Он начальник был наш славный, С нашим Сунженским полком Твердо защищал державу С каждым храбрым казаком. (Из казачьей песни про генерала Слепцова.) В декабре наступившего года исполняется 185 лет со дня рождения героя Кавказской войны прошлого века генерал-майора Николая Павловича Слепцова, а в декабре следующего, 2001-го, 150 лет со дня его гибели. Годы проходят, стираются факты, забываются имена, но память народа таинственным образом сохраняет своих избранников. Овеянные романтической славой, опоэтизированные и мифологизированные образы их (ярчайший пример — святорусский богатырь Илья Муромец, чьи мощи почивают рядом с другими преподобными в пещерах Киево-Печерской Лавры), уживаются с живыми и конкретными чертами их характеров, метами жизни, любимыми словами-поговорками, которые, подхватив на свои волны, донесла до нас и, даст Бог, понесет к потомкам нашим река народной памяти. О Николае Павловиче Слепцове я узнала давно и, как мне тогда казалось, случайно: знакомая казачка, родом с Сунжи, уже много лет живущая в Ленинграде, горячо и живо, как о близком и знакомом человеке, рассказывала мне о герое-полковнике, отце своих казаков, основателе славных станиц, грозе немирных чеченцев, защитнике и покровителе замирившихся. Удивительный дар рассказчицы помог тому, что во мне остался живой и привлекательный образ — благородного и умного, безудержно-отважного, прекрасного и душой, и обликом человека. Остался и поселился, влияя подспудно своей нравственной красотой. Я работаю в Рукописном отделе Пушкинского Дома Академии наук, разбираю архивы писателей, ученых, общественных деятелей, хранящиеся у нас, и когда, несколько лет спустя, мне предложили научно обработать фонд «героя Кавказской войны Н. П. Слепцова», сердце во мне радостно вздрогнуло. Весь фонд поместился в одну архивную коробку. Документы были собраны братом Николая Павловича Петром Павловичем после его гибели, с целью написания биографии. Любящий, очень близкий душевно человек, собрал все, что могло осветить и раскрыть личность, душу и сердце брата-героя: описание блестящих дел, принесших ему заслуженную славу мудрого военачальника и отважного воина, соседствует с черновиками обязательных отчетов «по начальству», на которые горько жаловались все кавказские офицеры; со счетами и хозяйственными распоряжениями, относящимися к Первому, а впоследствии и Второму Сунженским казачьим полкам, которые Слепцов «основал и водил к победам» — казенная лямка, которую он безропотно и терпеливо тянул всю свою жизнь. Потом следуют документы о наградах: за одиннадцать лет службы на Кавказе Николай Павлович был награжден семью боевыми орденами и золотой саблей за храбрость. Далее — живое зеркало души — письма Слепцова к отцу и братьям, по которым тонкий стилист легко определит и наследие патриархального семейного воспитания в спокойной важности выражений, рассудительности, возвышенной дидактичности (дыхание еще недалекого XVIII века) и следы знакомства с Дмитриевым и Карамзиным, в благородной чувствительности и нежности человека, проживавшего весьма суровую жизнь; здесь много и, несомненно, «романтических черт, которые были навеяны, быть может, не литературой, а обстановкой Кавказа, в которой и сами русские романтики черпали свое вдохновение. Главное же в этих письмах — задушевная искренность, открытость, христианское смирение во всех случаях жизни — главным образом, сознание своих грехов и недостатков (о вспыльчивости и горячности Слепцова знала вся Кавказская армия; многие казаки вспоминали, как в запальчивости накричит командир на казака при всех, а потом при всех же и попросит прощения, и всеми средствами загладит обиду). Письма Николая Павловича к отцу и брату Петру Павловичу особенно любовны и доверительны по интонации. Содержание их разнообразно: о службе, о хлопотах в связи с закладкой и строительством станиц, о людских потерях при последнем деле, о нехватке денег на обзаведение казаков, о встречах с Кавказским наместником князем М. С. Воронцовым — всех не перечислишь, — пестрая ежедневная действительность. Важно впечатление, вынесенное из чтения этих писем: их автор — человек, способный глубоко уважать и верить, последовательный, обладающий сильной волей, чувством чести, ясными и твердыми идеалами. Вместе с этим не оставляет ощущение «конкретности», неприглаженности, живого многообразия его натуры. Так, И. С. Тургенев в разговоре с Я. И. Полонским (который, к слову, служил в канцелярии наместника как раз в последние годы жизни Слепцова), однако, упомянул о том, что «известный герой кавказский Слепцов боялся паука» и, добавим, других насекомых. И это уживалось с последовательным героизмом всей его жизни. Ординарец Николая Павловича вспоминал, как приехал к ним в лагерь старейшина одного из немирных чеченских аулов. Он хотел своими глазами увидеть человека, о мужестве которого полна была слухом вся Чечня. Тот отдыхал в это время в своей палатке, но старик умолил ординарца допустить его к Слепцову. Мужественная красота спящего человека так поразила чеченца, что он не смог сдержать восхищенного возгласа. Николай Павлович проснулся, принял его как гостя и отправил домой с подарками. Этот случай, похожий на романтическую легенду, тем не менее был в действительности. Каким же человеком нужно быть, чтобы враги слагали о тебе песни: «Слава твоя высока и чиста, как вершины Кавказа»? Незадолго до роковой стычки на берегу Гехи, Слепцов был впервые ранен. Рана в бедро, не опасная для жизни, тем не менее заставляла его сильно страдать. Несколько недель Николай Павлович находился на излечении в станице Михайловской, на знаменитых михайловских водах, где его навещали начальники, друзья-офицеры, друзья-подчиненные. Здесь его посетили князь М. С. Воронцов, по многим свидетельствам, любивший Слепцова, как сына; князь А. И. Барятинский, будущий генерал-фельдмаршал, наместник Кавказа и покоритель Шамиля. Здесь был сделан единственный прижизненный портрет Николая Павловича, который ранее не позволял писать с себя портреты. Он попал на родину автора, дармштадтского живописца Фрича, в Германию, и следы его затерялись. Выяснению судьбы портрета посвящены несколько писем Петра Павловича Слепцова, сохранившихся в архиве. Николай Павлович не имел жены и детей: служба отнимала все силы и время без остатка. Ощущавший отсутствие собственной семьи как лишение, Слепцов считал своей семью брата Петра Павловича, трогательно заботясь о его детях. Среди документов архива сохранилось духовное завещание, дающее возможность еще ближе прикоснуться к душе этого удивительного человека. Первая и более полная духовная не датирована, но по подписи «полковник Слепцов» можно судить, не ранее какого времени она была составлена. «Прежде всего, — начинает Николай Павлович, — пред Всемогущим Творцом моим молю предстать в чистоте душевной, сколько по грехам моим то дозволено будет..». Первым долгом Слепцов упоминает, что взял в долг из «сумм по линии» 300 рублей, поручая братьям уплатить эти деньги. Позаботившись далее о всех братьях и сестрах, завещает отдельные суммы их детям на воспитание и образование. Далее следуют распоряжения относительно людей, верно ему служивших: старику Якову, бывшему при нем с детства — 100 рублей и вольную, Лариону — 50 рублей и вольную; троим донским казакам, состоявшим при нем — 25 рублей серебром; за этими именами перечислены еще несколько. Называются люди, которым он остался должен: генерал Ильинский, маркитант. 100 рублей завещает на свое погребение и в пользу Сунженской церкви. В завершение просит прощения за все прегрешения — вольные и невольные. Отправляясь в свой последний поход, 30 ноября 1851 года, Слепцов написал Петру Павловичу письмо, полное усталости и предчувствия близкой гибели, и письмо с дополнениями к предыдущему завещанию обоим братьям — Петру и Александру: «Любезные братья мои Петр Павлович и Александр Павлович. Посвящая жизнь свою, как подобает верному воину на службу Отечеству, я, готовый на всякий внезапный случай, в сей час желал бы побеседовать с вами. Извините меня, если я решаюсь передать здесь свое заключение, что главное житейское благо состоит в добром имени, — по многим преступлениям моим, слабый как человек, я еще не успел заслужить эту память, и желал бы всей душой моей, чтобы этот краеугольный камень благополучия утвердился в семьях Ваших, друзья и братья! Тогда и для потомства Вашего будет светел Божий мир, согретый теплотой участия в благодарных сердцах! Слова мои склоняются на последнюю мою покорнейшую просьбу по разделу малозначительной части, остающейся после меня. В особом письме к Главнокомандующему князю Михаилу Семеновичу Воронцову я прошу ходатайства его об уплате долга моего на службе не более 4000 рублей серебром участием правительства. Подлежащее же к разделу я бы желал распределить следующим образом: кучера Алексея также отпустить на волю с наградой 250 руб. серебром. Мальчика Мишку также на волю с наградой 100 руб. серебром и, наконец, по усмотрению Вашему, уделить той, которая по добрым, прекрасным качествам своим заслужила мою вечную признательность. Александр Павлович знает ее имя, которое означаю под литер. А. М. урожд. К., претерпевшая много горестей в новой семье своей — она казачка. За тем обнимаю Вас, друзья и братья мои, со всеми родными нашими. Да благословит Господь жизнь Вашу земными радостями и будущим блаженством. Любящий брат Ваш Николай Слепцов. 1851 года. Ст. Сунженская, ноября 30 дня». Это письмо-завещание братьям оказалось последним: 6 декабря Слепцов отпраздновал в лагере свой последний день Ангела, бывший и днем его рождения — генералу исполнилось 36 лет. Отрядный священник служил молебен, казаки поздравляли любимого командира. А 10 декабря, при взятии завала на правом берегу реки Гехи, Слепцов был смертельно ранен пулей в грудь. Его вынесли из боя. Адъютант Николая Павловича штабс-капитан А. Циммерман, участник этого дела, ссылаясь на доктора Лукинского, который был при нем до последнего издыхания, описал последние минуты жизни героя: «Он спросил: «Взята ли пушка?» Ему отвечали: «Нет, но зато много побито чеченцев». Он сказал: «Ну, и то хорошо, слава Богу!» Мысли о его войсках, о вверенном ему отряде не оставляла его до последней минуты: он вслушивался в гул перестрелки, гремевшей в лесу, спрашивал: «Соединились ли с колонной охотников, не велика ли потеря у нас?» Стал молиться: «Боже, милостив буди мне грешному». Он был глубоко религиозен и умирал с твердой верой в вечную жизнь. Он не страдал: агония его не была мучительна. Ни одного крика и стона не вырвалось из его уст. Жил он с полчаса после рокового удара и тихо заснул; никто не приметил, как могучий дух вождя улетел туда, где нет ни печали, ни воздыхания». Все жители основанных им станиц, все казачье население Сунжи провожало и оплакивало своего «отца». Один старый казак сказал: «Никогда Сунжа так не разливалась, как теперь: сколько слез пролито на берегах ее!» В посмертной описи имущества, оставшегося после Слепцова, которого называли «безсребренником», мало ценных вещей — несколько икон, немного столового серебра и оружие. Таким, в главных чертах, выступает перед нами облик Николая Павловича Слепцова, принявшего от рождения дар и крест — быть героем. Документы, скрупулезно подтверждающие шаг за шагом все важнейшие события его жизни, не противоречат, а совпадают с тем славным образом, который донесли до нас казачьи песни и устные предания. Как создается, из чего составляется вечная память? Среди кавказских офицеров было много храбрецов, многие погибли геройской смертью, да и блестящий талант Слепцова-военачальника еще, может быть, не успел развиться до конца. Почему же именно его судьба так хорошо укладывалась в незатейливые строки поэтов-казаков, передававшихся из поколения в поколение? Наверное, такую судьбу заслуживает человек, безраздельно и безкорыстно, до конца отдавший себя своему служению, вложивший в него все силы души и тела, весь огонь любви и веры — человек, в терпении возрастивший данные ему таланты. А служил Слепцов Богу и Родине. Честь и слава России действительно были ему дороги, как дороги были собственная честь и доброе имя. Вечная память приснопоминаемому военачальнику Николаю и всем воинам, от века за Веру, царя и Отечество живот свой на поле брани положившим. Вечная память. Вечная память. Вечная память.
