 |
| Правая.Ru | Сергей Бабурин | 06.02.2007 |
И поскольку не было ясно, сколько мне там находиться — то ли меня быстро освободят, то ли в тюремной камере для меня пройдет оставшаяся часть жизни, я задал себе вопрос: если меня освободят, буду ли я заниматься политикой или нет? И я себе ответил, что я не жалею, что встал в оппозицию к президенту Ельцину, что я отклонил три предложения войти в состав правительства, которые реально были — начиная от поста министра и заканчивая постом премьер-министра. И если я выйду из тюремной камеры, то буду заниматься политикой.
Только этим я могу попытаться оправдать то, что 92-й год был нами потерян для формирования политических патриотических сил, потому что мы тогда были молодые, не занимались партийным строительством. И Российский Общенародный Союз, который создали как первую некоммунистическую оппозицию Ельцину, и фракцию «Россия», которую создали как первую некоммунистическую оппозицию в парламенте, мы воспринимали как широкое движение, как коалицию всех, кто выступает с патриотических позиций за Отечество. И в этом отношении, если вы помните, в течение длительного периода меня считали чуть ли не одним из руководителей коммунистического движения. Несмотря на то, что на всех выборах без исключения против меня коммунистическая партия выставляла своего кандидата и боролась за то, чтобы меня провалить. Затем мы объективно выступали союзниками.
Я уже не говорю о том, что в 92 году, когда всех, кто не спрятался от Ельцина, стал объединять Российский Общенародный Союз, тот же Зюганов вошел в правление, и многие сегодняшние руководители разных партий, прежде всего КПРФ, в тот момент были объединены под нашей крышей. Потому что так сложилось, что мы собрали и коммунистов, и антикоммунистов, но только тех, кто выступал с державной позиции за целостность государства.
И в этом отношении, когда мы создавали фракцию «Россия», мы говорили, обращаясь к двум тогдашним полюсам — коммунистам России и к демократической России, — что хватит спорить о капитализме и социализме! Проблема не в этом. Идет уничтожение нашей цивилизации как таковой, нашего государства, нашего общества, и никого не интересует — социализм у нас или капитализм. Просто наши вековые конкуренты уничтожают нас как социально-политическую альтернативу.
Уже после я стал заниматься научной работой. В связи с тематикой, которая была мне практически важна, и тематика моих научных исследований стала строиться на изучении проблем территории государства, территориальных ценностей, непризнанных государств, территориальных претензий. Я хотел определиться и как юрист, и как политик: а почему у нас такова сегодняшняя ситуация с Крымом? Что было до и как будет потом? Что из себя представляет ситуация в Прибалтике? Этому была у меня посвящена докторская работа в 97 году «Территория государства». Парадокс был в том, что, поскольку я являлся заместителем председателя Государственной Думы, то написанную работу я направил в Академию государственной службы при Президенте. На кафедре проблем не было, меня рекомендовали к защите, а когда текст надо было утверждать у руководства, то там было сказано, что пусть Бабурин уберет из автореферата упоминание о Крыме, Приднестровье и Абхазии. Потому что-то, что там написано, это никоим образом не встраивается в официальную точку зрения. Когда мне это передали, я сказал, что это исключено, потому что ради этого все и написано. Я занимался этой научной работой для того, чтобы выйти на какие-то политические выводы. Мы нашли соломоново решение — Академия сняла гриф с автореферата, но разрешила защищаться. И на защите самое для меня примечательное было — это отзыв Института Прокуратуры. Можете себе представить, что в отзыве на автореферат, который пришел из Института Прокуратуры, была такая фраза: «Что касается Крыма, Абхазии, Приднестровья и Южной Осетии, то автор придерживается нетрадиционной точки зрения, что не свидетельствует о его неправоте». Вы знаете, что прокуратура в той ситуации не могла написать по-другому. Но даже за то, что они такую фразу поставили, я им очень признателен, потому что это было почти революционное решение со стороны официальной власти.
Когда не было необходимости специализации по юридическому направлению, я в своей деятельности вышел за его рамки и стал переходить от юриспруденции к политике, от политики к идеологии. И в политике в конкретной депутатской работе это также было для нас необходимо, потому что мы от позиции Общенародного Союза как широкой некоммунистической альтернативы, перейдя на позиции политической партии, стали выходить на более ясную конкретную идеологию почвенничества, православного консервативного направления. Это было не потому, что нам вдруг пришло в голову. Просто с учетом опыта нашей истории, с учетом и ХХ-го века и более давних эпох, становилось все более очевидно, что никогда не могли классифицировать, куда отнести Российский Общенародный Союз. Вроде и левые, поскольку выступаем за социальную справедливость, за то, чтобы не ломать достижения ХХ века периода СССР. С другой стороны, выступаем за семейные ценности, за консервативные традиции, мы выступаем за Православие как стержень, вокруг которого держится наша цивилизация. И потому вроде и к правым надо отнести, но правые должны быть антикоммунисты.
У нас, к сожалению, в общественном сознании такая мешанина идеологических стереотипов, что очень трудно их преодолевать. И часто люди не понимают, что не обязательно быть антикоммунистом. Достаточно быть не коммунистом, просто говорить, что у нас другое видение жизни, мы по-другому видим завтрашний день, мы по-другому видим, как решать проблемы сегодняшнего дня.
В 92 году в одной из газет у меня была очень жаркая дискуссия с одним западным русофобом. Я не знал его. Он подошел, представился, спросил можно ли поговорить под запись журналиста. А когда я своему товарищу Павлову Николаю Александровичу сказал, что опубликовали в газете нашу дискуссию с неким Яновым, он говорит «И ты с ним еще и говорил? Ему в рожу надо было дать!».
Но тем не менее у нас была реальная дискуссия, и что больше всего вызвало аллергию у моего собеседника, это то, что я говорил о третьем пути для России. О том, что хватит нам навязывать только коммунистический или только капиталистический путь. На самом деле, это было мое искреннее убеждение с начала 90-х годов, что многие стереотипы социалистические и капиталистические — это просто термины XIX-го века. Они отражают реалии позапрошлого века, иногда, в лучшем случае — начала прошлого.
Потому что когда меня начинали упрекать, я сразу честно говорил, что я в коммунистическую партию Советского Союза вступал по убеждению. Но поступал не строить коммунизм, потому что я с 8 класса интересовался политическими учениями, интересовался 20−30-ми годами, встречался с теми, кто сидел, кто сажал, и я пытался понять нашу историю, поэтому к моменту, когда мне надо было писать заявление о вступлении в партию, у меня уже были некие представления.
Тем более, в 77-м году, будучи студентом, я написал письмо на имя Леонида Ильича Брежнева, где поставил вопрос о реабилитации репрессированных, о реабилитации врагов народа. Письменно мне не ответили. И когда в 90-у годы Стивен Коэн, с которым я познакомился, подарил мне ксерокопию моего письма, из архива особой папки ЦК КПСС, которую он снял, поскольку в моем письме упоминался и Бухарин, я спросил его, сказать мне правду, что произошло с Рыковым, с Бухариным. Подлец — значит, подлец, преступник — значит, преступник, честный человек — значит, честный. Но давайте правду. И я убедился, что даже на моем письме, из школьной в клеточку тетрадки на 4 страницах убористого текста, есть много штампов ЦК и нет ни одной резолюции. Никто не решился расписаться и наложить резолюцию. Поэтому и отвечали мне устно, пригласив в Комитет партийного контроля обкома партии. И сказали, что если бы я был коммунистом, то со мной говорили бы по-другому, а так как я был комсомольцем, то им было поручено мне объяснить. И объяснение было своеобразное, потому что когда он мне стал говорить (а беседовал со мной Председатель комитета партийного контроля), он стал говорить, что был Пленум 37 года, где про Рыкова, Бухарина все выяснили. Я ему отвечаю, что это был 37 год, может там не так выяснили. И он произнес фразу, после которой у меня интерес пропал напрочь к дальнейшему разговору. Он сказал: «Молодой человек, в партии есть вещи, которые нужно брать на веру и на них строить свои убеждения». Но для меня, в то время человека невоцерковленного, человека все-таки представляющего, что такое идеология, что такое религия, то, что он сказал, было что-то религиозное. Как это я что-то должен брать на веру из партии и на этом строить свои убеждения?!
Потеряв окончательно интерес к разговору, и где-то через несколько месяцев, когда мой школьный учитель был в нашем городе, и родители рассказали про этот ужас, когда к нашему дому на окраине подъехала черная Волга, и вышла женщина забирать Бабурина, а меня не было дома и стали забирать отца моего. И тот, как человек, который помнит 30-е годы, сказал, держась за дом: «Никогда, я никуда не пойду». И, тем не менее, моя школьная учительница спросила меня: «Кому ты пытался задавать вопросы? Ты знаешь, что именно он в 37 году стал первым секретарем нашего сельского Райкома партии? И он руководил арестами всех, кто работал до него». Вот поэтому, начиналось у меня заявление о вступление в КПСС словами, что я просто хочу сделать все для счастливой жизни своих сограждан, то, ради чего делались революции, но что не достигнуто, я хочу чтобы мы достигли.
Много позже я стал революций бояться. Потому что на примере 91 и 93 года я видел, что революция — это не победа правого дела, а это победа наглости, нахрапости и беспринципности. Да, иногда, случайно, эта волна выносит вверх людей с идеями. Но, как правило, не надолго. И если брать тех демократов, которые разрушали Советский Союз, то возьмите фамилии, и вы убедитесь, что те их них, кто искренне пытались строить новое общество, их всех давно перемололи жернова событий, их никого нет. Остались либо такие, как Бурбулис, которые разрушали целенаправленно и осознанно, либо те, которые противостояли этому разрушению.
И я рад, что из тех шести человек, которые голосовали против ратификации Беловежских соглашений — а это был один из тягостных в моей жизни дней, — когда я шел на трибуну, чтобы выступить против ратификации Беловежских соглашений, я понимал, что я в очередной раз буду освистан. Конец 90-го-начало 91-го — это самые тяжелые месяцы у меня в жизни, потому что чувствуешь, что происходит что-то неправильное, что это беда. И ничего не можешь сделать, потому что люли встают и рукоплещут! Идет стихийное эйфорическое состояние сумрачного сознания. И поэтому, когда я стал невольно лидером оппозиции в Верховном Совете, то не потому, что я хотел стать каким-то начальником или руководителем, просто когда секретари ЦК оставались подавленно сидеть в своих креслах, а мой язык всегда был моим врагом, я выходил к микрофону. Я юрист, я не могу проголосовать за закон о двухканальной налоговой системе, чтобы Российская Федерация ликвидировала налоговую систему СССР, потому что это разрушает страну. И при голосовании был один голос против. Это очень тяжело.
Ко мне тогда подходили и спрашивали: «Тебе что, больше всех надо? Ты не понимаешь, что надо голосовать за». Я не понимаю. Потому что меня с детства воспитали, что если ты видишь, что совершается подлость и молчишь, значит, ты тоже совершаешь. И в этом отношении я вспоминаю 91 год, когда я обратился к своим коллегам с вопросом, что вы делаете? Вы своими руками уничтожаете свое государство. Как вы можете это делать? Подхожу к Виталию Севастьянову, дважды герою Советского Союза. Говорю ему: «Виталий Иванович, как Вы можете от имени коммунистов России призвать ратифицировать Беловежские соглашения?» Он мне отвечает, что не волнуйся, главное — это избавиться от Горбачева, а потом мы опять соберемся.
И где теперь это «потом»? Ведь когда в доме заводятся тараканы, дом же не сжигают! И в этом отношении, когда мы шестеро проголосовали, а основная масса встала и стоя рукоплескала ликвидации Советского Союза, то меня охватило такое чувство безысходности, его трудно сегодня передать…
Пройдет еще 10−15 лет, и новое поколение просто не поймет, как мы могли ликвидировать свою собственную страну. Это нужно такое беспредельное сюрреалистическое представление об окружающем мире, чтобы ликвидировать все, в чем ты живешь!
Вот почему я уверен, что миллионы людей, особенно ветеранов, умерли после этого. Просто обрушился мир, в котором они жили. И единственное утешение для нас было то, что когда это обрушение произошло, обрушились прежде всего многие мифы и стереотипы советской эпохи, к которым мы привыкли. И в этом отношении легче стало понимать, что история началась не 7 ноября или 25 октября по юлианскому календарю 1917 года. А история была значительно раньше.
И в этом отношении я считаю, что пробуждение национального сознания, конечно, произошло во многом благодаря гибели привычных мифов. И мы стали ранее банальные для нас вещи воспринимать с другой точки зрения. Мы стали во многом переосмысливать свою жизнь. Мы стали обращаться к истокам.
И в 93 году, действительно, Божий промысел был в том, чтобы депутаты остались целы. Но уже значительно позже я узнал, что у Кержакова был приказ 4-х человек живьем из Верховного Совета не выпускать: Рыжкова, Хасбулатова, Бабурина и Баранникова. И они бы выполнили этот приказ. Если бы ситуация так сложилась. Я не прятался. У меня была бородка достаточно приметная — сказать, что я сливаюсь со всеми остальными, было трудно. Длинный, похудощавее, чем сегодня, и бородка, которая меня раздражала, потому что сразу бросалась в глаза — меня сравнивали с молодым Лениным, с Бухариным, с Троцким, с Мефистофелем — ни одного приличного сравнения!
И в этом отношении, когда меня поставили к стенке и 2 спецназовца спорили за честь меня расстреливать, спасло то, что это произошло в подсобке магазина, и они понимали, что будет рикошет и непонятно, по кому эти пули еще попадут. И туда завели еще двух человек, они отвлеклись. И один из тех людей, которые были среди штурмовавших (там было много людей, нам сочувствовших), наклонился ко мне и говорит: «Сергей Николаевич, а вы помните Куликово поле?»
А я в 92 году вместе с нашими деятелями культуры и искусства был там на службе по случаю 600-летия кончины преподобного Сергия Радонежского. Это были трудные осенние дни 92 года, и они были для меня памятными. Так вот он говорит: «Не волнуйтесь, мы там были вместе». Я этого человека никогда не узнаю, потому что он тоже в маске был, я лица его не видел, но он после этого распрямился, сказал: как замечательно, что Бабурина захватили, смотрите, чтобы его не отбили. Он выставил охрану и потом вместе с моими товарищем Любимовым Вячеславом Николаевичем, будущим рязанским губернатором, по блату отправил в тюремную камеру. Поэтому тюремная камера нас спасла. И в этом отношении, конечно, когда я вернулся домой, когда с Ганичевым мы все это вновь переживали, он мне сказал, что это мой небесный покровитель меня спас.
После тех событий, хотя я в детстве уже был крещен, но, поскольку детство, юность и взросление у меня были в светские годы, и светская жизнь у меня была советская, я предпочел второй раз пройти через Таинство Крещения.
Ненавижу, когда люди начинают креститься только потому, что рядом находящиеся это делают. Не зря таких людей в свое время называли «подсвечниками».
И, конечно, мы стали задумываться о том, а почему происходило то или другое, а почему сразу после запрета КПСС, следующим шагом стала дискредитация Русской Православной Церкви? Когда они стали о покойном Владыке Питириме публиковать всякие гнусные инсинуации. Даже сейчас, когда мы выдвинули проект закона о возвращении Юлианского календаря, потому что в 18-м году большевики Григорианский календарь ввели из сугубо политических целей, и мы обсуждали на «Эхо Москвы» эту проблему, ее поддерживал тот же Михаил Леонтьев, но Максим Шевченко выступил категорично и страстно против. Я все не мог понять, когда он говорит: «Ну ладно, восстановите ваш Юлианский календарь, но главное, чтобы Русская Православная Церковь не пыталась восстановить свои позиции». И только после передачи мне объяснили, что Максим принял ислам, и что он является мусульманином достаточно давно.
Тогда мне стало понятно, что у нас на сегодняшний день речь идет о реальном столкновении цивилизаций. И поэтому когда я писал свою книгу и назвал ее «Мир империй», я не собирался этот термин употреблять. Но просто когда я стал анализировать жизнь больших государств и малых государств, тогда стал решать конкретную прикладную проблему: как объединить Российскую Федерацию с Белоруссией. Я вышел на то, что правила жизни больших государств подчиняются другим законам. И речь идет не только о больших территориях. Речь идет о неком качественном состоянии духа, которое определяет наличие или отсутствие явления. Явления, которое называется Империей. Поэтому кто-то, может быть, прочитав мою книгу, остался неудовлетворен, потому что она написана не монархистом.
Иной раз мысль закрадывается, что если бы у нас была стабильная монархическая система, мы бы не просто экономили на выборах, мы по крайней мере видели относительно честную преемственность власти. Но, с другой стороны, я как представлю, что у нас Горбачев был бы не президентом, а царем, я сразу становлюсь республиканцем при этой мысли! У меня в 90-м году родился второй сын, и у меня была детская мечта, что, если родится сын, назвать его Михаилом. Но так сложилось, что старшего мы назвали Константином, а второй, когда родился, жена спросила, назовем Михаилом или нет, тем более по Святцам подходило. Но представил — вспомните осень 90-го года — я представил, что в моей семье всегда будет Михаил Сергеевич. Если бы хоть отчество другое было бы! Но Михаила Сергеевича в своей семье я просто не мог пережить. Я отрекся от своей мечты, назвали Евгением.
Михаил Сергеевич, несомненно, больший бес, нежели Борис Николаевич. А Борис Николаевич, если бы в нескольких ситуациях по-другому были бы решены вопросы, он бы был членом КПСС до сих пор. Потому что Борис Николаевич Ельцин действительно идеологии не имеет. Это человек, вся идеология которого сводится к одному понятию — власть. Если власть — он за. Если власть забирают — он против. Я в жизни был знаком со многими политиками, но по чувству звериной интуиции, более сильного, чем Ельцин, я не знаю. У него была звериная интуиция. Он мог пить, он мог быть деморализован до последнего, но как только оказывался у последней черты, например, собирался третий Съезд, где его должны были снять с поста Председателя Верховного Совета — и все, и нет его больше, — тогда он мобилизовывался. И все свои минусы умел превратить в плюсы.
Второй по такому качеству — это Лукашенко…
Если мы говорим о России, то Россия — это цивилизация. Цивилизация, которая существовала в разные эпохи в разной государственной форме. На протяжении нескольких столетий она существовала в форме Российской Империи. В ХХ веке Россия существовала в форме Советского Союза.
Вот тут опять, когда смешивают февральскую и октябрьскую революцию, ведь это же только профессионалы понимают, что смысл революции был очень разный. Что настоящее бедствие, настоящая геополитическая катастрофа была в феврале. Когда в феврале разрушили цивилизацию, когда после этого начался обвал суверенитета, тотальная коррупция, разложение. И октябрьская революция была действительно социальной реакцией. Многое она усугубила, но после гражданской войны она пришла к тому, чтобы в 22-м году возрождать цивилизацию в форме Советского Союза. Да, это была Россия. Российская Федерация же сегодня — это осколок. Сегодня, как минимум, три осколка претендуют на то, чтобы стать стержнем объединения. Это Российская Федерация, это Белоруссия, которая по численности, по потенциалу меньше, но по пассионарности выше. И могла бы претендовать Украина, если бы ее лидеры на сегодняшний день не отреклись от своей русскости и не подались бы в западную цивилизацию. Что происходит в наше время?
Происходит смещение цивилизационной границы в Европе. И если Сталин эту границу сдвинул далеко на Запад, включив в зону нашего влияния, в зону нашего присутствия государства, которые нашей цивилизации чужды, то сегодня идет обратный процесс, и часть нашей цивилизации захвачена зоной атлантистского влияния. И не дай Бог, если в эту зону попадет Украина и Белоруссия. Вот в этом отношении почему нас относят к максималистам, почему говорят, что Бабурин трудно управляем? А кто управляет-то? Я готов договариваться хоть с Бабой Ягой, но в вопросах сбережения нашей цивилизации компромиссов быть не может, потому что-либо мы есть, либо нас нет. Не может быть такого, чтобы русскую цивилизацию сохранить наполовину. Это что, оставить русский язык, убрать Православие? Или наоборот, оставить Православие, убрать русский язык, заменить его китайским?
Поэтому либо мы целиком сберегаем цивилизацию, либо она рушится. И, самое главное, выворачивает наизнанку, когда политики, даже очень серьезные, выступают с заклинаниями, типа слов Геннадия Андреевича, что мы обречены быть вместе с Белоруссией. Если мы не будем действовать, мы не будем вместе! Никакой обреченности тут нет, никакой фатальности тут нет. Вспомните, сколько империй было, сменяло друг друга на земном шаре. Поэтому нет обреченности. И не будет России, если мы не будем рожать и защищать свои ценности. Потому что может пойти просто фатальная ассимиляция, и потеряться пассионарность населения, которое смирится и будет зубрить китайский, арабский или еще какой. Либо произойдет просто уничтожение, вымирание. В этом отношении понятие Империи для меня, для тех кто читал мою книгу или статьи, сводится прежде всего к духовной компоненте.
Для нас Россия может быть только Русской Православной Империей. Потому что это огромная территория, которая соединена единой духовной сферой, потому что да, неправославные могут быть частью культуры, могут быть просто в силу других исторических подходов, этнического происхождения. Но, мне кажется, наша беда, что Русская Православная Церковь пока еще не выработала точную миссионерскую политику. Когда в 91 году разрушили Советский Союз, начала возрождаться и Русская Православная Церковь, но тут же стал возрождаться и ислам, и буддизм и многие другие религии. А кто сказал, что в Казани все татары должны быть мусульмане? К 17-му году большинство жителей были крещеные. И ведь у нас какая часть элиты русской была этнически неславянской? Это были татары, выходцы с Кавказа, немцы и многие другие — но это была часть русской национальной элиты. А когда мы после века атеизма сказали: если ты татарин, то ты должен быть мусульманином, если ты немец, ты должен быть лютеранином, — это преступление.
Общие принципиальные фундаментальные вещи на самом деле ведь тоже не мы придумали. Наши предки, по крайней мере в ХХ веке, четко сформулировали, что нет ничего более практичного, чем хорошая теория. Если мы поймем, что происходит и почему, мы сможем предугадывать и планировать будущее. Почему я своим левым оппонентам говорю, чтобы читали Маркса. Кстати, он говорил народникам — Лопатину, Засулич — еще в конце XIX-го века, что не думайте применять то, что я в «Капитале» изложил, для России. Потому что «Капитал» написан для западной Европы. А в России есть свои традиции, свои ценности. И есть такое понятие, как община, и без общинного принципа Русская Цивилизация существовать не может. Это не русские националисты придумали, это известный русофоб Карл Маркс написал.
