иешуа — это никакой не Христос. Это какая-то пародия. Такой анемичный персонаж, который ко всем обращается «добрый человек», «добрый человек» — это Христос, что ли, Который бичом изгнал торгующих из храма?! Это Христос, Который говорил: горе вам, порождения ехиднины?! И мне, честно говоря, кажется это оскорбительным для моих религиозных чувств. Я принципиально не желаю знать мнение князя тьмы о Спасителе. Мне это не интересно. И я полагаю, что это художественно ложная задача. Мне представляется куда более содержательным и достоверным замечательное исследование Василия Георгиевича Морова о «Мастере и Маргарите». К сожалению, оно не было нигде опубликовано и существовало только в виде лекции. Он доказывает, что если человек так или иначе обращается к лукавому, тот уже начинает навязывать ему свои собственные стандарты. Вот и с Булгаковым произошло то, чего он даже не ожидал: Василий Георгиевич доказывает, как, возможно, помимо авторской воли, там начинается пародирование Евангелия — нет, даже не в евангельских главах, а когда, скажем, Берлиоза хоронят в Страстную Пятницу. Или купание Ивана Бездомного в Москве-реке получается у автора как подсознательная пародия на Крещение… Это не значит, что мы не должны этот роман читать — нет, конечно, и бояться нам нечего: если мы знаем первоисточник, то мы все понимаем адекватно, у нас есть противоядие. Но людям, которые не знают Евангелия, никогда его не читали, он очень вредит, потому что они сразу начинают воспринимать евангельские события в этом ключе. Мол, ученики, ходившие за Христом, все переврали. Ведь у Булгакова на это сетует сам Иешуа. И это стало аксиомой для атеиста. Аргументом в полемике с верующими. У агностиков это клише, готовый штамп, который приводят как довод, что ученики все записали за Христом неправильно. И начинаются ссылки на это как на первоисточник. Кроме того, в романе несколько очень опасных моментов. Во-первых, эпиграф из Гете: «Я — часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». Что касается второго положения, которое читатель принимает на веру, то это ложь, и произносит это именно «отец лжи». Ибо то добро, в которое может претвориться зло, совершает исключительно Господь. Это Господь собирает, где Он не сеял. Помните евангельскую притчу про таланты? Человек, который зарыл талант, говорит господину: ты «жнешь, где не сеял, и собираешь, где не рассыпал» (Мф. 25. 25−31). Только Господь может зло преобразить в добро: сжать, где не сеял, и собрать, где не рассыпал. Мало того, Святые Отцы писали, что никакое зло не может быть попущено Богом, если Господь не имеет в виду, что это зло будет претворено в нечто благое, причем не в каком-то одном плане, а в нескольких направлениях и сферах. А лукавый пытается это присвоить и узурпировать, убедить нас в дуализме творения, навязывает этот, по сути, манихейский взгляд.

— А теперь вернемся к запискам. Какие прогнозы в поэзии Вы можете дать на ближайшее десятилетие?

— Православие — очень художественная религия. Господь наш — Творец, «Изряднохудожник», «Поэт неба и земли». Что выше в художественном отношении нашего Священного Писания, гимнографии, богослужения? У нас что ни Святой Отец, то поэт. Даже исихаст у нас занимается «умным художеством». И совершенно не случайно то, что многие православные люди пишут стихи. И не только миряне, но и монахи, священники, архиереи: Святейший Патриарх Пимен писал стихи, когда был послушником Псково-Печерского монастыря. Словесное творчество органично для верующего человека. Но вот что меня всегда удивляло… Когда я пришла в Церковь и когда я узнала вот эту красоту православной поэзии, ее строй, ее цветущую сложность, ее ритмическое великолепие, богатство, художественную роскошь, меня вдруг поразила светская поэзия своей скудостью. Даже те поэты, которых я очень любила и сейчас продолжаю любить. Мне казалось, что это все плоско, примитивно именно в сравнении с религиозной поэзией. Поэтому меня стало удивлять, когда какой-нибудь монах, аскет, эстет, который великолепно понимает и тонко чувствует богослужение, вдруг начинает писать какой-нибудь силлабо-тоникой, опять упираясь в эти ритуальные строфические квадратики. Поэтика советского периода или Серебряного века, конечно, совершенно несоразмерна религиозному содержанию. Меня удивляло, почему же наши верующие не пишут, скажем, в традиции святого Андрея Критского или Священного Писания. А мне эта поэтическая традиция видится чрезвычайно богатой.

И вот, когда я пришла к Церкви (вы извините, что приходится о себе говорить как о писателе), то какое-то время не могла вовсе писать стихи. По разным соображениям, но одно из них было чисто эстетическое: я не могла втиснуться в ту форму, которая была задана Серебряным веком, за что меня долгое время считали постмодернисткой. И мне пришлось вот эту строку раскачивать, вводить какие-то другие размеры, пробовать другую ритмику, другой тип рифмы, где при сохранении точности она становится более условной, иногда вообще ускользает, и стихотворение держится на интонации. Интонация — то, что не дает этой материи разбегаться. Эта система стихосложения сейчас вошла в поэтический обиход, и я сейчас чувствую тебя эпигоном своих эпигонов, потому что только ленивый уже сейчас так не пишет, этим акцентным стихом, в первооснове которого лежит интонация акафиста или Псалтири. И я считаю, что можно дальше идти по этому пути акцентного стиха, это хорошая удобная форма для православного поэта. Я вам сейчас прочитаю такое стихотворение (меня попросила об этом одна чудесная девочка, которая мне время от времени рисует и дарит ангелов, их уже достаточно много у меня дома) из цикла «Испанские письма». На самом деле, для поэта самое упоительное, когда есть какой-то избыток духовной радости внутри, блаженства, и я уверена, что писатель не может быть нигилистом, потому что даже за какими-то его инвективами и частными отрицаниями должен стоять главный его импульс к творчеству — это, конечно, хвала Господу. Я в этом совершенно убеждена. Когда от избытка радости начинаешь писать стихи, что-то начинает твориться, бытие подступает вплотную, заглядывает тебе в глаза, открывает тебе нечто невиданное… Вот этот цикл про Испанию… Я никогда в жизни не была в Испании. И вдруг написала о ней, мне самой было это непонятно, пока, наконец, я не увидела, что это стихи про Россию. Что именно так — взирая отстраненным взглядом — гораздо лучше увидишь ее, диковинную, таинственную, порой какую-то «не от мира сего».

Вот одно из стихотворений цикла про испанок:

Право же, все молодые испанки собою прекрасны,
а стареют мгновенно:
посмотришь — и бац! — старуха.
Тогда они надевают скорбные черные платья
и играют на мандолине печальные песни.
Молодые испанки спрашивают у старых:
«Вы, старухи, все знаете, расскажите,
как не сгореть дотла в страсти безумной,
как добиться от кабальеро любви — вечной?»

Отвечают старухи, играя на мандолине:
«Вы можете отдать кабальеро розу — белую, алую, золотую,
вы можете отдать кабальеро свой лучший перстень.
Даже нежную руку в ажурной тонкой перчатке.
Даже поцелуй под покровом ночи.
И на заре, когда птица пробует голос…

Даже сердца — и то: для кабальеро не жаль и жизни.
Но упаси вас Бог, молодые испанки, —
отдавать ему свою песню.

Потому что — когда вы станете стары
и наденете длинное платье скорби,
ваши розы — белая, алая, золотая —
лишь сухие черные руки протянут к небу.
Но зато — у вас останется ваша песня!..
И тогда вы сядете с мандолиной,
и, как Бог положит на сердце, запоете
о своей Испании милой, тайне ее и славе…
И кабальеро вовеки пребудет с вами!»

…Так поют у нас в Испании старые уродливые испанки.
Молодые отходят от них недоверчиво, головой качают:
«Если бы они вправду знали вечной любви секреты,
разве бы они сделались безобразны?
И потом — разве мы видели подле них кабальеро,
который бы, преклоняя колено, протягивал им розовый персик?»
И молодые испанки хохочут, представляя такое,
и сверкают их острые, белоснежные зубки.

Продолжение следует

http://www.st-tatiana.ru/cgi-bin/client/display.pl?did=3511