Сеть против державы?

В последнее время часто говорят о сетевых сообществах, приписывая им едва ли не решающую роль в мировых процессах. Появилась целая область литературы и исследований о сетях и «сетевиках-нетократах» (от англ. net — «сеть») — разновидность конспирологии. Что это — просто модное слово или жизненная реальность, с которой приходится считаться?

Есть мнение, что сетевые структуры существовали испокон веку, только назывались другими именами. При широком подходе сюда можно отнести современные сверхнациональные бизнес-структуры (например, Мировой банк), тайные религиозно-политические общества вроде мирового масонства («Ротари-клуб» и т. п.), глобальные информационные сети (Интернет), «голубые» и «розовые» интернационалы и ещё многие другие человеческие объединения, вплоть до мафии и «воров в законе». Подобные негосударственные союзы на протяжении истории возникали, развивались и умирали, но никогда прежде они не выделялись в отдельный класс социальных явлений, для опознания которых необходим особый термин. Что произошло? Почему для, казалось бы, хорошо известных вещей, с которыми традиционно работали историки и социологи, вдруг понадобилось новое (и быстро ставшее расхожим) понятие?

Дело в том, что на рубеже ХХI века изменились отношения между госу’дарством и всем тем, что приходится определять как не-государство, — от течений крайне правых до крайне левых, от сугубо теоретических до брутально-практических. Однако те и другие объединяет одна черта: все они отделяют себя от государства и по большей части даже противостоят ему. Можно сказать и иначе: на протяжении последних десятилетий резко упала значимость государства как такового, снизился его «удельный вес» в мировом историко-культурном поле, и не в последнюю очередь потому, что в открытую конкуренцию с ним вступили именно вышеназванные сетевые структуры. Сети versus государства — это не выдуманная теоретиками проблема, а рождённая самой жизнью в эпоху торжества постмодерна на Западе и отчасти в России.

Есть множество определений государства — от марксистского «орудия классового господства» до либеральных, вроде полицейского «ночного сторожа», гоббсовского «левиафана» и ницшевского «самого холодного из чудовищ». В любом случае принцип государства трактуется прежде всего как всеобщий, относящийся ко всей совокупности человеческой жизни, а не к какой-либо частной её функции. В основе государства лежит универсальная ценностная иерарахия, оно развёрнуто по духовной вертикали общественного бытия. Без сомнения, это роднит государство с Церковью, однако разница в том, что Церковь ориентирована на мир иной, а государство юридически организует мир здешний. Во-вторых, государство как социокультурный феномен относится к классическому типу культуры: оно представляет в истории сверхличный (космический) порядок Бога, то есть осуществляет национальную волю к истине, а не просто право «вязать и решить». Герб, гимн и флаг — не внешние, а внутренние признаки государства. Они символизируют его классическую стратегию, его централизованность, его собранность на главном. Квазигосударственные структуры, вроде крупных транснациональных компаний (по бюджету превосходящие в наше время иные страны), в этом только подражают исходному державному образцу — не потому ли нынче развивается флаг над любой фирменной бензоколонкой?

Что касается европейской истории, то в ней происходила перманентная борьба сетей против государственного начала. В известном смысле такова её генеральная линия.

Начиная с эпохи Возрождения, социокультурное пространство Европы определяется давлением людей денег на людей веры и людей идеи. Последовавшая за Ренессансом протестантская Реформация оказалась ничем иным, как буржуазно-индивидуалистическим бунтом против сакральной власти — тут одинаково потрудились и Кальвин, и Кромвель. Выразительнейший пример победы сети над традиционной монархией являет собой французская революция ХVIII века с её мещанско-просветительской идеологией и террористической практикой. По сути, это был типичный сетевой заговор, в котором часть (третье сословие) одержала верх над целым — Францией, ещё хранившей память о Жанне д’Арк и «короле-солнце».

Всё ХIХ столетие прошло под знаком возрастающей агрессии демократических сетей против миропорядка Священного союза — от коронованного генерала Бонапарта до Февральской (масонской) революции 1917 года в России, свергнувшей последнюю властную христианскую корону в Европе (выброс событий в следующий XX век лишь подтверждает непрерывность сетевого процесса). Относительно интернационал-коммунизма замечу только, что первый съезд РСДРП в Минске собрал всего 9 делегатов — это ли не пример тайного могущества сети в Новейшей истории? Однако вершиной сетевой политики является разрушение СССР — сверхдержавы середины ХХ века, сокрушившей фашизм, вышедшей в космос, но оказавшейся совершенно беззащитной перед скрытой работой внутренних сетевых обществ (собственной «закулисы», как сказал бы Иван Ильин). Восходящий к рационализму Просвещения идеал модерна — то есть идеал радикального космополитизма, атеизма и либерализма (КАЛ) — после 1991 года стал знаменем «всего прогрессивного человечества». Силовую акцию мирового масштаба под этим знаменем предприняли, как известно, после 11 сентября 2001 года американские Соединённые Штаты (борьба с терроризмом), оправдав её защитой демократии и прав человека, — бомбардировки Сербии, Афганистана, Ирака.

Парадокс новейшего pax americana тем более очевиден, что Соединённые Штаты — не государство (и тем более не империя) в классическом смысле слова, а именно гигантски разросшаяся и хорошо вооружённая сетевая бизнес-структура модернистского типа. Сегодня Штаты в состоянии навязывать свои жизненные стандарты другим цивилизациям силой (появился даже такой «политически-корректный» термин, как «принуждение к свободе»), но от этого они не становятся собственно государством, ибо лишены подлинной духовной вертикали. Их личная и общественная мифология прагматична. Их национальный бог — большая статуя в гавани Нью-Йорка. Их символ веры — «ОК».

Так или иначе, сегодня мы наблюдаем расцвет модернистских сетевых проектов, постепенно переходящих к постмодерну. В мировоззренческом плане речь, конечно, идёт о едином культурно-политическо-экономическом сдвиге, лидерами которого выступают прежде всего транснациональные финансово-промышленные группы (ТНГ), обладающие контролем над информационными ресурсами и всё более склоняющиеся к спекулятивной экономике. Главный сетевой бизнес сегодня — торговля валютой и брендами, а вовсе не «мерседесами» или сырьём. В таком плане мировой капитализм начала ХХI века — это большая пирамида. Например, финансовая организация Д. Сороса, виртуозно оперирующая «чистыми» (пустыми) дензнаками, — типично постмодернистская игра символами, которые ничего не означают, кроме самих себя и правил собственного размножения.

Мощную поддержку подобного рода играм оказывают глобальное телевидение и Интернет, где люди и образы не имеют естественного «своего места», а лишь окликают друг друга, благодаря чему и получают свой единственный шанс прорваться в тот или иной «хит-парад». Чего нет в электронном поле, того не существует, — это нынче не шутка, а суть дела. Такова сегодня сетевая интеррелигия и интеркультура («сетература»), в мозаичном культе которых в принципе снимается противостояние между светлым и тёмным, добрым и злым. Воображаемая реальность электроники — это жёсткое дисциплинарное поле производства людской ТВ-массы, находящееся под стратегическим контролем безымянной сетевой власти. Французский культуролог Ги Дебор назвал это «обществом спектакля», где любая жизненная драма, вплоть до геноцида и войны («война в заливе»), подаётся как красочное динамичное зрелище.

Свежий пример сетевой идеологии и политики — так называемые цветные перевороты в ряде стран Восточной Европы, где тот или иной политический спектакль тщательно режиссируется именно на уровне подачи, снабжаясь соответствующими либеральными лозунгами, музыкально-танцевальной рок-оснасткой и т. п. Особенно в постановке таких спектаклей за последнее время преуспела Грузия.

Задумываясь о будущем подобного «царства теней», можно предположить следующее. Уже в ближайшие десятилетия весьма вероятен приход жёсткого «сетевого тоталитаризма», то есть нового мирового порядка, построенного именно на всеобщей относительности (полицентризме) «пустых мест» культуры, удобно расположившихся на месте умершей религии и государственности. Как заметил ещё в 60-х годах ХХ века знаменитый битл Д. Леннон, «мы сегодня гораздо популярнее Иисуса"…

Наряду с этим в цивилизациях незападного типа, наоборот, нарастает напряжение между полюсами их традиционно «хорошего» и «плохого», «правого» и «левого» — вплоть до состояния войны против Запада. Обещанный Ф. Фукуямой конец истории всё никак не наступает. Исламский Юг и даосско-буддистский Восток перенимают у Запада материальные технологии, но отнюдь не сетевые нравы. То же самое имеет место в Японии. Даже в Израиле идут споры между «ортодоксами» (хасидами) и «сетевиками». Что касается православно-русской цивилизации, то в ней не произошло обмирщения (секуляризации) её базовых ценностей, вследствие чего она — в отличие, например, от американской — гораздо труднее поддаётся уравнительному смешению сети. Духовное ядро России фактически развёрнуто в двух взаимопересекающихся плоскостях — христианской и нехристианской, драматические отношения между которыми в культуре и политике составляют сквозное действие русской жизни в её настоящем и ближнем будущем. Применительно к нашим размышлениям это означает, что Россия пока ещё сохранила свою государственность, не уронив её в сеть. Иначе говоря, Россия до сих пор выбирает свою религиозно-государственную судьбу, тогда как на христианском Западе выбор совершился ещё в ХVIII веке — под звуки громового вольтеровского хохота, потрясшего перед революцией «священные камни» Европы. Этого факта не может опровергнуть даже американский доллар, на котором решительно написано: In god we trust («мы верим в бога»).

Итак, государство и сетевые сообщества сегодня соперники. Государство полноценно (суверенно) по своей природе, территории и истории. Сети, при всей своей пестроте, ориентированы на отдельные фрагменты социальной мозаики. Современное состояние евро-атлантической цивилизации характеризуется упадком национальной государственности классического типа (декоративные монархии Европы, псевдоимперия Соединённых Штатов) и её быстрым смещением от модерна (буржуазно-демократическая республика) к постмодерну (анонимно-сетевая организация политики, экономики и культуры, поддерживающих «общество спектакля»). В таких сообществах отсутствует само понятие социальной истины, ибо истина по существу универсальна, требовательна и в этом смысле несвободна (именно против неё направлена знаменитая теория «открытого общества» К. Поппера). В перспективе подобная общественная архитектура крайне неустойчива и, видимо, обречена на большие испытания.

Однако евро-атлантичекая цивилизация (т.н. золотой миллиард) составляет лишь одну шестую часть населения Земли, и не следует смешивать её судьбу с путями большей части современного человечества. Всеобщая вестернизация мира — одна из очевидных утопий. «Мы не хотим такой демократии, как в нынешнем Ираке», — справедливо заметил недавно на саммите в Санкт-Петербурге президент В.В. Путин. Социальное и культурное многообразие планеты (его «цветущая сложность», как сказал бы К.Н. Леонтьев) — неслучайное, а необходимое его качество. Китай, Индия, исламский регион опираются в своём развитии на государственное, а не сетевое начало. Россия, как и Европа, переживает сейчас один из острых периодов своей истории, однако в отличие от Европы в её традиции глубоко укоренена идея Царства, составляющая мощный ценностный противовес постмодернистскому разделению единого религиозно-культурно-экономическо-социального поля русского народа. В этом плане выскажу надежду, что русская государственность устоит, а сети останутся на окраине нашего национального пространства.

Александр КАЗИН, доктор философских наук, САНКТ-ПЕТЕРБУРГ

http://www.lgz.ru/archives/html_arch/lg052007/Polosy/3₁.htm