 |
| Prokimen.Ru | Игумен Петр (Пиголь) | 13.02.2007 |
Но человеку после грехопадения свойственно сворачивать с пути жизни и спасения, пути исполнения воли Божией, которая есть «освящение наше» (ср.: 1 Фес. 4, 3), на путь вечной смерти. Враг-диавол всячески старается, чтобы человек пошел по погибельному пути, и достигает этого, ввергая человека в греховные страсти, которые заставляют его искать прежде всего земных утех и комфорта, безбожного, а потому и бессмысленного благоденствия на земле.
Все это, конечно, хорошо вам известно, неоднократно разобрано и всесторонне рассмотрено в Церковном Предании богопросвещенными святыми отцами. Рассматривались эти вопросы и мыслителями православного церковного духа, и среди них особо нужно отметить Константина Николаевича Леонтьева (монаха Климента), ученика и духовного чада великих афонских старцев Иеронима и Макария и преподобного Амвросия Оптинского. Значительная часть леонтьевских сочинений духовно-философского характера (в первую очередь тех, которые написаны или начаты во время жительствования философа на Афоне, в Русском Пантелеимоновом монастыре), посвящена теме пагубности либерально-эгалитарного эвдемонического, то есть безбожно-благоденственного, прогресса, связанного с устроением исключительно земного существования. Много размышлял Леонтьев и о разрушительности политики «голой», как он говорил, «национальности», осуществляемой в отрыве от духовно-культурной жизни наций.
Одна из главных мыслей Леонтьева — потребность скорейшего обособления от цивилизованного, но безбожного и некультурного Запада и создания новой культурно-цивилизационной общности на основе духовных ценностей Восточной Православной Церкви и традиций православной государственности. Но философ, как мы увидим далее, размышлял не только о необходимости образования обособленной от остального мира православной цивилизации, но и о возможности возникновения единого всемирного православного государства.
Как многие, вероятно, знают, Константину Леонтьеву принадлежит естественно-историческая концепция «триединого процесса». Одно из основных ее положений заключается в том, что самый высокий уровень разнообразного развития всего сущего, организмов физических и социально-политических, достигается в наисильнейшем гармоническом единстве, в принудительном объединяющем деспотизме иерархически структурированной формы. Применительно к человеческим обществам речь идет о «единстве веры и власти» [1], которая освящается этой верой.
Если же по наущению диавола люди все больше подчиняются своим греховным страстям, в удовлетворении их начинают видеть смысл жизни, то стремление к так называемым «либеральным ценностям», искаженному пониманию свободы одерживает верх над «властью внутренней организующей деспотической идеи» [2]. Тогда вступает в действие «либерально-эгалитарный процесс», «демократический прогресс» — ассимиляционная, всеуравнивающая сила, которая разрушает все духовные ценности и все самобытные культурные национальные традиции. Именно эту ассимиляцию, а не насилие и кровавые бунты Леонтьев называет революцией.
Результаты действия либерально-эгалитарного процесса в европейских странах в XIX веке Леонтьев описывает так: «Все эти нации, все эти государства, все эти общества сделали… огромные шаги на пути эгалитарного либерализма, демократизации, равноправности, на пути внутреннего смешения классов, властей, провинций, обычаев, законов и т. д. Все общества Запада больше стали похожи друг на друга, чем были прежде. Везде одни и те же более или менее демократизированные конституции. Везде гражданский брак, везде презрение к аскетизму, ненависть к сословности и власти (не к своей власти, а к власти других), везде надежды слепые на земное счастье и земное полное равенство. Везде реальные науки и везде ненаучная вера в уравнительный и гуманный прогресс» [3].
Либерально-демократический процесс исказил характер даже самого христианства. «Вместо христианских загробных верований и аскетизма, — пишет Леонтьев, — явился земной гуманный утилитаризм; вместо мысли о любви к Богу, о спасении души, о соединении с Христом — заботы о всеобщем практическом благе. Христианство же настоящее представляется уже не Божественным, в одно и то же время и отрадным, и страшным учением, а детским лепетом, аллегорией, моральной басней, дельное истолкование которой есть экономический и моральный утилитаризм» [4].
Стремление человечества к комфортной жизни без Бога, по своим греховным страстям стало своего рода новой религией, общим идеалом.
«Какое мне дело до ваших особых культур и наций? — так говорит гипотетический собеседник Леонтьева, исповедующий эту новую религию — эвдемонизм. — Я и единомышленники мои заботимся о всечеловечестве, а не об отдельных и оригинальных его группах, которых взаимная вражда и войны задерживают наступление эры всеобщего мира и солидарности, всеобщего благоденствия…» [5]
Отвечая подобным эвдемонистам, Леонтьев называет проповедуемый ими «космополитизм духа, вкусов, нравов» «всеуравнивающей революцией», «всемирной безбожной ассимиляцией», «антинациональной демократизацией».
«Однородный эвдемонический космополитизм — это цель, — объясняет Леонтьев, — революционный прогресс или эгалитарная революция есть современное движение к этой цели. По мнению вашему, эта цель — блаженство жизни земной. По-моему — это гибель земного человечества, это смерть его. Прежде смерть — духовная, нравственная, эстетическая; а потом и физическая. И если вы любите человечество, как вы утверждаете, то зачем же вы хотите ускорить его гибель? Так или иначе все живое, все органическое, все существующее в мире явлений, конечно, гибнет наконец; но любя что-нибудь в этом мире явлений, я не буду ускорять его гибель, а буду придумывать средства — как удалить час этой гибели; как задержать процесс разрушения!» [6]
Попытка задержать процесс разрушения путем создания сильных национальных государств, как объясняет Леонтьев, ни к чему не приведет, если в основе государственного строительства лежит принцип объединения по племенному признаку, а не принцип духовно-культурного единства.
«Чисто племенная идея, — пишет Леонтьев, — не имеет в себе ничего организующего, творческого; она есть не что иное, как частное перерождение космополитической идеи всеравенства и бесплодного всеблага. Чисто национальное начало, то есть племенное, разрешившееся от религиозных уз, при торжестве своем дает плоды вовсе не национальные, а, напротив того, в высшей степени космополитические или, точнее, революционные» [7].
«Космополитический демократизм и национализм политический — это лишь два оттенка одного и того же цвета», — утверждает Леонтьев [8].
Он постоянно возвращается к теме соотношения политического национализма, который он часто называет «племенной политикой», «физиологическим национализмом», и политики национально-культурной, или «политики национально-религиозных основ», направленной на самобытное и своеобразное развитие наций в «цветущей сложности», заключенной в духовном единстве.
«Истинно-национальная политика, — говорит Леонтьев, — должна поддерживать не голое, так сказать, племя, а те духовные начала, которые связаны с историей племени, с его силой и славой. Национальное же начало, понятое вне религии, есть не что иное, как начала всеравенства и всесвободы, те же идеи, надевшие лишь маску мнимой национальности. Национальное начало, понятое вне религии, есть не что иное, как начало эгалитарное, либеральное, медленно, но зато верно разрушающее…» [9]
Если национальный патриотизм, по словам Леонтьева, сопрягается не с «правами веры, правами религии, правами Бога», а «правами человека, правами народной толпы, правами народовластия» [10], нации не только не становятся сильнее и самобытнее культурно, то приносят одни лишь космополитические, однородно-демократические плоды и беднеют духом.
Ничего истинно национального, культурно-обособляющего идея «голого племени», делает вывод Леонтьев, в себе не несет. Лженациональное движение группирует людей и государства «по языку и крови, по этнографии и лингвистике, а не по религиям и не по потребностям особого политического строя, с религией тесно связанного» [11].
Группировка людей по племенам и государственное строительство на этой основе — это подготовка к переходу в государство космополитическое, сперва всеевропейское, а потом, быть может, и всемирное! — предупреждает Леонтьев.
«И в самом деле, — вопрошает Леонтьев, — станут ли люди держаться крепко за особое государство, которое не дает им особой жизни и не освящено в их глазах особыми идеалами, преимущественно религиозными? Вероятно, не станут. Даже такой патриот, как Данилевский, и тот, не дожидаясь окончательного торжества вне-народности на Западе и не сочувствуя ей, говорит, однако, что не видит особой нужды в долгом существовании хотя бы, например, и большого русского государства, если оно не выработает в народных недрах своих особой бытовой культуры, весьма резко отличающейся от новейшей романо-германской, если у него не выяснится особого культурного призвания» [12].
Подобные выводы Леонтьева отнюдь не означают, что он не был сторонником сильного государства. Он только подчеркивает, что государство это должно основываться на сильной, самобытной национальной культуре, имеющей глубокие духовные корни.
Дело «не в одном только особом государстве, но и в особой религии, в особых законах, в преобладании особого мировоззрения, в особом быте и особых вкусах», — замечает Леонтьев [13].
Да, говорит Леонтьев, действительно, возможно задержать процесс образования эвдемонического космополитического государства, которое до конца разрушит все национальные традиции и привычные уклады. Есть альтернатива процессу всеобщей ассимиляции и она заключается в укреплении культурно-национальных начал, создании национального государстве на основе истинной культурно-национальной политики, всегда опирающейся на духовно-религиозные традиции народа.
«Национальное начало, — продолжает Леонтьев (и здесь он говорит именно о культурном национализме, а не о племенном), — есть антитеза космополитического… Это хорошо. Но несчастье в том, что эта реакция против космополитизма до сих пор везде очень слаба и жалка. И защитникам национализма не надо подобными размерами этой реакции удовлетворяться. Слаба эта реакция в наше время уже потому, что действие противоположного начала, революционного космополитизма, слишком сильно. Условия в высшей степени неблагоприятны для подобной обособляющей, национальной реакции» [14].
Но существует еще одна возможность противостояния. Как говорит Леонтьев далее, «есть такие всемирные начала, которые в высшей степени враждебны эгалитарно-либеральной революции». Таково христианство. «По назначению, по идее или по пригодности, так сказать, оно всемирное, космополитическое», — утверждает Леонтьев [15].
И если эвдемонический космополитизм основан на поклонении человеческой личности, которую он «желает сделать счастливой (здесь, на земле), равноправной, покойной, надменно-честной и свободной в пределах известной морали», то космополитизм Православия имеет «вещественно-мистическим» предметом своей веры, «вне и выше человечества стоящим», «живую Личность распятого Иисуса».
«Вера в Божественность распятого при Понтийском Пилате Назарянина, Который учил, что на земле все неверно и все неважно, все недолговечно, а действительность и вековечность настанут после гибели земли и всего живущего на ней — вот та осязательно-мистическая точка опоры, на которой вращался и вращается до сих пор исполинский рычаг христианской проповеди», — говорит Леонтьев [16].
Сразу заметим, что, исходя из мировоззрения Леонтьева и характера его творчества, христианский космополитизм ни в коей мере не может иметь экуменический характер.
Неоднократно мыслитель утверждал: Восточное Греко-Российское Православие, «первоначальная, Православная Церковь, святоотеческое христианство» -«одно настоящее, великое учение, для личной жизни сердца столь идеальное, для сдерживания людских масс железной рукавицей столь практическое и верное» [17].
Известен ответ Леонтьева тем, кто предлагал подчиниться папе Римскому: «Зачем я пойду в Рим? Мне ни для личного спасения, ни для процветания нашей отчизны этого не нужно. Зачем же я пойду в Рим, когда никто, имеющий право духовно мне повелевать, этого мне не предписывает? Ни Всевосточный Собор, ни Восточные Патриархи, ни Святейший русский Синод мне этого еще не сказали!» [18]
Итак, именно Православие — искомая спасительная «всемирная сила». «Прямой и личный религиозный смысл» Православия, по словам Леонтьева, «может быть открыт человеку всякого племени», оно духовно связует воедино всех — «от царя и знати до нищих и даже каторжников» [19].
И если эвдемонический космополитизм — это сила ассимилирующая, то есть, по Леонтьеву, разрушительная, революционная, то и всемирная христианская проповедь во исполнение заповеди Господа Иисуса Христа: «Шедше, научите все языцы, крестящее их во имя Отца и Сына и Святого Духа» (Мф. 28, 12)", есть сила ассимилирующая и революционная. Разрушительна она прежде всего для культур и государственного строя стран не христианских. Ассимиляционна она потому, что общество, в котором преобладает христианская культура, станет еще более однородно. Возможно, это поспособствует даже образованию всемирного государства, но только не эвдемонического, а христианского.
«Истинному христианству, — пишет Леонтьев, — противен не космополитизм в смысле всемирного государства; ему противен излишний рационализм в области мысли, либеральная эгалитарность в области государственного строения и земной эвдемонизм — в смысле общего идеала жизни. Противу равенства и свободы нынешнего характера есть множество указаний в церковном учении. Против объединения всех когда-нибудь в одно государство нет никаких указаний. Всемирность религиозная не требует, конечно, космополитических граждан и культур, но она и не запрещает их» [20].
Всеобщая христианская ассимиляции ничуть не сходна с ассимиляцией эвдемонической, как указывает Леонтьев. Христианство по самой сути своего учения, в соответствии со словами Спасителя: «Царство Мое не от мира сего» (Ин. 18, 36) — духовно уравнивает людей, но всего остального в их жизни лишь благотворно касается, не стараясь непременно смешать и уничтожить. Христианство стремится лишь привести всю «пестроту жизни», все ее разнообразие этническое, сословное, бытовое, эстетическое и прочее к «упорному и покорному духовному единению в Церкви» [21], направить жизнь в спасительное русло.
Христианство испокон веков уживалось, по словам Леонтьева, с весьма разнородными общественными порядками. Поэтому христианская ассимиляция, эта великая охранительная сила для культуры народов, на христианстве выросших, и для прочих государств и культур не будет столь убийственна, всепоглощающа, как ассимиляция эвдемоническая, эгалитарная, которая никакого иного порядка, кроме своего собственного, не признает.
Из того, что человек опасается эвдемонического космополитизма и ненавидит его, вовсе не следует, что он должен быть врагом и всехристианского космополитизма. Перед одним он должен испытывать благоговение, перед другим — глубокую ненависть. Одному всячески препятствовать, другому всеми силами способствовать.
По мере сил своих и в пределах своего влияния христианин обязан содействовать обращению наибольшего числа людей в христианство, всемирной христианской проповеди, и ему это сочтется на Суде Божием.
Даже если предположить, что христианская ассимиляция уменьшит цветущее разнообразие жизни на нашей земле, верующий христианин должен стараться о личном своем спасении, и этому стремлению он обязан приносить в жертву все свои политические, культурные и эстетические убеждения и вкусы — так завершает Леонтьев свои рассуждения о христианском космополитизме.
Игумен Петр (Пиголь), заведующий информационно-издательским сектором Отдела религиозного образования и катехизации РПЦ, первый проректор Российского православного института св. Иоанна Богослова
