 |
| Православный Летописец Санкт-Петербурга | Александр Казин | 01.03.2000 |
Неверующих людей, к счастью, не существует. Различие между верующими и «неверующими» только то, что верующие верят в Бога — безконечную жизнь, а «неверующие» (атеисты-безбожники) верят в смерть. Однако смерть не просто ничто, а не-бытие, ме-он, бытие с отрицательным знаком. На языке богословия это называется адом. Такова духовная вертикаль человека и человечества, разворачивающая его существование между полюсом абсолютного Света и полюсом внешней тьмы, где «плач и скрежет зубов». Ни то, ни другое в земной жизни (здесь-бытии), разумеется, недостижимо, но каждая экзистенция (индивидуальная и групповая) несет в себе свой рай и ад. На горизонтали тварного эмпирического бывания те же полюсы Абсолюта символизированы правой и левой сторонами мира. С древнейших времен и до наших дней в соборном сознании народов присутствует образ (архетип) мирового дерева, разделяющего и соединяющего Небо и землю, Правое и левое. В результате спасительной жертвы Иисуса Христа людям дано откровение, в котором отношения между духом и материей освящены как любовные и творческие, имеющие провиденциальный смысл. Мистическим и логическим символом этих отношений является Крест. Вертикальную основу мирового Креста образует божественная энергия — Фаворский свет, исходящий от Пресвятой Троицы и пронизывающий собой весь сотворенный космос сверху донизу, вплоть до области тьмы кромешной, до ада. Онтологическую горизонталь Креста составляет тварный мир как таковой, в его относительной завершенности и самоценности, где решающую роль играет различение дел правой и левой руки — правды и кривды. Таков логос христианской цивилизации вообще, в особенности же цивилизации православно-русской, ибо именно в России «все концы сходятся, все противоречия вместе живут». Если к указанной вертикали нетварных энергий и горизонтали материального мира прибавить еще диагональ культуры, постоянно колеблющейся между Светом и тьмою, между святостью и демонизмом, мы получим начальную метафизическую схему цивилизации.1
Еще более наглядно та же схема выглядит в круговом исполнении. В духовном центре цивилизации находится религиозное ядро, включающее в себя веру народа и его священный язык, на котором он говорит с Богом. В русской цивилизации это, соответственно, православная вера и славянский язык. Вокруг указанного ядра располагаются цивилизационные оболочки, начиная с умственно-нравственно-художественной (собственно культура); далее следует государственно-политическая сфера — область соединения священства и царства, духовной и светской власти; наконец, внешнюю форму цивилизации образуют ее технологии, «тело власти», излучающее энергию на весь остальной космос. Как в качестве креста, так и в форме круга христианская цивилизация являет собой пространство-время, в котором по неисповедимому промыслу Божию борются друг с другом добро и зло. Применительно к круговой схеме это означает, что некоторые оболочки цивилизации (в частности, культура) могут иногда значительно отдаляться от ее духовно-онтологического ядра, или даже вовсе противоречить ему.2
Итак, цивилизация — это уникальная соборная человеческая сущность, развернутая в истории. В качестве социальной личности цивилизация обладает относительным единством своего духовного и материального бытия, в то время как культура — это преимущественно светская (и уже потому сниженная) ипостась духовного существования соответствующего социума. В настоящее время культурологи насчитывают в мире семь больших самостоятельных цивилизаций, среди которых восточно-христианская (православно-русская), евро-атлантическая (католическо-протестантская), дальневосточная (конфуцианская), индуистская и другие. Духовное ядро отечественной цивилизации образует православная вера и русский язык. Крещение Руси по православному обряду означало принятие ею христианства, не искаженного особенностями римского рационально-юридического сознания. Это оказало решающее влияние на последующую русскую историю и культуру вплоть до XX столетия, одновременно отделив ее от романо-германской Европы. Православие всегда стремилось к богосыновству (а не к богоравенству или богоборчеству) в вере, государственности и просвещении. Современный германский философ Ф. фон Лилиенфельд верно заметила по этому поводу: «в России не было Реформации, но у вас были собственные события. Сравните: у вас — татарское иго, у нас (т. е. в Европе — А. К.) — расцвет схоластики и рыцарской поэзии. Русь страдала — и шла вглубь: вспомните проповеди Серапиона Владимирского, „Слово о погибели Русской земли“. Эта способность уйти вглубь дала удивительное явление, которое получило название „северной Фиваиды“ — Сергий Радонежский и другие. Такого влияния монашества на культуру на Западе никогда не было. Этот путь вглубь человека и создал традицию».3
Пользуясь образом Л. П. Карсавина, можно сказать, что существенно иначе — по сравнению с дуальным католическо-протестантским менталитетом — сложилась сама «симфоническая личность» русского народа, относительно которой дилемма «священное мирское» оказывается вообще малоприменимой. На Западе римская курия вела успешные политические войны с королями, в то время как русская православная Церковь находилась с московским царем в состоянии симфонии.4 Со своей стороны Иоанн IV Грозный, например, приносил искреннее церковное покаяние за свои жестокости, а в письмах к князю Курбскому оправдывался перед беглецом: «Отец и Сын и Святой Дух ниже начала имеет, ниже конца, о Нем же живем и движемся. Им же цари величаются и сильные пишут правду».5 Сравни это с открытием одного из героев Достоевского: если Бога нет, то какой же я капитан?
Заботясь о технологической оболочке русской цивилизации, Петр Великий заимствовал у Запада прагматический постав жизненного мира, однако не мог (да и не хотел) изменить само духовное ядро России. Святая Русь оставалась верной себе и в Москве, и в Петербурге. На реформы Петра Россия ответила подвигом Серафима Саровского, поэзией Пушкина и победой над коронованной буржуазной революцией в лице Наполеона. Названные события суть знамения, символизирующие возврат России на православную духовную почву после западнических реформ Петра и Екатерины. Хрестоматийно известны слова Достоевского о том, что русский человек не согласится на что-либо меньшее, чем на всемирное братство по Христову закону. По существу о том же мечтал и Лев Толстой. Со своей стороны, скромный библиотекарь Румянцевского музея Николай Федоров вынашивал проект всемирного бегства от равнодушной к Истине жизни капиталистического города на другие планеты. Крупнейший отечественный консерватор Константин Леонтьев прямо проклинал Европу как родоначальницу либерально-эгалитарного смертолюбия. Даже вольнодумец Владимир Соловьев писал о том, что «от народа — носителя божественной силы требуется только свобода от всякой ограниченности, возвышение над узкими специальными интересами, требуется, чтобы он не утверждал себя с исключительной энергией в какой-нибудь частной низшей сфере деятельности и знания, требуется равнодушие ко всей этой жизни с ее мелкими интересами».6 После всего этого не удивительно, что социалистическую революцию Россия переживала как мировое спасение, а Третий Рим за три дня стал Третьим Интернационалом.
Таким образом, тайная русская свобода в глубине своей отрицает раздвоение духа между фарисейски исповедуемой святыней и реально осуществляемым грехом. В этом плане русской истории как бы не было: симфоническая личность России метафизически остается с Богом, участвуя в мировом прогрессе лишь поверхностными слоями своей цивилизации. Если мировой либеральный прогресс направлен от рая к аду (а в этом ныне мало кто сомневается), то Россия дольше других сопротивлялась цивилизованной апостасии. После петровских реформ она создала целую «империю фасадов»: Петр Чаадаев и маркиз де Кюстин были отчасти правы, подчеркивая искусственный характер российского европеизма. В завитках барокко, вольтерьянства и императорского абсолютизма соборная душа России продолжала жить по модусу «не так, как хочется, а так, как Бог велит». Выражения вроде «русского классицизма», «русского ницшеанства» или «русской демократии» означают не больше, чем «православный поставангард» или «американская соборность». Даже марксистский коммунизм как последнее слово западного либерально-атеистического движения Россия сумела в конце концов преобразовать в соответствии со своим «кондовым» менталитетом. Диалектика господства и рабства, как было известно еще Гегелю, трудная диалектика, и нужно подумать, прежде чем безоговорочно предпочесть господина (владельца, пользователя существования) «малым сим», этим ко всему притерпевшимся «олухам царя небесного». Они отдали земли и фабрики генералиссимусу — но в глубине души они ощущали, что коренные ценности сущего не могут принадлежать никому лично, что они «боговы». Это стремление «отдать свое» (подлинно мое, по слову св. Максима Исповедника — то, что я отдал) красной нитью проходит сквозь Русь Советскую, хотя вся марксистская идеология требовала как раз взять чужое. Православный Крест незаметно, но упорно прорастал и сквозь петербургский миф, и сквозь мифологию научного социализма.
Из всего сказанного следует один существенный — для нашей темы — вывод: культуре (и, соответственно, культурологии) нужно бы держаться скромнее, «знать свой шесток». Культура в метафизическом измерении — всего лишь тонкая колеблющаяся грань между духовными материками бытия, одна из средних (иногда даже «слишком средних») оболочек цивилизации. Судить о человеке и, тем более, о народе только по светским (то есть заведомо условным, секуляризованным) формам его духовной жизни — достаточно поверхностное занятие. Человек, как и народ, может быть духовно высок, но культурно скромен (Наташа Ростова «не удостаивает» быть умной), и наоборот, богат «цветущей сложностью» культуры именно в пору своего увядания («осень средневековья»). В мистическом плане самодостаточная культура не столько раскрывает, сколько скрывает от человека бытие. Как мы заметили выше, культурная оболочка цивилизации может далеко отходить от ее духовно-ценностного ядра или даже вовсе противоречить ему, что неизбежно приводит в конце концов к культурной революции. Последнее характерно именно для России, где на протяжении XVIII — XX веков культурная революция происходила по меньшей мере дважды (петербургская Россия, советская Россия), и каждый раз православно-русское ядро нашей цивилизации решительно сбрасывало с себя ставшую для него чужой культурную «кожу» — порой весьма болезненно для обросшей этой кожей интеллигенции. Не сомневаюсь, что такая же участь ожидает и происходящую сейчас в России американизацию отечественной культуры. Противоречие двигает цивилизацию, противоречие же ее и испытывает (вызов — ответ). Как писал Р.-М- Рильке, «ничто из того, что идет извне, не пригодится России… Тяжелая рука Господа-ваятеля лежит на ней как мудрая отсрочка. Пусть эта страна испытает все, что ей причитается, тогда медленнее и яснее свершится ее судьба».7
Итак, культура не только соединяет человека с Богом, но и отдаляет его от Источника бытия. Любой культурный акт как бы запаковывает бытие в паутину очередных слов, жестов, концепций, цена которым часто грош в базарный день. Культура играет и играется — ее подлинный хозяин Ноmo Ludens. Героические попытки постмодернистов вырваться из этой паутины ни к чему не приводят именно потому, что остаются внутри культуры. Для выхода из порочного круга необходимо обратиться к самому Центру смыслов — разумеется, если для этого есть глаза и уши. «Великий художник, религиозный творец перерастает культуру… Культура есть смысл нашего земного бытия. Слава Богу, бытие это не безсмысленно; но в Царствии Божием этого смысла будет не нужно».8 По мере приближения Парусии в мире нарастает противостояние света и тьмы, правды и кривды, причем, тьма захватывает себе космические и человеческие горизонты существования, тогда как свет уходит во внутренние области бытия, в монастыри и катакомбы. На поверхности жизни почти полностью преобладают сегодня «человеко-животные», которыми успешно управляют служители антицеркви. «Новый мировой порядок» практически повсеместно торжествует ныне свою победу.
Однако никто не в силах обмануть Истину. «Близ, при дверях».
* * *
Со словом «победа» у современного человека обыкновенно связано представление о некоем торжестве, триумфе, всеобщем восхищении и славе. Собственно, так всегда было в истории, особенно в языческих странах и культурах, живущих по принципу: «хорошо — когда я бью, плохо — когда меня бьют». Но с такими понятиями о победе и близко не стоит подходить к христианству…
Для того, чтобы осознать христианский парадокс победы-поражения, радости-страданья жизни по ту сторону небытия, следует ясно отдавать себе отчет о положении человека в тварном космосе. Современные люди — даже искренне верующие — склонны забывать то фундаментальное обстоятельство, что мы суть изгнанники рая, что живем мы после грехопадения в проклятом Богом мире, лежащем во зле. «Проклята земля за тебя — сказал Бог падшему Адаму» (Быт.3:17). Как бы ни понимать эти слова — буквально, нравственно, символически, мистически — ясно, что мы встречаемся здесь с непреложным условием наличного существования. Вера в Спасителя Иисуса Христа и означает веру в Бога-Сына, Который пожертвовал собой ради избавления нашего от здесь-бытия с его тяжестью, тленом и гибелью. Если бы экзистенциальный статус человека был иным (например, ангельским или бесовским), то не было бы и самой проблемы спасения. Не нуждаются в спасении также животные или растения, так как они не несут в себе образа и подобия Божия. Спасение души, обожение и есть христианская победа — вот что хорошо бы довести до ума и воли каждого человека.
Совсем иное понятие о победе у тех людей и цивилизаций, которые питаются нехристианской или антихристианской духовной пищей, хотя и называют себя при этом подчас христианскими. В древнем иудаизме, например, вообще не ставился вопрос о спасении души за гробом. Бог Ветхого Завета есть Бог творения и суда, и Он вознаграждает праведников и наказывает преступников уже в этой жизни — вспомним хотя бы судьбу святого многострадального Иова. Как раз отсюда черпается уверенность иудеев в том, что Царство Божие есть, в конечном счете, земное торжество Израиля. Что касается арийского язычества, то оно вообще склонно отождествлять Творца с его тварью — отсюда, например, римское обожествление Цезаря и государственного величия Империи, отсюда человекобожество Тиберия и Нерона, отсюда чудовищный общественный разврат этой крупнейшей цивилизации древнего мира. Если боги суть имманентные силы проявленной (эмалировавшей) вселенной, то от них надо взять всю чувственную, интеллектуальную, магическую и военную мощь бытия и увенчать ее лавровым венком — вот кредо Рима. Характерно, что язычество подходило с подобными (имманентистскими) мерками и к христианству — так рождался, например, гностицизм, посвященным адептам которого даже вменялось в добродетель совершение всех смертных грехов, ибо духовная победа («спасение») им гарантировалось самой их якобы ангелической природой…
В дальнейшем ходе истории смешение языческой трактовки победы с христианской составило многовековую драму римско-католической церкви. Католицизм унаследовал от римской холодной логики и государственного закона юридическое понимание духовной победы — и потому решил утвердить христианство на земле огнем и мечом, схоластикой и индульгенциями, иезуитством и инквизицией. «Возврати меч твой в его место, ибо все, взявшие меч, мечом погибнут» (Мф. 26:52), — сказал Спаситель апостолу Петру в Гефсимании. К сожалению, эти слова не были услышаны папским Римом, и потому государственное устроение торжества христианства на земле было обречено на поражение. Реформация XVI века это доказала — Рим получил свое…
На смену юридическому истолкованию христианской победы Реформация привела другую языческую установку — человекопоклонничество, индивидуализм, обожествление отдельной человеческой самости. Весь мистицизм раннего Лютера, так же как и кальвиновское учение о предопределении — в конечном счете, не что иное, как идейная подготовка подстановки человека на место Бога. Эпоха Реформации переключила духовную энергию народов Европы с неба на землю — так же, как это сделала в нравственно-эстетической области культура Ренессанса, а в области философии — наука Просвещения. В сущности, это был единый процесс неоязыческой гуманизации европейской жизни, завершившийся тем, что французская буржуазная революция поместила в Соборе Парижской Богоматери вместо Распятия «богиню разума». Всего через несколько лет после этого германский профессор Г. В. Ф. Гегель объявил мировую историю законченной, отождествив при этом Абсолют с собственным (хотя и гениальным) рассудком. Победа Запада над Христом — над тихим зовом Его — была действительно одержана. Во второй половине XIX столетия Фридрих Ницше констатировал, что «Бог умер», и в рамках романо-германской цивилизации он был совершенно прав. Уже в XX веке экзистенциальные итоги «убийства бога» подвел М. Хайдеггер, фундаментальная онтология которого трактует все бытие именно как бытие-к-смерти. Победитель в этом мире получает в награду смерть — такова последняя тайна Запада…
Особенно явственно это тайна обнаруживается в американской цивилизации… Сильнейшая в финансовом и технологическом отношении страна создала еще невиданную в мире культуру биороботов, почти полностью разменявшую священный дар пакибытия на механическую (сейчас уже электронную) машину материального процветания. В Америке не принято задаваться вопросом, зачем люди живы. Там интересуются — в общенациональном масштабе, разумеется — как обеспечить американцу лучшее питание, полноценный секс и комфортабельное умирание на этой планете. Национальная модель американской победы (американской мечты) — Голливуд, самые душераздирающие фильмы которого неизменно заканчиваются белозубой улыбкой (хэппиэнд). Вопреки всей самодовольной пошлости подобного «царства теней», в основе его лежит утопия — социальная и технологическая утопия победившего гуманизма («нового мирового порядка»), отграничивающего его носителей от всего низшего, «варварского», от всего внешнего — чужого, опасного, но и от всего высшего — безконечного, благодатного. Это утопия мира без греха, страдания и Воскресения. С русской точки зрения, такой мир — это насмешка над творением Божиим, и самое печальное состоит в том, что этот смех уже прозвучал.
В России со времен Святого Владимира христианство понималось иначе. Русское Православие никогда не отождествляло христианский успех с его видимыми (языческими) подобиями — ни с военно-государственной мощью, ни с деньгами, ни с конструкциями конечного человеческого ума, ни уж, конечно, с сытостью и комфортом. Более того, душевное и телесное самодовольство прямо признается в Православии бедой, а не победой человека. Делать вид, что христианское благовестие есть хороший способ снискать, наряду с истиной, еще и удобное существование на грешной земле — значит, отступать даже не в католичество, а в ветхозаветный материализм или в кальвинистское протестанство. Многими скорбями надлежит войти нам в Царство Божие (Деян.14: 22) — предупреждал людей апостол Павел, а уж с цивилизацией и комфортом, твердыми правилами и правами человека как придется: будут они — хорошо, а не будут — может, еще лучше: за одного битого двух небитых дают…
Так или иначе, русская христианская государственность всегда строилась не по удобству, а по правде в ее соборном понимании — как раз в этом и состояла сила русской монархии. Богатство, благополучие и даже труд не имели (и не имеют до сих пор) в православно-русской цивилизации абсолютного значения: от трудов праведных не наживешь палат каменных… Даже ум с его формальной («эвклидовской») логикой не слишком высоко почитался на Святой Руси — Иван-Царевич ведь не случайно является поначалу как Иванушка-Дурачок. «Горе вам, богатые! Ибо вы уже получили свое утешение. Горе вам, пресыщенные ныне! Ибо взалчете. Горе вам, смеющиеся ныне! Ибо восплачете и возрыдаете» (Лк. 6:23−24) — вот чего сознательно и безсознательно держалась Россия на всем протяжении своей истории — при царях, при коммунистах и при демократах. Русская победа — не в хитром приспособлении к онтологии греха (превращение греха в «конфетку»), а в глубинной верности Спасителю. Вопреки всем личным и коллективным падениям, русский человек еще способен на жертву Богу — вот где победа Святой Руси. Именно это имел в виду Ф. М. Достоевский, когда призывал судить русский народ «не по тем мерзостям, которые он так часто делает, а по тем великим и святым вещам, по которым он и в самой мерзости своей постоянно воздыхает» (Ф. М. Достоевский. Полн. собр. соч. В 30 т. Л., 1981. Т. 22. С. 43).
Итак, в христианском духовном космосе идет война: с одной стороны тут доносится бесовский хохот, а с другой — ангельское пение. Основатель нашей веры прямо сказал, что «Царство Мое не от мира сего» (Ин. 18:36), и что «в мире будете иметь скорбь; но мужайтесь: Я победил мир» (Ин. 16:33). Людям, называющим себя христианами, нужно помнить, что первые в этом мире, возможно, станут последними в Царстве Божием, и что заповеди блаженство начинаются со слов «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное» (Мф. 5: 3). Христианский календарь церковного года почти целиком состоит из имен мучеников за веру — и они-то и есть настоящие победители. Это не значит, что все христиане должны пройти через гонения, подобные древнеримским или раннебольшевистским, но это значит, что свобода духовного осуществления метафизически соотнесена в христианстве со страданием эгоистической человеческой самости, склонной скорее к тлену и праху, чем к полету. Главный православный праздник — Пасха — это праздник со слезами на глазах, когда Победитель Иисус Христос проходит через смерть и ад, чтобы навсегда победить их Своим Воскресением. В этом и состоит благая весть Евангелия: всемогущий Бог внедряется на самое дно падшего творения, чтобы избавить от неминуемой иначе гибели свое любимое, хотя и грешное созданье. «Радуйся, Благодатная» — молится Богородице Православная Церковь. «Радость моя» — приветствовал приходящих к нему людей Серафим Саровский. Все это — предвестники той окончательной радости, которая символически описана в Апокалипсисе явлением грозного Победителя-Христа — Спаса в Силах, пришествие Которого — как молния от края до края неба, из уст Которого выходит обоюдоострый меч и от лица Которого бегут те, имена коих не записаны в книге жизни. Так что страшиться Второго Пришествия должны прежде всего враги Божии. Более того, все, что только еще должно произойти во времени, уже давно произошло в вечности: там уже каждый имеет награду свою.
* * *
Все вышесказанное имеет прямое отношение к современному состоянию русской культуры и государственности. Соотношение Церкви, государства и общества принадлежит к числу вечных духовных и культурно-исторических проблем, о которых даже теоретически нельзя сказать, что они решены раз и навсегда. Дело в том, что это соотношение динамично — оно зависит от религиозного качества времени и пространства, в котором это отношение реализуется.
В некотором смысле яснее всего положение Церкви — она есть мистическое тело Христово, которое, разумеется, выше всякого государства и общества (как и тварного мира вообще), и входит в социальный хронотоп лишь человеческом (относительном) своем качестве. «Врата адовы не одолеют ее» — этим в принципе о Церкви сказано все.
Что касается общества, то в христианском смысле слова это паства, которую надо пасти. Господь — пастырь добрый, и потому судьбы общества в эмпирическом смысле принадлежат самому обществу: христианство ни в чем не ограничивает свободу человека, даже в падении. Если молодой Пушкин написал в свое время знаменитые строки:
На что стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды —
Ярмо с гремушками да бич
— то это был именно молодой Пушкин-романтик. Величие и тайна Спасителя (а, значит, и Церкви Его) по отношению к обществу (пастве) как раз и заключается в том, что Он тихо зовет людей к Себе, ничем не принуждая их — ни силой, ни логикой, ни чудесами. Любой принудительный акт в этом плане имеет нехристианский характер, будь то римско-католический соблазн меча (папизм, инквизиция, схоластика, индульгенции и т. п.) или протестантский соблазн персоналистической свободы (всеобщее священство, растворение Церкви в обществе, ученый вместо иерея и т. д.). Позиция Православной Церкви по отношению к обществу как конкретной совокупности людей, связанных единством языка, истории и культуры, заключается в несении его (этого общества) соборного креста, а сколько в этом обществе останется людей — это другой вопрос. Настоящих христиан в любом обществе и во все времена было несомненное меньшинство, хотя дух, как известно, дышит где хочет. Собственно, в принципе вопрос о Церкви и обществе разрешен Самим Спасителем: где двое или трое во имя Мое, там и Я с ними. Дело не числе, а в чести: много званных, но мало избранных.
Сложнее всего для понимания проблема взаимосвязи Церкви и государства. Государство вообще — это организованная воля к власти, но власть тем-то и отличается от управления или «администрации», что она есть, в конечном счете, духовная власть, манифестация онтологического превосходства властвующего над подвластными, его бытийный авторитет перед ними. Именно это обстоятельство отражено в словах Спасителя: «отдайте Богу — богово, а кесарю — кесарево». Трудность вопроса заключается в том, что на протяжении истории в хронотопе разных цивилизаций власть в качестве онтологического приоритета могла приобретать иллюзорный характер, выдавая себя за то, чем она по существу не является (самозванство, дворцовые перевороты, демократические интриги всех родов) — власть как подделка, (симулякр). Вообще, по мере гуманистического (культурно-технологического) прогресса, религиозно стремящегося от рая к аду, онтологическое качество власти неуклонно понижается. Схематически позволителен такой ряд снижения: власть священническая (теократия) — власть царская (миропомазанная монархия) — власть военная (харизматическая диктатура, тирания) — власть гражданская (демократия) — власть финансовая (плутократия) — власть разбойная (криминократия, воры в законе). В описании указанного ряда совпадают Ветхий Завет, индуистская веданта и философия Платона. В настоящее время все упомянутые виды власти опираются на концептуально-информационное оружие как на анонимный, децентрализованный способ поддержания status quo с помощью психосемантических технологий, нейролингвистического программирования общественного подсознания, формирования ложных кумиров и т. п. (так называемое «общество спектакля», управляемое с помощью телевидения).
В России отношения Церкви, государства и общества всегда носили (и носят до сих пор) иной характер, чем на Западе. Православно-русская цивилизация не вырывала непереходимой онтологической пропасти между Церковью, государством и народом как носителями христианского благочестия. Августиновская дилемма града земного града небесного — это типично католическая антиномия, в сущности непреодоленная и в протестантизме (разве что в оккультизме масонского типа, где каждый человек = «бог»). Православный царь и православный народ в русской духовной традиции — это части единой паствы Христовой, каждая со своей миссией на этой земле, под омофором соборного Патриарха. Собственно, великие московские соборы ХVI-ХVII веков и были практическим разрешением вопроса о Церкви, государстве и обществе в России. На всем протяжении отечественной истории идея соборного всеединства (под разными именами) оставалась и остается центральным образом Святой Руси, в отличие от образа страны как банковской корпорации (Америка), или казармы (Германия), или изящного салона (Франция). Например, эпоха коммунизма у нас была эпохой идеократии, то есть определенным типом всеединства у власти. Даже в современных условиях приходится признать, что властная онтология на Руси с трудом меняет свою сакральную принадлежность, будь то имитация буржуазной республики, или проектируемая декоративная монархия Гогенцоллернов, или откровенная «малина» с гимном без слов. Я думаю, Московский Патриархат совершенно прав в своем требовании неучастия клира в политике: нынешняя политика есть не что иное, как профессиональная симуляция государства и даже хозяйства (своего рода виртуальная Россия в границах ХУ1 века). Задача Церкви в этих условиях, очевидно, должна заключаться в поддержании необходимых духовных предпосылок для воссоздания онтологически-полноценной государственности в России — уже в XXI столетии. Что касается гражданского общества (по-русски — «земли»), то оно, как и обычно, будет разрываться между вертикалью церковно-государственной дисциплины и горизонталью биологического самоутверждения. Совместная задача Церкви и государства в этом плане — в том, чтобы не допустить его до открытого сатанизма, который по мере гуманистического прогресса обретает все большую концептуально-информационную силу с помощью компьютеров, Интернета и других средств моделирования глобального греха.
Подводя итог, скажу следующее. Мировая история за две тысячи лет христианской эры проделала гигантский путь по снижению духовно-символического уровня государственности, хотя были у нее и несомненные взлеты — прежде всего в Византии и особенно в Московской Руси. Собственно, в таком снижении и состоит суть прогресса относительно государства и общества. Надо отдать должное России — она дольше других сопротивлялась этому процессу (ее удавалось подмораживать от гниения, как сказал бы К.Н.Леонтьев), однако в начале XXI века она стоит перед опасностью мафии у власти: Русь-матушка все доводит до крайности. Отсюда следует, что сама идея отделения Церкви от государства, разделения властей (законодательной, исполнительной, судебной) и отчуждение власти от капитала и информации — для нашей страны непригодны. Сила и богатство, деньги и контроль за информационным полем должны у нас, в конечном счете, принадлежать Хранителю духовного авторитета — помазаннику Божию, хотя и через посредство ряда промежуточных звеньев. Меч и золото должны находиться в России под охраной Креста — в противном случае они превращаются в нечто псевдосамостоятельное и начинают служить бесовским силам. Конкретно говоря, в процессе подобного превращения и общество, и государство, и даже духовный авторитет так или иначе покупаются на корню и затем фактически уничтожаются, что мы и наблюдаем в настоящее время. Иными словами, должна быть обеспечена значительная «идеологизированность» экономики, то есть признание высших религиозно-нравственных целей хозяйственной деятельности, контролируемой, в конечном счете, государством, а через него — Церковью.
Демократия западного либерального типа в России является искусственным образованием и изначально обречена на неудачу. Подобную функциональную, машинообразную власть в России никто не будет уважать, люди не станут исполнять ее законов. Православная этика святости и жертвы промыслительно определяет настоящее и будущее России в большей степени, чем это способен рассчитать любой компьютер. Формирование гражданского общества в таких условиях может быть реально ориентировано только на иерархическую организацию, в которой народ («земля») внутренне связан с Православной верой и основанной на ней монархической державностью власти. Проще говоря, гражданские сословия, хозяйственные классы и политические партии необходимо объединить единой общенародной целью и уже отсюда выводить их права и обязанности по отношению друг к другу и целому. Всякое иное устроение русской жизни чревато цинизацией и загниванием всего общественного организма: утрату духовных источников не удастся восполнить никакой пропагандой. Человеку нужен хлеб, но не хлебом единым жив человек. Обществу нужны деньги, но нет ничего опаснее для России, чем власть денег. Мыслимое будущее для России заключается в выработке такого государственно-общественного и культурного устройства, которое включало бы в себя человеческую жизнь в качестве богоданной и богохранимой. Надо дать России возможность быть собой, т. е. тем, чем ее замыслил Бог. Нельзя угасить ее любовь и веру. Если это случится, никакие заморские рецепты не спасут Россию от гибели, а вместе с ней рухнет весь мир.
