Господи, упокой раба Твоего Василия. По отчеству Макаровича. По фамилии Шукшина. Как же он кричал своему народу: «Ванька, смотри!». Кричал, как всякий самобытный могучий талантище на русской ниве Слова Божия возросший — кричал пророчески и предостерегающе: «Ванька, смотри!» Он не просто кричал, а исходил на крик от боли за землю и душу русскую, не ведающую камо грядеши и ведать не желающую, от избытка бесшабашной удали отдающую себя тому коварному, который вечно подстерегает ее, чтобы погубить или надругаться. А он, Ванька, как не смотрел, так смотреть и не хочет — шагает прямо в западню, или прыгает в тарантас, которым правит. Чичиков. И что характерно, Ваньке до этого верховноправящего Чичикова дела никакого нету, потому что своим исконным народным чутьем Ванька понимает, что и Чичикову до Ваньки дела нету — просто идет однажды начатая игра в народные интересы и отклоняться от правил этой игры не принято. И нечего удивляться, если по правилам этой игры новый Чичиков в лучших традициях старой Руси окажется, крещеным, православным, верующим — он даже перекрестится в нужном месте, и если надо, поедет по святым местам, попутно трубя трибуном о торжестве экономики, малом и большом бизнесе. И не то, чтобы Ванька принимает за чистую монету эти ловкие верхушечные трюки — нет. Просто плывет он, бедолага, по течению тех вод, чьи русла изменили грандиозным «поворотом рек» еще прежде бывшие Чичиковы. Как правило, к нашему русскому несчастью, таким макаром плывет большинство. Хотя из каждого правила бывают исключения, как повествует об этом Василий Макарович в своем рассказе «Забуксовал». Вроде бы и незначительный эпизод — сын совхозного механика Романа Звягина, Валерка, учит домашнее задание по литературе, — столько раз слышанное, издетства помещенное в сердце белостишье Гоголя «Русь — Тройка». Но встрепенулся от мысленного потрясения ум, заплакала неожиданно от обиды за Родину душа: «Как же так? Русь — Тройка, а правит ею Чичиков? Тройка — Русь, а в Тройке-то кто? — Чичиков!». Простой механик доказывает учителю литературы: Да как же так?. Русь — Тройка, а в Тройке — шулер. Какая же тут гордость? Как-то вы. не с того конца зашли. Да с какого ни зайди, в Тройке-то Чичиков. Ехай там, например, Стенька Разин, — все понятно. Вот ведь! И так можно оказывается понять. А ведь сами небось учили! Учил! А через тридцать лет только дошло. Когда еще загадал эту духовную загадку Шукшин! Вот уже скоро 30 лет, как его нет с нами, а ведь в то время такие загадки загадывались не безнаказанно. Лучшие писатели писали в стол — такая у Чичиковых была цензура и власть над словом легальным. А Шукшин писал. Писал о том, что народ живой и умереть не может. За эту любовь ему ответили взаимностью те, о ком он писал, но невзлюбили Чичиковы, которые сами будучи мертвецами, пытались скупить мертвые души. Ведь живые души купить невозможно. Но как только не исхитрялись Чичиковы, чтобы пустить мор по Руси, уморить народ гладом духовным. В какой-то мере им это удалось: долгие годы двигались по нашей земле тени — пустые оболочки погибших душ. Казалось, не будет этому конца и всякое соприкосновение с надутыми самоуверенными скелетами оканчивалось драмой для других, в ком душа еще теплилась и воздыхала. (Рассказы «Привет Сивому», «Други игрищ и забав», «Чудик».). Теперь, когда говорится вслух многое из того, что при жизни писателя было под запретом, понимаешь — какая у Шукшина евангельская проза. Как еще они тогда это напечатали, — вырывается даже у видавших виды читателей, заново постигающих глубину шукшинских книг. Вот почему он не любил Льва Толстого! Это открылось вдруг просто — тот мастер формы, автор нового евангелия, без конца и изощренно вступал в конфликт с Евангелием Божиим, Вечным. У Василия же Макаровича каждая строчка дышит любовью к заповеди и согласием с ней. Начиная с обычной незыблемой заповеди, почитания родителей (особенно любви к матери — «Материнское сердце», «Сны матери» и др.), кончая высшим миропониманием Евангельской заповеди родства по духу, а не по крови — «. Кто мне брат и сестра и Матерь.» (рассказ «Чужие»). В этом рассказе Шукшин сравнивает жизнь великого князя Алексея, командующего русским флотом и простого моряка, не только отведавшего сполна японской войны, но и японского плена. Первый своей развратной жизнью и преступной халатностью к державной мощи уничтожил флот, второй своей смиренной русской сутью, готовностью на все ради Бога и Отечества, не дал ему окончательно развалиться и погибнуть. «Цусима. Никогда с тех пор, как Свет стоит, ни один флот не испытывал более глупого и жалкого поражения. Накормил царев дядя рыб желтого моря русскими мужицкими телами в матросских рубахах и солдатских шинелях!» Когда еще писатель сделал этот правдивый штрих о том, какие родственники окружали последнего русского царя. С ними по духу у него не было ничего общего. А объединять людей во все времена может только дух или Дух. Об этом Шукшин писал еще тогда, когда этого писать не позволяли: «Для чего я сделал такую большую выписку про великого князя Алексия?. Хочу растопырить разум, как руки, — обнять две эти фигуры, сблизить их., а не могу. Оба давно уже в земле — и бездарный генерал-адмирал, и дядя Емельян, бывший матрос. А что, если бы они там где-нибудь встретились бы? Ведь там небось ни эполетов, ни драгоценностей нету. И дворцов тоже. ничего: встретились две русские души. Ведь и там им не о чем было бы поговорить, вот штука-то. Вот уж чужие так чужие — на веки вечные. Велика матушка Русь!» Вот уж действительно дошло — через 30 лет, как до Романа Звягина про Чичикова, так до меня про настоящего Шукшина. Хотя и тогда болело за него сердце и внезапный его уход из жизни переживал весь факультет. Но все равно послушно учили билеты по современной русской литературе и не очень тогда царапал сознание уродливый штамп — «шукшинские чудики». И только теперь, когда сами пришли к вере, понимаешь почему каждого его героя не от мира Сего записывали в чудики. Так было кому-то удобно. Да и Слава Богу, зато хоть печатали, нет худа без добра и добра без худа. Хочешь быть мудрым перед Богом — будь безумным для мира. Вот и жили они, ненормальные чудики, в невыносимой норме той жизни. А повальная та норма скосила не одного доброго писателя и поэта — и Вампилова, и Липатова, и Рубцова. и ныне здравствующих, от «нормы» еще не опомнившихся. От наших преподавателей-словесников приходилось слышать о Шукшине, что он — натура страстная, любящая жизнь и своих героев. И только теперь понимаешь всю фальшь этих причесанных клише, потому что Шукшин — не натура, а фигура, причем, фигура крупная. Он — явление нашей русской современной литературы, явление не просто значительное, а очень яркое, самобытное, характерное, сугубо национальное. И любил он не своего героя, а нашего простого русского человека со всем его непостижимым терпением, растворенным юмором и радостным смирением без нытья и жалоб (рассказ «Жил человек»). Теперь понимаешь, что мы тогда не доросли до Шукшина. А Шукшин был верующим всегда, с детства. Поэтому и написал он свою повесть-сказку «Ванька, смотри!», которую потом по контексту переименовали «До третьих петухов». И тридцать лет назад евангельский подтекст повести-сказки сражал наповал: если и апостол отрекся трижды, когда петух пропел дважды, — что будет со всеми нами, когда петухи прокукарекают в третий раз? Неужели мы можем дожить до такого повального отречения? Можем, если сдадим в букинистический и самую суть нашей русской жизни — Ивана-дурака. Впрочем, дуракам нашим предложена альтернатива — уважить мировое сообщество ведущих персонажей и стать умными. Чтоб ни одна публичная библиотека не погнушалась ими в качестве уже не дураков, но умных. Разумеется по меркам этого безумного мира, который во все времена никакого Ванькиного отчебучивания не переваривал. Но вернемся к повествованию сказки. Итак, идет Ванька темным лесом нашей жизни добывать себе справку, что он не дурак, а вовсе даже умный. Идет к тому самому, всем миром уважаемому мудрецу, который и утверждает всякие нормы поведения, предписывает резолюции и накладывает вето. И где он находится, этот мудрец, вот что удивительно, не знают ни люди добрые, ни увальни-медведи, но знают зато баба Яга, Змей Горыныч и вся бесовская рать. Стало быть, знамо дело — чей это был ставленник в мудрецы и кто его выдвинул. Какой только нечести не навидался Иван, пока ходил по лесным чащам — и ведьм, и Горыныча и чертей разного сорту, ранга и калибров. Всюду эта нечисть вхожа — она хозяйка всех канцелярий и всех уровней жизни. Вот только на монастыре табличка висела: «Чертям вход воспрещен». Так было на Руси испокон веков, расшатавши и трон и общество, монастыри нечистая одолеть не могла. А в наше время? Это Шукшин показал еще 30 лет назад — к общему нашему горю, вошли-таки черти в монастырь. И кто виноват? — Сам же Иван-дурак и виноват. По своей духовной невнимательности, принявший умом мирское правило — цель оправдывает средства. Дескать, достану справку, что умный, больше пользы от меня будет. Достать-то достал — не токмо справку, но и всю печать, да какою ценою — научил ведь чертей как в монастырь войти. Какой грех на душу взял, — плачет Иван, а уж поздно — черти в монастыре. Какое редкое достоинство у нашего Шукшина. Он — писатель мирской, но вот штука — нигде, ни в чем не противоречит Отцам Церкви. Почему Шукшин единомыслененно с церковными писателями, со всеми русскими и православными святыми? Потому что он отражает дух русского народа, а дух нашего народа — евангельский. Все святые в один голос говорят — без духовной внимательности спастись невозможно. И Шукшин — тоже. Ванька — это каждый из нас — невнимательный мысленно, нечуткий к опасности, безалаберный и бесшабашный, поддающийся соблазнам тогда, когда надо быть собранным и бдительным. А ведь сказано: «Бдите и молитеся, да не внидете в напасть». Мы любим оправдывать себя, что русские как дети, но ведь ад переполнен и детьми тоже. Писать то, что писал Шукшин 30−40 лет назад — большой подвиг. У нечистой силы было все — идеология, законы, порядки, цензура. У Ваньки и вообще, у всех Ванек — большое забвение корней, затмение ума и сердца, но. На что рассчитывал Василий Макарович? — На совесть. Ту самую, которая бодрствует у нас даже тогда, когда все думают, что она спит. Поэтому он и кричал изо всех сил: «Ванька, смотри!» Само название повести говорило: пусть думают, что ты дурак, а ты смотри — в оба! Мир не прощает, когда кто-нибудь появляется не от него, не от мира сего. Мир не позволяет быть не таким, как все. Даже свои, близкие соотечественники — Бедная Лиза и Обломов — потребовали от Ивана стать умником для мира. А чего же взять тогда от потусторонних субъектов, ведь они по ту сторону народного (читай — евангельского) сознания обитают. И сколько Иван ни бейся, в возмущении, «Ах ты харя некрещеная! Где же стыд-то у тебя!.» — они, ясно, не переменятся. Да ведь и кому кричит-то? — чертям — бесов взывает к совести, — дурень да и только. Хороша сказочка — про всю нашу Русь-матушку нонешнего времени. Хотел Ванька одной левой раскидать, шашкой наголо махал от самоумия и самоуверенности, а пришлось ему «комаринскую» перед нечистыми плясать. Тот, который грозился их по кочкам понести, устрашал их «Отче наш» пропеть. Тот самый Ванька под улюлюканье чертей, под «дудку» бабы Яги с усатой дочерью, под пристальным взглядом Горыныча выплясывал поневоле, отбивал перед ними ногами, когда безутешно рыдало сердце. Вот навалились нечистые окаянные, вот чесотка-то мировая! «Он плясал и плакал. Плакал и плясал». Так бесславно оканчивается всякое непослушание и по Святому Писанию, и в жизни. Ведь крикнул же Ивану Илья Муромец предостерегающе в момент встречи его с гадом-горынычем: «Ванька, смотри!» А тот, не обращая внимания на опасность, расходился: «Да что „Ванька“, что „Ванька“! — Чего боимся, кого-то опасаемся. Каждая гнида будет из себя великую тварь строить, а тут обмирай от страха. Не хочу! Хватит! Надоело!» Раздухарившийся Дурак заставил себя не то чтобы уважать, но считаться с собою. Во всяком случае, лангет из него нечистые отменили — видать побоялись поперхнуться экзотическим кушаньем — тьфу-тьфу, русским духом пахнет. Но зато поиздевались они над ним всласть, натерпелся унижений он видимо-невидимо: Да за что же это мне муки такие?. Эх справочка! — Дорого же ты мне достанешься! Уж так дорого, что и не скажешь, как дорого! Унижать-то унижали, да духа русского вышибить не смогли. Попутно было хотели душу купить банальными, что ни на есть бытовыми удобствами, да этот номер не вышел. Как живешь, Иван?. Изба хорошая? — спрашивал растроганный Ваниным романсом Горыныч. . Я сейчас в библиотеке живу, вместе со всеми. Хочешь отдельную избу? Нет, зачем она мне? Во время пения романса змей пытался сократить песню и тут они с Ваней опять схлестнулись: Из песни слов не выкинешь, нет песни, — противился Иван. Есть песня, — угрожающе настаивал змей. Но Иван ему так и не уступил, видно понял, как эти змеи на свой манер сокращали всю песню русской жизни, кромсали и переделывали всю нашу историю. И трехголовый гад вдруг тоже перестал трепать святые чувства, неожиданно спросил: . На какой полке ты там сидишь в библиотеке-то? На самой верхней. Рядом с Ильей и донским атаманом. О-о! — удивились все в один голос. Не в этом ли вся трагедия народа — тот, кто находится у истинного Слова на самой высоте, — он должен доказывать, что он умный, причем не самим делом, а идти на поклон за справкой с печатью к некоему маленькому беленькому, который правит то ли страной, то ли странами. Но почему маленький беленький — что это такое? На поверку совсем ничего — гнида, иначе говоря, паразит на народном теле. Но какая власть: не только гады и нечистые поклонились ему, но даже звери (живущие плотью) и что самое страшное — люди. Лесной житель Михаил Потапыч и тот понял, что нынче кормят только тех, кто ходит на задних лапах — от того и решил податься в цирк, на арену. " Когда наш Иван подошел к монастырю, была глубокая ночь." Когда жил и писал Василий Макарович над нашей Родиной тоже была глубокая духовная ночь. Все поменялось на Руси: «. на воротах стоял черт-стражник, а монахи облепили забор и смотрели, что делается в монастыре. черти шли процессией и пели с приплясом.» И ведь как они только не пробовали раньше взять монастырь, какой только осадой не осаждали — и коньяк перед монахами разливали и женщин-чертей подпускали, томно исполняющих ироническую песню «Разве ты мужчина?..» — А все же у них ничего не получилось. Не взяли они наших монахов ни спиртным, ни бабами. Взяли другим по подсказке самого Ивана. «Маэстро кивнул головой и шестеро чертей грянули: По диким степям Забайкалья Где золото роют в горах Бродяга, судьбу проклиная, Тащился с сумой на плечах. Ах как они пели, как они, собаки, пели!» Стражник, до сих пор, грозно стоявший на воротах монастыря, замерев слушал песню. «Глаза его наполнились слезами, он как-то даже ошалел. Стражник подошел к поющим, склонил голову на руки. А в пустые ворота пошли черти. А песня лилась, рвала душу. звала на простор, на волю вольную. А черти шли и шли в пустые ворота». Так опустошили оплот народа. Да и сам народ своего греха не скрывает: «Иван как стоял, так и упал на колени перед мудрецом: Батя, — взмолился он, — ведь на мне грех-то, я научил чертей как пройти в монастырь.». Доколе мы будем становиться жертвами собственной доверчивости? Кого мы принимали за мудрецов — тех, к кому Петр прорубил окно в Европу? А когда увидели, что там ничего нет, что король-то голый, то поняли что к чему. И Иван тоже понял. Забрал у мудреца печать и пошел. Зачем же ты всю-то печать-то? — жалко спросил мудрец. — Давай я тебе справку выдам. Я сам теперь буду выдавать справки. Всем подряд. Можно было бы на этом поставить точку. Красиво и главное — победоносно. Но не таков Шукшин, он не терпит полуправды, хотя и придется сказать слово горькое. Ведь вместе с сердечной мукой и сокрушением в нем присутствует и другое. Идет он на обратном пути и казнит себя за вину перед монастырем, «а его преследовала, догоняла, стегала окаянная музыка, чертячий пляс. Шел Иван и плакал — так горько было на душе, так мерзко.» Потом он снова встретил медведя, который предложил Ивану научить его пить, потому как после этого бывает легче. Но он отказался. И это не просто хронология. А психологически точная, святоотечески верная логическая последовательность: бесы не могли пленить Ивана за его чистое покаяние, и от беса пьянства он тоже ушел без особого труда. Но когда снова подошел к избушке бабы Яги, не смог устоять против обольщения ее дочери. Все так: монахов враг все больше сбивает на воспоминаниях и заботах о родных, простые мужики спотыкаются на женщинах, причем спотыкаются так крепко, что всякие здравые мысли у них в это время улетучиваются напрочь. Ведь видел же Ванька сам, что ёжкина дочь усатая, и коварство ее было ему уже известно, а все равно позарился. Так же как и донской атаман, подоспевший на выручку и чуть было не застрявший с ней вместо Ивана. Прямо как в жизни: если уж нечистая такую власть над Иваном берет, куда мужику деваться, когда подсунут без внешнего изъяна?.. И хотя крикнул вовремя Илья Муромец: «Ванька, смотри!» — тот отмахнулся досадливо, мысленно уже согласившись на грех, — «разванькался.» Чтобы только наш Иван делал без Ильи? Тот ведь напутствовал его перед дорогой: «Иди, я буду о тебе думать» (читай — молиться, ведь раньше и написать-то такого слова в книжке было нельзя). Так, молитвами святого угодника Илии он и выкарабкался из всех передряг, вернулся в библиотеку и снова полез на свою полку. Тут и сказке конец. Ничего не скажешь — глубокая сказочка, глубочайшая. Что хотел сказать Василий Макарович такой концовкой? Загадка не из простых, многозначная. Теперь понятно, почему никто не смог поставить сказку ни в кино, ни на сцене. Тот, кто мог и хотел, погиб внезапной смертью. Нынче таких смельчаков не находится. А если и найдутся, так им это сделать не дадут. Но дело не в кино, и не в спектакле. И даже не в том, что в школьную программу включили срочно Пастернака и Мандельштама, а нашего исконного русского писателя Шукшина не включили. Сказал же Илья Муромец: «Вот — печать. Что дальше?» Voskres.ru
