 |
| Фома | Митрополит Иларион (Алфеев) | 06.03.2007 |
Музыка и попса
— Владыка, двадцать лет — очень большой срок. Почему Вы оставили музыкальное творчество и почему решили к нему все-таки вернуться?— Поскольку вся первая половина моей жизни была связана с музыкой, то, когда я поступил в монастырь, для меня отречение от мира означало, прежде всего, отречение от музыки. После принятия монашества (о чем я никогда не жалел) я был уверен, что музыкальная страница моей жизни раз и навсегда перевернута.
Однако мой мозг устроен таким образом, что музыкальные сигналы я воспринимаю гораздо лучше, чем словесные. Настолько, что если во время беседы начинает звучать музыка, я переключаюсь на музыку и перестаю слушать собеседника. За богослужением я всегда обращаю внимание на то, как поет хор. Давно хотел написать такую музыку, которая не отвлекала бы от службы ни меня самого, ни верующих, а наоборот, настраивала на молитву. Но это желание долго оставалось нереализованным — не было ни времени, ни повода взяться за эту работу.
А весной прошлого года ко мне обратился с просьбой об интервью главный редактор журнала «Регентское дело». Между прочим, он сообщил, что в конце 80-х годов был регентом одного из храмов Литвы, где исполнял некоторые мои сочинения. Ноты этих сочинений я давно потерял, а он, как выяснилось, сохранил. Некоторые из присланных нот я передал Алексею Пузакову, руководителю хора Третьяковской галереи; одно из сочинений хор исполнил в моем присутствии на музыкальном фестивале в Москве летом 2006 года. И как-то почти сразу я начал снова писать музыку — видимо, все эти годы мне не хватало такого внешнего импульса. Как только вернулся к творчеству — музыкальные темы, мелодии, стали приходить сами собой. Причем так быстро, что я едва успевал их записывать.
— Удается находить время для музыкального творчества или Вы пишете музыку, как говорят, между делом?
— «Божественную Литургию» я писал преимущественно в самолетах и аэропортах — посещение музы совпало с командировками. Сочинение было написано за десять дней, на одном дыхании. Потом, уже во время летнего отпуска, в Москве, написал «Всенощное бдение». Оба эти сочинения не предназначены для концертного исполнения, они богослужебные — хотя по инициативе Алексея Пузакова в декабре прошлого года их исполнили в Большом зале консерватории.
Однако на этом неожиданный для меня композиторский порыв не угас — в конце августа, когда я ехал на машине из Вены в Будапешт (это мой обычный маршрут), мне пришла идея написать «Страсти по Матфею». Сочинение с таким названием есть у Баха. Но у меня в голове сложилась концепция произведения на тексты из православного богослужения Страстной седмицы. Сначала я предполагал написать сочинение минут на сорок, но в итоге оно превратилось в развернутую композицию, которая вместе с чтением Евангелия длится почти два часа.
— Ваши «Страсти» — это соревнование с Иоганном Себастьяном Бахом или подражание ему?
— Ни то, ни другое. Для меня Бах — абсолютно недосягаемая вершина. Я думаю, что ни одного композитора невозможно поставить рядом с ним. В его музыке чувствуется веяние Духа Божия.
Я сознательно назвал свое сочинение «Страстями по Матфею», чтобы связь с Бахом была продекларирована в названии. В то же время, это не стилизация «под Баха»: в произведении присутствуют разные музыкальные стили, некоторые номера выросли из традиции русского церковного пения — как древнего, одноголосного, так и многоголосного.
История Страстей Господних в Католичестве и в Протестантизме воспринимается несколько иначе, чем в Православии. Для западной традиции — и музыкальной, и художественной — характерно эмоциональное сопереживание страждущему Спасителю. Православные богослужебные тексты менее эмоциональны, они заостряют внимание на богословском и духовном смысле Страстей. Подчеркивается, что на Кресте страдал не просто Человек, но воплотившийся Бог. И тема Страстей всегда соседствует с темой Воскресения. Эта особенность отражена и в моей музыке: в ней преобладает духовно-богословская составляющая.
В отличие от баховских «Страстей», в моем сочинении нет либретто, есть только литургические тексты, иногда несколько модифицированные. Драматургия тоже значительно отличается от баховской. Сочинение делится на четыре тематические части: Тайная вечеря и Гефсимания, Суд, Распятие, Погребение. В каждой части есть одна ария для солиста с оркестром, одна оркестровая фуга, есть музыка для хора, а капелла, для хора с оркестром и для оркестра без хора.
— Что Вы думаете о самом популярном на сегодняшний день изображении Страстей Христовых — одноименном фильме Мэла Гибсона?
— Мне было тяжело смотреть этот фильм из-за его натурализма. И, с точки зрения художественной, я не уверен, что он был крупной удачей. Но мы живем в эпоху, когда многие люди вообще ничего или почти ничего не знают о Христе. Поэтому фильм Гибсона, который посмотрели миллионы — значительный вклад в дело христианской миссии. В эпоху массовой культуры такие произведения могут напомнить людям о Христе и кого-то даже привести к вере. Ведь для того, чтобы стать христианином, человек должен полюбить Христа: если этого не произойдет, для него христианство останется чем-то внешним. А такие произведения создают положительный образ Христа, пусть даже не вполне соответствующий православному пониманию. И за одно это Церковь должна быть благодарна создателям фильма.
— Не кажется ли Вам, что в современной музыкальной культуре образовался некий вакуум, что серьезной, интересной, и в то же время красивой музыки сейчас мало или вовсе нет?
— В XX веке, особенно в эпоху «авангарда», композиторы начали конструировать музыку на основе искусственных интеллектуальных теорий. Тогда произошел разрыв между профессиональным творчеством и массовой культурой, простые люди перестали слушать «серьезную» музыку и образовавшийся вакуум был заполнен попсой. Более того, сейчас композиторы находятся вне какого-либо единого общепринятого музыкального стиля, поскольку в эпоху пост-авангарда уже невозможно понять, что современно, а что нет. Вот Рахманинов в середине XX века писал так, будто жил в XIX веке, но его слушают, а музыку Веберна, Штокгаузена и других композиторов-авангардистов не слушают — и правильно делают.
— Что же тогда слушать?
— Я бы посоветовал слушать либо духовную, либо классическую музыку, либо лучшие образцы популярной музыки, лишенные налета «попсовости». Я считаю настоящей трагедией то, что среди молодых людей процент слушающих классическую музыку ничтожен, а большинство слушают дешевую попсу. Некоторые виды эстрадной музыки, особенно «тяжелый рок», «рэп», «металл», на мой взгляд, могут нанести серьезный духовный вред человеку. Музыка, основным содержанием которой является механический ритм, в которой постоянно звучат тяжелые электронные басы, вызывает в человеке агрессию, лишает его покоя, искажает его естественный внутренний ритм. Зависимость от этой музыки, как наркотическая или алкогольная зависимость, с трудом поддается лечению.
Но есть произведения, относящиеся к области популярной музыки, но проникнутые высоким духовным содержанием и написанные с большим мастерством, например, известная рок-опера «Иисус Христос — суперзвезда». Разумеется, это произведение не соответствует церковным критериям, но ведь автор и не ставил перед собой задачу дать каноничный образ Христа. А ту задачу, которую он перед собой ставил, он выполнил блестяще, сумев средствами современной музыки на доступном молодежи языке рассказать историю Страстей Христовых.
Вообще же я популярную музыку добровольно слушаю крайне редко — примерно раз в три года. Однажды в театре на Бродвее присутствовал на исполнении мюзикла «Кошки»: музыка мне понравилась, а действо — нет. Дважды был на концертах Шарля Азнавура. Несколько раз слушал в записях «Аббу» и «Битлз». Этим, кажется, исчерпываются мои добровольные контакты с популярной музыкой за последние двадцать лет.
Гораздо чаще бывают контакты невольные — то какой-нибудь «музон» врывается с улицы в открытое окно, то льется из радиоприемника в такси, то из соседней квартиры доносятся непрошенные звуки. В Будапеште архиерейская квартира (однокомнатная, на шестом этаже большого дома) соседствует с квартирой любительницы песен Энрике Иглесиаса, которые иногда звучат до поздней ночи, а иногда с пяти часов утра. Для человека с обостренным слуховым восприятием такие контакты небезболезненны.
— С кем из современных композиторов Вы общаетесь?
— В музыкальной среде у меня очень узкий круг общения. Я иногда (не регулярно) общаюсь с композитором Арво Пяртом. Он родился в Эстонии, сейчас живет и работает в Германии. Пярт — глубоко верующий православный человек, в крещении Арефа, в его музыке чувствуется сильное влияние православной духовной культуры. Мы познакомились в начале 90-х годов в Англии, в монастыре, основанном отцом Софронием (Сахаровым). Арво Пярт купил дом рядом с этим монастырем, он был хорошо знаком с отцом Софронием, который нас и представил друг другу. В последнее время возобновил общение с моим учителем композиции, Владимиром Борисовичем Довганем, замечательным музыкантом, педагогом и человеком. Свои «Страсти по Матфею» я прежде всего показал именно ему: он забрал партитуру, изучал ее две недели и, к моему облегчению, вынес «оправдательный приговор».
Гражданин Неба
— В одном из интервью Вы говорили, что у Вас совсем не остается времени на чтение художественной литературы… А в дороге? Или Вы в транспорте только музыку пишете?С тех пор я читал в основном богословские труды. Но вот, не так давно, во время полета на Тайвань, прочел повесть Толстого «Смерть Ивана Ильича», и меня это сочинение восхитило: это настоящий литературный шедевр, с таким невероятным мастерством описана болезнь и смерть главного героя. Я очень высоко ценю Толстого как писателя — не как религиозного мыслителя, поскольку мыслителем он был поразительно примитивным, а именно как художественного гения, который виртуозно владел русским языком.
— Вы сказали, что стараетесь не читать богословскую литературу в пути. Почему?
— Потому что она требует серьезного внимания и глубокого погружения. Хотя я очень радуюсь, когда вижу в московском метро людей, читающих Исаака Сирина или Максима Исповедника. В Европе такого не увидишь — там книги отцов Церкви читают только преподаватели и иногда студенты теологических факультетов. У нас святых отцов все-таки читает народ, простые верующие люди. Но, конечно, творения святых отцов, которые были созданы в далекую от нас эпоху, требуют некой адаптации и комментирования для современных читателей.
Иногда я в транспорте вычитываю верстки своих богословских книг. Их у меня ежегодно выходит или переиздается несколько и на русском языке, и на иностранных, а также несколько десятков статей. И вычитка и корректура отнимают очень много времени. Иногда сам не рад, что столько написал.
— Где Вы чувствуете себя как дома?
— Пожалуй, нигде. Ни с каким местом на земле не могу себя вполне ассоциировать. Конечно, Москва — мой родной город, город, где осталось мое сердце. Моя родина — Россия, куда я хотел бы рано или поздно вернуться. Родной язык — русский. Люди, с которыми мне легче всего общаться — русские, россияне. Но в России я бываю лишь наездами, я постоянно нахожусь в Вене. Но сказать, что я там живу, нельзя, скорее, я там базируюсь: оттуда езжу в другие страны и города — дольше десяти дней подряд в Вене задерживаюсь редко.
Это бездомное существование, когда ты постоянно держишь чемодан наготове, имеет и плюсы, и минусы. Как говорил апостол Павел, мы «не имеем зде пребывающего града, но грядущего взыскуем». Когда у тебя нет полноценного дома, когда ты везде чувствуешь себя как на чужбине, это дает ощущение внутренней свободы. На языке патристики такое состояние называется «странничеством». Вот я живу в Австрии, но для меня Вена остается совершенно чужим городом. Единственное родное для меня место там — православный кафедральный собор. С другой стороны, когда приезжаю в Москву, я и тут не чувствую себя дома. И появляется ощущение, что мой дом вообще не здесь, не на Земле.
— Вы считаете, патриотизм и христианство — совместимы?
— Да, безусловно.
— В таком случае — не считаете ли Вы непатриотичным свое выступление на каунасском телевидении в 1991 году? То, за которое Вы были награждены медалью Литовской республики «За мужество и самопожертвование»?*
— Я считаю, что тогда, поскольку уже было понятно, что республики Прибалтики потеряны для России, военная акция, инициированная правительством Горбачева, была совершенно ненужной и вредной. Введение войск в Литву, захват телевидения — все это только обострило отношения между литовцами и русскими.
Но я тогда не думал о политических интересах. Я был настоятелем собора в Каунасе, почти ежедневно посещал воинские части, беседовал с офицерами и солдатами. То есть тех, к кому я обращался, я знал лично. И когда этих людей должны были послать на захват телевидения в Каунасе — а в Вильнюсе уже пролилась кровь — я понял: если наши русские солдаты будут стрелять в мирных людей, это может привести к новым жертвам. Тогда я и обратился к солдатам и офицерам советской армии по телевидению: «Если вам прикажут стрелять в безоружных — не исполняйте приказ; стреляйте в воздух, не стреляйте вовсе, только не проливайте невинную кровь». Эту речь транслировали по каунасскому телевидению каждый час. Слава Богу, захват телевидения в Каунасе так и не состоялся.
За это обращение я получил не только награду Литовской республики, но и угрозы в свой адрес; какое-то время мне даже пришлось жить на конспиративной квартире. Некоторые офицеры советских войск в Литве посчитали мое выступление непатриотичным, тем более что оно прозвучало именно тогда, когда поступила информация, что колонна советских танков уже движется к Каунасу. Но я свой поступок непатриотичным не считаю. Для меня главное было — сохранить жизнь людей.
— В истории Ваших отношений с советской властью удивляет то, что Вам удалось избежать членства в ВЛКСМ, ведь в 60-е и 70-е годы в пионеры и комсомольцы школьников «принимали» чуть ли не в обязательном порядке…
— В школе имени Гнесиных нашей идеологической подготовке вообще не уделялось никакого внимания, все было подчинено музыке. Так что, хотя в старших классах все были комсомольцами, а я нет, на это никто внимания не обращал.
На мою аполитичность обратили внимание в армии. Я служил в Образцовом оркестре пограничных войск, который базировался в Москве, в Медведково. За нами, солдатами срочной службы, особенно никто не следил. Я даже нередко уходил из воинской части в Покровский храм в Медведково, надевал поверх гимнастерки стихарь и прислуживал в алтаре.
Но однажды замполит оркестра вызвал меня к себе и спросил, почему я не состою в комсомоле. Я попытался отговориться: мол, не готов. «Что значит 'не готов'? — спросил замполит. — Ты же служишь в образцовом оркестре, ты обязан быть комсомольцем. Если не будешь готов через две недели, мы тебя отправим в Воркуту, будешь охранять заключенных». И дал мне для чтения речь Ленина на каком-то съезде комсомола. Я ее добросовестно прочитал и мысленно приготовился к отправке в Воркуту. А через две недели замполит… исчез. Его не было день, два, неделю, месяц. Потом поползли слухи, что его за что-то исключили из партии и уволили из армии. Целый год у нас в оркестре вообще не было замполита. Потом пришел новый, но к тому времени срок моей службы уже заканчивался. Так я избежал и комсомола, и Воркуты.
Как важно быть серьезными
— Карьера — не важно, какая именно, светская или церковная — может мешать душевному спасению?— Что значит «призвание к монашеству»?
— Это, прежде всего, призвание к одиночеству, любовь к богослужению, к молитве. Если человек принимает иночество из-за чего-то другого, то он не выдержит бремени одиночества. Нельзя становиться монахом только потому, что не нашлось подходящей невесты. Нельзя принимать монашество исключительно потому, что на это благословил старец или духовник, без сердечного стремления к внутренней молитвенной жизни.
— Выбор монашеского пути был для Вас связан с каким-либо кризисом, переломом?
— Нет, никакого внутреннего кризиса не было. В моей жизни был такой период, когда любовь к музыке постепенно отходила на второй план, а на первый выходила любовь к Церкви, богослужению. Этот процесс, длившийся с 13 до 15 лет, завершился решением посвятить жизнь Церкви. Даже поступая в консерваторию, я уже знал, что не буду ее заканчивать, но так как в семинарию до армии не брали, я и поступил.
— Вы музыкант, человек творческий, а епископское служение — это работа, прежде всего, административная…
— Не всегда ведь приходится заниматься тем, чем хочешь. Я, например, никогда не испытывал тяги к автомобилям. Тем не менее, пришлось сесть за руль. В архиерейском служении есть то, что меня, как говорится, «держит на плаву»: это, прежде всего, возможность совершать Литургию. Ради этой привилегии можно жертвовать очень многим…
В архиерейском служении есть еще одна важная сторона — общение с людьми. Конечно, поскольку приходится очень часто разрешать конфликты, в том числе между священниками, то, конечно, не всегда люди оборачиваются к епископу своей лучшей стороной. Но это — как работа врача, ведь «не здоровые имеют нужду во враче, но больные».
Что же касается административной деятельности — работы с документами, переписки, протокольных встреч, то это наименее интересная часть архиерейского служения. Но ее можно частично делегировать помощникам.
— По Вашему мнению, Западная Европа еще является христианской?
— С оговорками. В Европе много традиционных христиан — среди православных, католиков, членов дохалкидонских церквей (армян, эфиопов, коптов, сирийцев). Большинство же протестантских общин в той или иной степени отдалились от христианства. Наши разногласия с протестантами сегодня касаются не только догматических, но и нравственных вопросов. Я это хорошо знаю, поскольку участвую в диалогах с лютеранами, англиканами и вижу, что мы часто не можем договориться о самых простых вещах.
— Например?
— Помню разговор с епископом одной из лютеранских церквей Северной Европы. Мы пытались подготовить совместный документ по защите традиционных ценностей. Речь зашла об аборте. Я спросил: «Можем ли мы написать, что аборт — это грех?». Ответ: «Ну, мы, разумеется, не пропагандируем аборт, мы предпочитаем контрацепцию». Вопрос: «Но все-таки аборт, с точки зрения вашей церкви, это грех или не грех?». Ответ: «Понимаете ли, бывают разные обстоятельства, например, жизнь матери может оказаться под угрозой». — «А если нет угрозы жизни матери, то аборт — это грех или нет?» Но лютеранский епископ так и не согласился с тем, что аборт — это грех.
Поэтому и получается, что когда собираются православные, протестанты и католики и принимают какой-либо документ, то, как правило, его можно сразу сдать в архив — там нет ничего конкретного! Я открыто об этом говорю, за что протестанты на меня обижаются. Иной раз, когда меня делегируют на какое-либо межхристианское мероприятие, организаторы-протестанты даже обращаются в ОВЦС с вопросом: «А нельзя ли кого-нибудь другого послать?». Но посылают все равно меня… Протестанты должны знать, что толерантности есть предел. Есть позиции, которыми мы не должны поступаться. В общем, сейчас нет возможности стратегического союза с протестантами, потому что позиции расходятся слишком сильно и дистанция только увеличивается.
А вот традиционные христиане Европы — православные, католики и дохалкидониты — вполне могли бы заключить между собой стратегический союз, который позволял бы им совместно противостоять вызовам современности. И, прежде всего, встать на защиту нравственных ценностей, таких, как семья и чадородие. Речь ни в коем случае не идет о церковной унии на основе богословского компромисса. И часто озвучиваемая идея восстановления евхаристического общения между православными и католиками утопична. Но наши нравственные и социальные доктрины почти полностью совпадают,
Будущее христианства в Европе сейчас под угрозой — на это указывают нынешние социальные и демографические процессы.
— А нам-то, православным в России, зачем нужен этот союз? Может, лучше решать проблемы у себя дома, по мере их поступления?..
— На своей территории мы скоро столкнемся с теми же проблемами, что и христиане Запада. У нас сейчас происходит религиозное возрождение, но мне кажется, что эйфории по этому поводу быть не должно — оно не будет продолжаться вечно. Российское общество становится все более похожим на западное, как и наш образ жизни, и потому мы не можем рассчитывать на то, что влияние Церкви будет всегда расти. В будущем мы столкнемся с усиливающимся безразличием к религии. Да, сегодня 70−80% россиян называют себя православными — но далеко не все они ходят в церковь.
Нам надо учиться у мусульман серьезному отношению к собственной религии.
Недавно швейцарский католический епископ Курт Кох сказал: «Мы должны бояться не сильного ислама, а слабого христианства». Очень правильные слова. Сила ислама заключается в том, что многие мусульмане относятся к своей религии серьезно, — воспринимают ее как-то, что должно влиять на весь их образ жизни и образ мыслей. Если бы христиане так же относились к христианству, они были бы более сильными и духовно здоровыми людьми.
Алексей ЧЕБОТАРЕВ
http://www.foma.ru/articles/654/
