«Патриотизм живёт в конкретных маленьких вещах»

— Он и не собирался меня приглашать. Даже не думал обо мне. Но до того, как Павел Лунгин приступил к работе над фильмом «Остров» по сценарию Дмитрия Соболева, я встретился с Петром Мамоновым. А Пётр Мамонов — мой давний друг. И он соратник Лунгина — со времён фильма «Такси-блюз». Потом жизнь их разбросала, и тут они снова объединились. И Пётр Мамонов предлагает Лунгину фамилию Сухорукова. Тот отреагировал адекватно: «Ну какой же он монах?! За ним шлейф ролей бандитов, бритоголовых уродов, негодяев, убийц». На что Пётр якобы сказал: «Вызывайте, пробуйте, вы его не знаете». А Павел Семёнович Лунгин очень любит актёров. Более того, он редкий кинорежиссёр, который любит театр. Насколько я знаю, кинорежиссёры не очень-то любят театральное дело. Считают его мёртвым искусством. Лунгин любит. Он пригласил меня на кинопробы. Причём, когда я уже отснялся, шёл снимать грим, художник-гримёр вдруг говорит: «Виктор Иванович, бегите назад. Лунгин зовёт». — «Сейчас бороду сниму». — «Нет, прямо в бороде бегите». Бегу назад. Режиссёр говорит: «Давай мы ещё и монолог запишем на кинокамеру».

Потом я уехал на Дон, где Бондарчук снимал картину «Они сражались за Родину», во время съёмок которой и умер Шукшин. Меня туда пригласили в связи с 85-летием Бондарчука и годовщиной смерти Шукшина. На Дону была организована экскурсия в мужской монастырь, который сейчас восстанавливается. И представьте, именно там, в монастыре, мне позвонили сказать, что я утверждён на роль монаха Филарета. Так я и оказался в фильме «Остров», чему очень рад.

— Насчёт шлейфа ролей бандитов всё же не совсем справедливо. Кроме ролей в «Брате», «Антикиллере», была роль царя в картине «Бедный, бедный Павел» и, на мой вкус, блистательная роль советского номенклатурного чина в фильме «Не хлебом единым». Почему возникает ситуация, когда актёр, даже знаменитый, эксплуатируется всё-таки в основном в одном амплуа?

— Оказывается, чтобы стать по крайней мере популярным (замечу: популярность — на время, знаменитость — надолго, слава — навечно), нужно проделать колоссальную работу и к тому же оказаться в нужном месте в нужное время под счастливой звездой. Такая случайность приключается редко. Я это сегодня называю чудом. На меня бремя популярности, кокетливо говоря, легло довольно поздно, в 40 с лишним лет.

Но известность может оказать медвежью услугу в дальнейшей судьбе. Могут говорить: «А он исчерпал себя, работает на штампах… Да он уже неинтересен, ничего новенького». Люди не то чтобы не хотят — не успевают познавать актёра. Мы все стремительно живём. Легче эксплуатировать старое. Чтобы отыскивать неожиданное, нужно немножко больше трудиться.

В моём случае сработало уважение и доверие Лунгина к Мамонову, любовь к актёрам Лунгина. И то, наверное, что режиссёр был удовлетворён кинопробами.

— Уж это вряд ли случайность…

— Для меня на сегодняшний день не существует случайностей. Мне так кажется. Если случайность тянет за собой шлейф событий, разве это случайность? Это либо дар, либо снисхождение. Чудо в конце концов.

А что касается диапазона — от брата до монаха… Игра всё это. Я актёр, игрок, я клоун.

Поймите, я же был верующим человеком и до фильма «Остров». И 30 лет назад, когда играл в «Комедии строгого режима». Разве я когда-нибудь помышлял, что я сыграю роль Ленина или убийцу-отморозка в «Антикиллере»? Многое из того, что я сыграл, мне не свойственно. Скажу больше — непонятно. И сегодня я порой смотрю фильм со своим участием и сам себе задаю вопрос: «А как это у меня получилось?» Это нормально. Видимо, это просто очень цепкое, настырное, въедливое выполнение задач режиссёра. А верить надо всегда — и в себя, и в дело, которым ты занимаешься.

— Актёр имеет возможность отказываться от однотипных ролей, которые ему навязывают?

— Как-то Мордюкову спросили: что же вы всё простых женщин играете, все колхозниц каких-то… Она ответила: «Ну, кто-то должен это делать». А дальше — интереснее: «Если это у меня получается, почему я не должна этого делать? Всё равно это относится к моему ремеслу».
Есть, конечно, такое слово — творчество, но есть слово — ремесло. И оно тоже имеет право на существование. Я хочу быть творцом. Но я допускаю и какие-то поточные вещи. Был бы выбор. Когда не будет выбора — о чём мы с вами будем говорить? Какие вы будете задавать мне вопросы, если я буду страдать от безработицы, от безденежья, от забвения? Самое главное — не что я играю. Самое главное — как я играю. А ещё главнее — что я нужен.

— Лирические роли вас интересуют?

— Очень. И я горевал, когда в прошлом году у меня сорвался один сценарий, где впервые в жизни мне режиссёр (женщина!) предложила роль героя-любовника. Даже с эротическими сценами. Но не получилось. Думаю, я ещё успею не состариться, как получу такую роль.

— Есть режиссёрский кинематограф и актёрский. Какой тип режиссёра для вас предпочтительнее?

— Для меня важнее режиссёры, которые уважают актёров. И для меня интереснее режиссёры, которые рассказывают историю, а не самовыражаются. Если режиссёры самовыражаются, тогда актёры им не нужны. Я хочу быть необходимым как личность. И нужен до такой степени, что меня и заменить нельзя. Вот таких режиссёров я люблю.

А артхаусное это кино, жанровое или дебют — не важно. Союз должен быть обязательно. Если режиссёр сам по себе, актёр сам по себе — ничего хорошего не выйдет.

— Сейчас известный Сухоруков приходит — и его уже не трогают… Мол, сам всё знает…

— Нет. Сухоруков подчиняется режиссёрам, хотя я беру на себя смелость разговаривать с ними. И спорить с ними. Почему я имею право на дискуссию? Я не прихожу пустой. Я человек предлагающий…

— Варианты игры?

— Варианты решения образов. А режиссёр уже выбирает. Есть такие режиссёры, которым этого не надо. Их инициативы актёра раздражают. Но это сразу заметно. И если тебе хочется сыграть эту роль, а режиссёр не любит инициативных участников, можно успокоиться и выполнять свою работу. Потому что в результате — я говорю про кино — ты уходишь, когда заканчиваются съёмки. А остаётся режиссёр и — ножницы.

— Если говорить об актёрской школе…

— Меня не учили традициям. Меня учили быть на сцене. Хотя если говорить банально, мне кажется, я сформировался под знаменем Михаила Чехова.

Я учился профессии. Самое главное — удержать внимание зрителя к себе, к действу. Поэтому не советую сидеть на стуле. Под стулом сидеть интереснее — в искусстве. Я никогда не думал о традициях. Именно это сегодня позволяет мне сохранять экспериментаторский дух. Я могу, как у нас говорят, «работать по духовке», то есть показывать жизнь человеческого духа, а могу играть в формальной манере. Всё зависит от материала, от жанра и… задач режиссёра.

— В театре играете?

— К сожалению, не избалован театральными работами в последнее время. Но премьерствую в спектакле «Сны Родиона Романовича Раскольникова», который идёт в Центре Высоцкого. Режиссёр молодой — Павел Сафонов. Это в «Театральном товариществе 814» под руководством Олега Меньшикова. Играю и Порфирия Петровича, и Разумихина, и старуху-процентщицу, и Пульхерию Александровну, мать Раскольникова.

Больше у меня в театральном мире ничего нет.

— Вы считаете, что есть подспудное противостояние Петербурга Москве?

— Какое противостояние? Противостояния быть не может, потому что я из России. Если бы меня судьба закинула в Рязань, или Комсомольск-на-Амуре, или во Владивосток — кем бы я считался? Так сложилась моя жизнь, что я прожил и учился в Москве, а главную часть жизни работал в Петербурге. Я, наверное, один из тех, кто может рассуждать, сравнивать эти два города и перемычку между ними — хотите, под названием «Красная стрела», хотите, — Ленинградское шоссе. Но я не считаю себя дитём ни Москвы, ни Ленинграда. Я дитя своей страны. А родина моя — город Орехово-Зуево Московской области.

— Часто сравнивают нашу актёрскую школу и голливудскую. На ваш взгляд, насколько корректны эти противопоставления?

— Голливуд он и есть Голливуд. У них и НАТО есть. У них и форма в армии другая. У них много чего другое. У нас нет Калифорнии. Зато у нас есть Сочи.

Мне неинтересно на эту тему рассуждать, хотя есть что сказать. Например, я узнал одну историю. Представители отборочной комиссии Каннского фестиваля обратили внимание на одну из российских картин. В прошлом году дело было. Но предложили её подсократить и подрезать. Тогда, дескать, возьмём в программу. И люди сократили фильм, подрезали — а Канн её не взял. Вопрос: значит, ты, сукин сын, делал эту картину для Канн, а не для Российской империи? Я не говорю о чести, достоинстве. Я говорю о художественности. О творчестве. Ты для кого работаешь? Ты занимаешься высоким искусством. Ты хочешь нести свою фантазию, своё киноизобретение людям. И вдруг подлаживаешься под какого-то представителя Каннского фестиваля. Я очень уважаю этот международный фестиваль. Но оглянись вокруг. Сядь в самолёт. Взлети над родной землёй, и ты увидишь, насколько велика твоя земля, художник! Обслужи её от Калининграда до Владивостока! Что тебе Канн?

А что касается голливудской школы… Знать не знаю и знать не хочу. Они бьются в фанерные двери тряпочными кулачками, изображая страх и ужас или страстную любовь, бегают от монстров… Да, зрелищно, да, любопытно. Но работать, как они, я не хочу. Мне бы Россию обслужить — жизни не хватит.

— Да вы имперский человек, Виктор Иванович!
— Конечно, имперский. А чем же плохо? Я под словом «империя» подразумеваю ширь, объём, масштаб, мощь. Не силу звериную, а силу духовную. Империя-то — слово неплохое. Я на него реагирую не с политической точки зрения, а с точки зрения жизнестойкости моей родины. Вот и всё.

— То есть у вас жёстко-государственная позиция?

— Нет, не думаю, что я государственник. Потому как я очень одинокий человек. Я за личность. А человек, который проповедует личность, не может быть государственником. Я за государство, потому что это та машина, которая должна меня оберегать, охранять, взращивать. Потому что гражданин ей нужен. Если государство гражданина будет только мучить, изничтожать и гробить, само понятие «государство» может исчезнуть.

Что касается патриотизма… Можно быть патриотом семьи, своего двора, дома… Патриотизм живёт в конкретных маленьких вещах. Допустим, я люблю Родину — и что дальше? А когда я говорю, что я люблю квартиру или дом, то это означает, что содержу её в порядке, чистоте. Если я патриот своего дома и двора, то я выйду на субботник, посажу дерево. Не вывалю ведро с мусором на лестничную клетку. Если патриот своей профессии — то буду работать качественно, честно, добросовестно. А из этих маленьких патриотизмов и возникает нечто огромное, большое, которому найдётся лозунговое название. Но оно будет теоретическое, воззвательное, идеологическое… Далёкое от человека, одним словом.

— Вы неожиданно упомянули про одиночество. В чём причина повсеместности этого ощущения?

— Раньше личностей ставили в строй. Они всегда оказывались в шеренге, в колонне… Сегодня эти геометрические фигуры рассыпались, и каждый существует на своём островке.

Может быть, этот период пройдёт. Но, по-моему, личность и одиночество — вещи, стоящие рядом. В общих вопросах мы можем услышать друг друга и покивать головами. А в каких-то более серьёзных внутренних проблемах, касающихся творчества, любви, мы разбираемся сами… Наедине с собой. Со своей совестью.

Беседу вела Жанна ВАСИЛЬЕВА

http://www.lgz.ru/archives/html_arch/lg052007/Polosy/1₃.htm