 |
| Москва, журнал | Валентин Осипов | 06.02.2007 |
Да сотворит тебя Господь пастыря доброго,
пастыря любящего, пастыря попечительного и мудрого,
пастыря, за овцы своя душу положить готового.
Из напутствия новорукоположенному
епископу Питириму Святейшего Патриарха Московского
и всея Руси Алексия I
У гроба…
2003 год, 4 ноября. Траурный день. Позади почти 30 лет знакомства и даже некоторые совместные заботы. Прощался я с почившим владыкой в том храме, где он служил 31 год по личному наказу-благословению Патриарха Пимена. Эта небольшая церковь Воскресения Словущего на Успенском вражке живет в несуетном окружении нескольких старинных проулков и скверика, откуда, правда, рукой подать до всегда нервно-взбудораженной Тверской улицы, в том месте, где располагается губернаторов в царские времена дворец, затем Моссовет, а ныне мэрия, напротив которой памятник основателю Москвы.Подгадал прийти на последний земной поклон в тот час, когда вокруг гроба сплотилось в горестной печали совсем немного прихожан, просто одетые и со скромными по их достатку цветами и свечами. Сразу приметил среди них несколько молодых лиц. Легкий церковный сумрак, взыскующе всматривающие в тебя с иконостаса и со сводов и стен иконные лики, волны ладана и кадильного дыма, молитвенные распевы с клироса и негромкий, выразительный голос отпевающего священника с частым повтором молений «Господи, помилуй…» и смиренные и одновременно нескрываемо благодарные владыке прихожане, а еще добавляла душевной тоски позаоконная осенняя тишина.
Все это настраивало на особую — умиротворяющую — благоговейность.
Тогда невольно пришли размышления: он оставил — и не только нашему, как предчувствую, поколению — пример превелико благочестивого служения Богу, Отечеству и соотечественникам. Не зря народом рождена в веках пословица: если бог любовью наставит, то и доброго пастыря приставит.
Мне все думалось, у ног его стоя: даже то, конечно же, неполное в жизни владыки, что довелось познавать в годы нашего знакомства, поражает. Многим, но прежде всего подвижничеством, желанием не только проповедовать, но и творить, мудростью, многогранностью запросов и увлечений, превеликим многопознанием в религиозных и светских науках истории и философии, а еще ненарочитой простотой в общениях одновременно при строгости в оценках того, что он не принимал при всем своем великодушии, то есть не поступаясь священными для себя принципами.
С чего же начиналось мое общение с ним?
По решению ЦК КПСС
1977 год. Скажу так: веления судьбы, которые объединили владыку Питирима и меня, грешного, неисповедимы. Стал я директором тогда прославленного и к тому же самого крупного, пожалуй, во всем мире специализированного на классике издательства «Художественная литература» (ИХЛ)*. И именно по его значимости в обществе и связала меня судьба с досточтимым владыкой Питиримом, а точнее писать — Его Высокопреосвященством митрополитом Волоколамским и Юрьевским, настоятелем Иосифо-Волоколамского монастыря и викарием Московской епархии, а еще — пастырем упомянутого прихода в Москве.Так или иначе, а я отныне почти на десять лет обогащен чтением сигнальных экземпляров «Журнала Московской патриархии» (таково его деловито-простое поименование), православных книг и, правда, тогда еще не очень многих числом других изданий (богослужебные Четьи минеи, годовые календари с немалым объемом разнообразных сведений и некоторые другие). И естественно, осчастливлен сотрудничеством с главным православным издателем, он носил звание председатель Издательского отдела Московского патриархата пока еще в чине архиепископа Волоколамского. Владыка Питирим позже не без гордости поведал, что был благословлен войти на издательскую стезю тем, кто его отечески выделял и любил, — Патриархом Алексием I.
Знакомлюсь — слышу сугубо светское: «Константин Владимирович Нечаев». И тут же попадаю в неотразимую зависимость, ибо необычайно красив: всем! И по-русски тонким лицом с выразительными глазами, и вольготно раскинувшейся по рясе могучей черной бородой пока еще лишь с серебристыми проблесками, и не тронутыми возрастом густыми волосами из-под фиолетовой камилавки (все хочется писать: власы), а потом с годами, сплошь благородного чисто-снежного отлива. И великолепно изысканной русской речью, кою он, как я потом постепенно познавал, щедро пользовался и в общении с паствой, и со светскими собеседниками. А как тонки кисти рук с длинными изящными пальцами, которые я углядел в широком распахе рукавов ризы: подумал — словно у скрипача или пианиста (так и было: то в прихожей-сенцах прицерковной пристройки, то на заднем сиденье автомашины видел я футляр красивого дерева для виолончели; больше того, съездив с владыкой в его родной город Мичуринск, узнал, что в детские годы он учился в музыкальной школе одновременно с прославленным впоследствии виолончелистом Мстиславом Ростроповичем).
В эту первую встречу владыка не загружает меня никакими профессиональными издательскими разговорами, и потому познаю его завидно широкую образованность даже из светской литературы, информированность о международных событиях и деяниях нашего тогдашнего правительства. Подумал, что его эрудиция обогащена тем, что изрядно поездил по свету, в том числе в качестве члена Советского комитета защиты мира. Со временем от многих своих знакомых в сфере культуры узнавал, как он авторитетен в обществе своим благотворным влиянием на формирование патриотических взглядов.
Сколько же раздумий — как вести себя в отношениях с издательством владыки Питирима? Легче легкого стать дисциплинированным исполнителем нехитрых директив — требовать жесткого исполнения графика издательско-типографского процесса, не разрешать журналу «досылов», что крайне бы огорчало владыку («досыл» — это жаргонное у журналистов понятие: передача в типографии статей с опозданием, коверкая график и удорожая полиграфический процесс). Хватило ума — занять политику «не мешать!» и не встревать без особо-особых причин в «чужие» дела.
Это, как теперь понимаю, и обеспечило то, что в пору перестройки, когда издательство владыки Питирима избавилось наконец от посредника, он позвонил, что-то там попросил и этим разговором как-то очень естественно и непринужденно дал понять, что наше знакомство будет продолжено. Дальше я убедился, что он поднял его на виток совсем иных отношений. Теперь уже владыка стал посредником в моих порывах хоть как-то споспешествовать Церкви своим издательским опытом.
То, что я далее воспроизведу, требует предисловия — прочитанное не должно восприниматься хвастливым тщеславием. Оно появляется только как желание добавить еще один мазок в портрет владыки — его великодушие и, пожалуй, умение при случае одарить даже комплиментом, явно сверхщедрым, не заслуженным. Итак, на одной из книг, которая вышла под его редакцией и была подарена мне, выведено четкими черными чернилами красивым — несмотря на стремительность пера — почерком: «Дорогому Валентину Осиповичу, чрезвычайно уважаемому книгоиздателю и шефу по издательскому делу в продолжение многих лет — с искренней и большой любовью. 9 сент. 1997». И подпись, в начале которой он вывел, по церковному обычаю, крестик.
Каким был редактором
Увы, в воспоминаниях об издательской профессии владыки Питирима привычна однозначно-наикраткая оценка размытого смысла: «Деятель православного книгоиздания»; к тому же редко кто упомянет, что он был с 1962 года еще и главным редактором главного журнала РПЦ, который выходил и на русском, и на английском языках.Так каким же он был кормчим этого журнала? Извлекаю из журнальной подшивки начала 80-х годов три статьи.
Статья «Слово злое и слово доброе», в том числе с такими увещеваниями: «Дорогие во Христе братья и сестры! В стремлении к душевной чистоте и христианскому совершенству мы часто обращаем преимущественное внимание на свои действия и поступки, забывая об одном очень важном явлении нашей нравственной жизни. Это явление — наша речь как словесное выражение мыслей, поступков и намерений. Это наши слова, которые мы постоянно произносим, употребляя их обдуманно и необдуманно, с доброй или с дурной целью, уместно и неуместно. Священное Писание многократно предупреждает, что есть слова добрые и слова злые, слова благодатные и греховные, слова утешающие, ласковые и слова возмущающие, жестокие… И вот чтобы люди не предавались злоречию, не произносили злых, бранных и оскорбительных слов, Священное Писание заповедует словесное воздержание, удерживает от согрешений словом…»
Эту статью сегодня бы зачитать по ТВ и перепечатать во всех светских газетах! В укор тем, кто нынче свершает постыдное оскопление языка и назойливо-настойчиво приручает к этому детвору и молодежь. Да так, что он — скуднеющий, попсовый, китчевый, жаргонный — становится оружием массового уничтожения нашего словарного фонда, а значит, нравов и культуры.
Отвагу проявил глава журнала в 1983 году — разрешил помянуть и даже процитировать запрещенное тогда партгосцензурой «Слово о Законе и Благодати» митрополита Киевского Илариона (ХI в.). К тому же почесть была оказана ему в оценках: «Высоко одаренный писатель и выдающийся проповедник». Предполагаю, что приобщение к имени этого деятеля православия и русской культуры — явный прием подтолкнуть разыскать запрещенное сочинение и при этом узнать неожиданное, то, что опровергало — в изумлении — былые школьные и университетские наставления. Оказывается, первым письменным памятником русской словесности являлось не «Слово о полку Игореве», но «Слово о Законе и Благодати».
Вдруг отчего-то вспомнилась особенность кабинета владыки Питирима в особняке на улице Погодинской, неподалеку от Новодевичьего монастыря. Везде, где только можно, — книги, книги, книги вперемежку с рукописями и верстками грудами и стопами. Визитеру-то где пристроиться? Видно, поэтому хозяин чаще всего уводил гостей для бесед в соседнюю залу, небольшую, зато с уютными журнальным столиком и упокоительными креслами.
Однажды произнес: «Тяжка обязанность издательской профессии».
Сеятель прекрасного
Он поражал обширностью круга своих общений. Сейчас припоминаю многих значительных деятелей, с коими владыка так или иначе взаимодействовал. К примеру, первый президент СССР Горбачев и академик физики Е. Велихов, министр культуры РСФСР Ю. Мелентьев, академик химии и председатель Всесоюзного общества книголюбов И. Петрянов-Соколов, атаман Союза казаков А. Мартынов, мэр Москвы Ю. Лужков и космонавт П. Попович, губернатор Московской области Б. Громов и председатель Союза художников В.Сидоров. И еще, еще… Могу дополнить: видывал его собеседствующим с именитыми предпринимателями в апартаментах с чаем или кофе, а в монастыре и в храме — тянущихся к нему богомольцев-странников, этих простых русских людей, впрочем, понятное дело, всегда со сложными для каждого из них и для владыки тоже духовными проблемами.И интересов поистине бездна. Напоминаю, что он соучастник создания Фонда культуры и избранный от него народный депутат СССР в перестройку, даже представал на трибуне с взыскующими требованиями вести взвешенную политику. Узнал и то, что в пору перестройки с группой влиятельных политиков и ученых создал Фонд международного сотрудничества гуманитариев (как хорошо было приходить в гости к владыке и увидеть в этом, выражаясь по-современному, офисе лампадку, которая своим огоньком, будто сбереженным лучиком солнышка, освещала иконные лики). А как я поразился, когда однажды только вступил на ступени пристройки к церкви, где пребывал владыка вне службы, а навстречу мне детвора разных возрастов и размеров — это он одним из первых в нашей стране учредил воскресную школу. Или такой — явно неполный — круг его увлечений, которым я тоже стал свидетель. Вот привожу к нему в монастырь начальника управления по делам казачества в администрации президента, и владыка повел разговор, как в Подмосковье возродить одно из запущенных хозяйств (былой колхоз) с помощью казаков, которые покинули бывшие союзные республики. Вот он оповещает: договорился-де с главой Москвы создать в каком-то подмосковном заброшенном песчаном карьере питомник для молодняка диких животных. Вот согласился с моей просьбой войти в руководящий состав Международного благотворительного фонда «Во имя мира и человека» под председательством певицы Людмилы Зыкиной, я же был здесь соучредителем и вице-президентом. Вот создает фонд «Золотые ворота России», чтобы порадеть развитию туризма с приобщением к духовным ценностям в этих древних для истории России городах и городках.
И ведь можно продолжать и продолжать свод общественно значимых замыслов и деяний, кои, однако, входили в его жизнь не суетами сует, но влиятельно и воодушевляюще.
Иногда он разочаровывался в своих новых знакомцах и тяжко переживал это. Помню, вошел к нему в доверие какой-то предприниматель, молодых лет и весьма симпатичный на внешность, видимо, потому, что кое-что пожертвовал на содержание одного из Питиримовых фондов. Затем вдруг потрясшее извещение: этот человек арестован за былое-де жульничество и махинации. И тогда тут же от владыки защитительное письмо: дескать, ошибка. Ему доказали, что ходатайство, благородное по порыву, но поспешное, надо отозвать.
Наставник издательских новаций
Моему новому в перестроечную пору издательству «Раритет», точнее, читателям повезло — да как еще! — когда владыка, освободившись от дел своего издательства, стал доступен для моих просьб о помощи.Прихожу к нему советоваться и высказываюсь:
— Владыка, перестройка, как знаете, освободила от запрета философское наследие тех русских выдающихся светских мыслителей, которые исповедовали православное мировоззрение…
Он уточнил — деликатно, будто и не перебивал:
— Книг много, системного познания мало.
В результате обсуждения родилось название серии — «Библиотека духовного возрождения».
Он все это одобрил. Но каких философов включать в библиотеку? Спросил об этом, начиная советоваться. Владыка выслушал и проговорил:
— Думаю, что тебе надо прежде всего популяризировать труды тех, кто был гоним властью, в том числе насельников «философского парохода». Знаешь, о ком речь?
Это он о тех деятелях науки и культуры, которых в 1922 году изгнали в эмиграцию, дабы не коррозировали своими еретическими взглядами революционную партгосидеологию.
С этих пожеланий-установлений я и начал искать единомышленников. Они помогали формировать состав редколлегии и попечительского совета этого нового для новой России издания. Владыку по широте его воззрений не смутило, что редколлегия включила в число авторов и тех, кто проявлял некие разногласия с православными догматами. И как же было не просить оказать издательству честь войти в состав духовных вождей издания, в Попечительский совет. Он осчастливил согласием.
Еще одно славное соучастие владыки в светском книгоиздании — это «Евангелие в красках Палеха». Оно увековечено предтитульной — торжественной — страницей, где напечатано: «Издатели сердечно благодарят митрополита Волоколамского и Юрьевского Питирима за содействие…»
Это издание, сувенирное по всем своим статьям — что по красочным, в стиле Палеха иллюстрациям, что по сложно-изысканному макету, что по отменному, на мировом уровне качеству полиграфического исполнения (московская типография!), — вышло в 1995 году. Сразу же — успех: презентация в Свято-Даниловом монастыре с речью Патриарха Алексия II, от него же награды художникам и издателям, отклики журналистов и Государственная премия.
Так владыке вместе с другими консультантами — митрополитом Крутицким и Коломенским Ювеналием и архиепископом Истринским Арсением — довелось пособлять и в конце концов благословить необычные деяния художников и издателей. Необычные потому, что книга явилась первым живописно-иллюстрированным изданием от древней иконописной школы Палеха. Трудности за трудностями для молодых еще художников во главе с Борисом Кукулиевым. Им понадобилось отрешиться от давно профессионально хорошо усвоенных навыков творить всегда ходовые шкатулки со светскими сюжетами. Они не просто и не только погрузились в познания таинств палешской иконописи, которая была начисто утрачена в советские годы, — художники при этом догадались, что становиться копиистами никак нельзя — надо найти ту тончайшую творческую грань, которая бы воссоединяла старую традицию с новыми веяниями. Одно чего стоит: искать такие сюжеты, чтобы и не повторять привычных, и не представать псевдоноваторами. И художники, и издатели отлично знали, что Патриархия не потерпит никакого произвола в изобразительных толкованиях канонов главной книги христиан. Сколько же душевных терзаний, чтобы решиться дерзать: что-то отвергать, в чем-то утверждаться. Ясное дело, что творцы нуждались не в цензуре, а в чутком слове — когда в поддержку, а когда и подтолкнуть к взыскующей самооценке.
Вот тут-то и понадобилось соучастие наставников от Церкви. И они наиуспешно справились со своей непростой задачей.
Знал цену хорошей книги как хорошего подарка. И вот какая история. В честь и в память 2000-летия Рождества Христова мое издательство сподобилось исполнить поручение президентов России и Белоруссии и издать в дар Патриархии Складень-полиптих. То было миниатюрно-сувенирное, иллюстрированное опять же палешанами и со сверхсложным макетом издание Евангелия. Так владыка, подержав в руках мое подношение, проговорил: «Сможешь выделить десять экземпляров?.. Я еду в Германию и одарю этим изданием батюшку и прихожан одного тамошнего православного храма».
Вопрос о монастыре
Вот уж поистине щедрыми чувствами обогатил владыка, когда пригласил почти на целый день в свой монастырь — Иосифо-Волоколамский, да еще и в преддверии 400-летия прославления преподобного Иосифа Волоцкого.Приехал. Владыка великодушно пожелал стать сопроводителем-гидом. С его пояснениями старинный монастырь — этот значимый для России центр духовности — как бы ожил. Монастырь захватывал растроганную душу и благолепием архитектуры храмов и иноческих обителей, и украшением наружных стен истинно чудо-венком. Это я об окрест зеленеющих кущах старых и молодых дерев и чистых, тихих и будто таинственных прудах, опушенных шуршащим камышом, и лугах, покрытых травой-муравой, будто из мира сказочных детских мультфильмов.
Впрочем, об этом монастыре и роли владыки в его восстановлении (монастырь с 1922 по 1989 год был то детдомом, то школой) подробнейше рассказывает красивый обилием иллюстраций и насыщенный интересными сведениями альбом «Волоколамская земля» (1994). В нем весь владыка, ибо альбом был подготовлен и по его инициативе, и при некотором соавторстве и под его общей редакцией.
С каким же благоговением подходили к владыке под архипастырское благословение иноки и миряне. Их преклоненные для благословения лица излучали не просто почтительную ритуальность и в душевном порыве благостную умилительность, но, как проникся я, и доверие, и благодарность, и надежду, что снизойдет благодать.
С какой же гордостью — но без никакого искусственного пафоса в речениях — рассказывал он о многовековой славной истории своего монастыря (говорил с особым выделеним: «наша обитель»):
— Тебе, издателю, станет интересно знать, что преподобный Иосиф был искусным каллиграфом… Еще более он прославил себя ревнителем в церковной образованности. В книжнице монастыря было больше тысячи рукописей (очаровало его речение: «книжница», а не привычное — библиотека).
Надо бы тебе, светскому человеку, знать, что монастырь одновременно создавался как крепость. И стал таковым в смутное время, когда выдержал осаду польско-литовского войска… Посмотри, каковы стены-то: что для подошвенного — с земли — сражения, что против ядер в верхнем бою. Мощь! И одновременно — красота изразцов! Душе мир и покой от такого дивного украшения…
Шли, шли, да вдруг он остановился — и я выслушал то, что являлось, судя по возвышенным интонациям, для него, игумена, фактом особого смысла:
— Красив монастырь? Так кланяйся таланту крестьянскому… С 1677 года всего-то за 11 лет семь башен и прясла стен меж ними сооружены по архитектурному умыслу и под присмотром подрядчика каменных дел крестьянина Трофима Игнатьева и его односелянина Захара Никифорова. Да крестьянами… Так-то!
Завел в Успенский собор и предупредил, вспомнив о моем увлечении палешской живописью:
— Смотри поприлежней росписи этих мощных колонн. Они кисти одного палешанина. Благодать!
За неторопливой обеденной трапезой все билось желание спросить: как это совмещаются в жизни владыки участь монаха и многие едва ли не чисто светские заботы, например международное миротворчество, и проповедуемая гордость за проявленную в этих волоколамских землях воинскую доблесть панфиловцев, и неуходящая увлеченность музыкой, и еще, еще? Вспоминалось когда-то внушенное утверждение, что сущность монашества есть борьба со страстями и достижение бесстрастия.
Спросил. Он не ответил. Чуть позже я понял, что отмолчался не по возможной нелепости вопроса, как это я было расценил себе в укор, или не по отсутствию объяснений, понятных мне, мирянину, как это тоже я сподобился подумать. В этом убедился, когда после обеда он, заведя в свою келью, показал на книжную полку — здесь, дескать, наставники монашеского послушания. Когда я принялся за воспоминания о нем, вычитал кое-что из наставлений русских пастырей. Подумал: может, и у них искал владыка Питирим утверждения своему монашескому предназначению.
Читаю «Увещевания одному монаху, намеревающемуся перейти в московские монастыри, не оставлять своего места и паче приучатися к терпению» святителя Тихона Задонского (1724−1783): «Не уступай своему супостату и стой на прежнем своем месте: яко же храбрый воин стоит против своего супостата и не дает ему места. Стой и ты и не уступай ему, да не порадуется о тебе… Пусть тебя называют как хотят люди; пусть о тебе говорят что хотят; ты в зеркало совести своей посматривай… Разве черная риза и обет монахом делают, а не дело?»
Выходит, монашеское смирение не есть потакание неправедностям. Таким, как я многажды познавал, и был владыка Питирим.
Еще помнится его высказывание отнюдь не толстовского духа: «Священник как солдат, если видит неправду…»
Еще запомнилось итоговое из его беседы, что новое время меняет взаимоотношения церкви и власти: «Мы теперь от имени своей епархии обращаемся не как просители, а как хозяева».
Хождения по монастырю со мной, гостем, и перерывы, когда владыка уходил молиться или совершать богослужения, общения с послушниками и странниками-богомольцами. Но не только этим остался он у меня в памяти. Он был игуменом, а это, как скоро убедился, значило, что был преисполнен заботами о всемногогранном благополучии своего монастыря. Я ухватывал самые разные приметы этого. Вот, как только появился, ему передают стопочку конвертов и пакетов — я усмотрел штампы каких-то учреждений тоже. Вот, прерывая разговор со мной, благословил к беседе зашедшего с неким срочным делом келаря и собеседует с ним, а в разговоре звучат, казалось бы, чуждые в этих монастырских стенах слова «накладные», «счета». Вот появляется еще кто-то в пиджачке и в сапогах по сугубо хозяйственно-строительным надобностям. Вот он спешит к затренькавшему телефону и ведет переговоры сперва о ремонте, и слышу вдруг: «Дороговизна душит» — потом по другому звонку, о недалекой школе, которая в чем-то там нуждается. Вот постучалась к нему женщина — староста одной из монастырских церквей, и тоже разговор с суетными заботами.
Идем, а он вдруг вспомнил:
— Первым разом добирался до монастыря на грузовой машине…
Пришло время ему совершать службу в монастырском храме. Гляжу — как преобразился: величественен, с разведенными для крестного знамения руками и в торжественном облачении — митра в изображениях Спасителя и Богоматери и с каменьями, при панагии и в саккосе, в епитрахили и ромбовой палице.
Но вот я в его келье: ей-же-ей, как неприхотливо это невеликое размерами обиталище митрополита — едва ли не солдатская койка при простеньком покрывале с голубоватыми цветами, крохотный стол с какими-то книгами и бумагами, телефон престарелого изготовления и иконы, иконы.
Чисто светским своим разумением я понимал, что владыка, будучи на
стоятелем Иосифо-Волоколамского монастыря, был в скрепах особой ответственности. Ведь эта обитель именуется ставропигиальной, а сие значит — прямое подчинение Патриарху.
София: Питирим-Пушкин-Филарет
1997 год. Владыка пригласил в поездку: Болгария. сам он был послан с некой миссией от Патриархии, а меня попросил помогать знакомству с деятелями культуры.Я поражался, как без всяких сетований переносил он в свои годы, уж шедшие к восьмому десятку, превеликую нагрузку. И ведь с полным доброволием! Он пожелал «сверх плана» — помимо собеседований с Патриархом Болгарии и иными священнослужителями — свершить молитву и в горах, у памятника русским воинам, погибшим ради свободы болгар под Плевной, и на скромном кладбище русских эмигрантов в Софии, и в величественном столичном храме Александра Невского (здесь уже поздним вечером отужинал по-простому при простых русских яствах с русскими по происхождению прихожанами), встречался с парламентариями, кои не предали вековых чувств любви болгар к России, пообедал с писателями — так владыка проникновенно утверждал их в праведности веры в единение наших православных народов…
После одного из ужинов в гостинице он зазвал прогуляться по поздневечерней Софии. Красива она в эти несуетные часы уютом своих улочек и проулков, заманивающими витринами, множеством кафе и ресторанчиков, освежающими порывами ветерка с гор…
Неспешная прогулка побудила меня приоткрыть собеседнику свой творческий замысел. Коротко сказал ему, что близка к окончанию книга о Пушкине в год его особых чувствований и переживаний. Это 1830 год, когда создает вместе с Дельвигом «Литературную газету», когда всплеск страстной любви к юной Наташе Гончаровой, когда Болдинская осень с непостижимым для понимания созданием десятков гениальных сочинений, когда травля от Булгарина и присных при поддержке самого Бенкендорфа, когда близилась кончина Дельвига и самой газеты по придиркам власти с благословения царя…
И помимо всего этого поведал: включаю-де материал о том, как появился отклик — поэтический — на знаменитые стансы Пушкина «Дар напрасный, дар случайный…» от влиятельного в высших церковных и светских сферах митрополита Филарета.
И тут же я впадаю в полное изумление. Владыка приостановил свой шаг и стал негромко, но выразительно декламировать ответ высокопоставленного сурово-наставительного иерарха поэту.
Удивил владыка. И знанием запретного в советское время стихотворения. И самой по себе внезапной — без подготовки — декламацией, которая случилась без никакого предуведомления от меня, что быть беседе о Пушкине, да еще тогда, когда весь день был предварительно подчинен изматывающим общениям-переговорам. Одно сказать: это у владыки проявление и объемной, и работающей эрудиции.
Дальше вопрос последовал: «А ты воспроизводишь стихотворение Филарета?» Ответствую, увы, казенно: «Нет, как-то не принято в пушкинистике…» Ощущаю ответное недовольство, сопряженное с советом: «Почему не принято — понятно (это он напомнил, как сказывался недавний всеобщий атеизм даже на пушкиноведении). Но все-таки разыщи и напечатай. Обогатишь читателей. И будешь, вероятно, первым. В советские времена этот стих, кажется, и в самом деле был в запрете…»
Я исполнил этот совет-завет. Стало быть, полемика 1830 года обрела свою, как говорится, плоть и кровь. Книга называется «Зима, весна, лето и Болдинская осень. Жизнь А.С. Пушкина в 1830 году. Документальная повесть в жанре хроники».
Тамбов-Мичуринск…
Как-то звонок: «Найдешь ли дней пять свободных? Ты ведь, знаю, не бывал в тамбовских землях… Так приглашаю. Вот потянуло на родину…»И предстал он в эти дорожные общения новыми для меня гранями своих настроений, чувствований и интересов.
Проявил познания того, что произошло на тамбовщине в 20-е годы, — коротко, но выразительно напомнил мне о крестьянском восстании с лозунгом «Советская власть без коммунистов!» по призыву Антонова и о его подавлении под командованием Тухачевского.
Привел к дому своего рождения. В глазах грусть: стоит этот двухэтажный особнячок запущенным, с зияющими язвами кирпичных выщербин по стенам.
Подивил своенравным тактом в общении с главой области — это когда тот вызвался сопровождать знатного гостя-земляка в дороге из Тамбова в Мичуринск. Своенравие же выразилось в том, что владыка без единого слова, а только тем, что несколько раз, недовольно поморщившись, задвигал усами — дал понять губернатору, что излишни здесь, в вагоне, обращения «ваше высокопреосвященство» в аранжировке уж слишком пышных интонаций. И незаметно-ненавязчиво — некое застолье тоже помогало — повел беседу так, как хотелось ему, Питириму. При этом, однако, ничуть не ущемлял собеседника в его желании преподнести свою область наилучшим образом. Владыка же затеял разговор иной — как поощрять и развивать благотворительство. Из этой беседы я вынес важное для меня разумение: милосердие — моление делом.
Сказ о радостях и бедах рода Питиримова
Этой же поездкой довелось губернатору и мне познать под вагонные перестуки сказ владыки о его старинном и заметном для православия роде.Потом владыка добавил: «По материнской линии прадеды тоже были священнослужители…»
О том, что его отец — священник — был арестован и сослан в Сибирь в довоенные годы, проговорил со скорбью, но без возбуждения и немногословно.
Увы, изложение родословной прервалось — поезд подходил к вокзалу. Но прервалось в устах владыки. Оно продолжилось в главном храме Мичуринска. Здешний батюшка начал церемонию встречи с гостем с того, что напомнил прихожанам-горожанам, как благостно и в радостях, и в горестях вели свою паству отец, дед и прадеды владыки Питирима.
Выходит, более трех столетий отдавал себя русскому народу род русских пастырей, который начался — славно — с имени Питирима и продолжился столь же славно в наше время под этим же славным именем.
Богу стало угодно, что владыка принял монашеский сан (в 1959 году), и посему его род не имеет продолжения по мужской линии.
Иным продолжился.
Чудовская рукопись Евангелия
В конце 90-х годов владыка Питирим попросил меня помогать готовить к изданию Чудовскую рукопись Евангелия (так названа по имени монастыря, где хранилась).Необычное издание что для истории Русской Православной церкви, что для светской истории. Потому-то в результате столь значимо для познания биографии владыки.
Итак, я однажды узнаю, что владыка озабочен уже 40 лет подготовкой к изданию того варианта перевода Евангелия с греческого, который был свершен ближайшим сподвижником преп. Сергия Радонежского и воспитателем Димитрия Донского святителем и чудотворцем Алексием, митрополитом Киевским и Московским. Мне сказано с особым оттенком в речи: «Этот перевод явил собой для того трагического времени властвования татаро-монгол не только возможность более точного познания главной книги христиан» (оказывается, он во многом до сих пор предстает совершенным по понятиям лингвистики). Владыка выделял наиглавное для истории и историков — перевод был задуман таким, чтобы стать доступным для всех людей раздробленной Руси. Восстающим против чужеземного ига нужен был объединительный богоявленный символ!
С еще более проникновенно-трогательной интонацией владыка поведал: «Издать эту рукопись завещал мне, тогда еще совсем молодому служителю, сам Святейший Патриарх Алексий Первый». То было в 50-е годы прошедшего столетия.
Однако же сколько терний предстало на пути исполнения этого величественного наказа! Кто бы иной, так, отчаявшись, отступился под давлением неблагоприятствующих обстоятельств. Владыка уточняет для меня: «Единственный экземпляр рукописи был утрачен в революцию. Монахи спрятали, но прошли годы, и не оказалось никого, кто бы указал тайноспасительное укрывище. Правда, текст числился все-таки сохраненным — кто-то в 1892 году предусмотрительно переснял его на стеклянные фотопластины. — Продолжение, однако, звучало мрачно: — Я заполучил эти стекла и увидел, что они почти не читались — некоторые из них были в трещинах, на многих текст не то выцвел, не то размылся».
Дальше узнаю, что владыка сподвигнул себя истинно на подвиг — многотрудный и многолетний, не прекращая основной своей деятельности — пастырской, издательской. Он призвал к этому деянию многих сподвижников-доброхотов. Начал с того, что передал пластины специалистам лабораторий МВД. Затем пришел черед текстологов, богословов, историков — светских и религиозных. Мое издательство «Раритет» на заключительной стадии взялось готовить оригинал-макет.
Владыка был весь в нетерпении — как-то приоткрылся, а в глазах и голосе явственно улавливается грустное осознание, что не все ему подвластно: «Надо издать рукопись, пока я еще на службе… Пока еще мне не предложили уйти на пенсию… Пока я еще могу полноценно влиять на издательский процесс…»
Вдруг и в самом деле вползла спредчувствованная беда — он не смог собрать денег для оплаты редакционных и типографских расходов; и без этого зачастую вкладывал в подготовку книги собственные средства.
Все-таки преодолел осложнение. Изыскал деньги, но только, увы, для весьма скромного по своим полиграфическим возможностям издания, к тому же небольшим тиражом. Оно вышло в свет в начале 2001 года. Можно было торжествовать: слово владыки Питирима, кое он дал Патриарху Алексию Первому, преобразовалось в дело, в книгу, а значит, предстало драгоценным достоянием и православной евангелистики, и светских наук, начиная с истории и филологии. Увы, общественность и печать пока еще не воздали должного владыке за это деяние. Может, отчасти и потому, что сам он по своей превеликой скромности отказался рекламировать эти свои труды. Никаких презентаций, пресс-конференций или интервью.
Потомок Чингисхана
Весь нижеописанный рассказ владыки вполне укладывается в каноны почитаний Русской Православной Церковью того, кто восславлен святым страстотерпцем Христовым под именем Феодора Мелехдеяровича. Он и вправду потомок Чингисхана: татарин, но был крещен Федором, когда его отец Мелех-Даир, прапрапрадед основателя Казанского царства, стал пленником Ивана III и проживал со своей женой и детворой в почете — «во царских льготах!» — на вологодской земле, в Каргополе (сейчас городок Белозерск). На Руси Федор получил со временем фамилию Долголядский, от поместья Долголядское, кое было ему даровано царем за заслуги перед Россией.Да только сколько же забот выпало владыке Питириму! Кстати, лишь только в год его кончины я узнал от него — какова же скромность! — об итоге многолетних усилий по увековечению памяти этого сына Татарии в ханском звании и Христова угодника в былом высоком воинском чине.
«Велика была заслуга Федора перед Богом и Отечеством, — начал эту сагу владыка и уточнил: — Он без никаких доспехов, без бармицы, без щита — не раздумывая, — бросился встречь тем, кто вознамерился предать подлой смерти сестру царя Василия III и ея сына. Он был схоронен в алтаре нашего Успенского собора. Почетное пристанище… Но гробница оставалась известной лишь до конца XVII столетия».
Помолчав, развернул некоторые признания и о своей роли блюсти достойную память Федору:
«Уж так случилось, что забыт был этот страстотерпец и угодник. Начисто забыт… Только в 1979 году обозначилось погребение. Это после того, как прибыла в монастырь группа архитектурно-авторского надзора. Она, чтобы дать заключение, как укрепить столп подклета, покопалась в грунте и… наткнулась на „нетленные одежды“. Потом пригласил археологов. Они-то и вскрыли для погляда захоронение угодника Федора. Но поднимать прах пока не решились.
Чудесное явление сопутствовало, — продолжал владыка, — когда готовилась в 1990 году первая литургия. От погребения пошло источаться благоухание… Я такое сподобился принять только на Афоне, перед чудотворным ликом Пресвятой Богородицы „Иверская“».
Наверное, уловил мое некое сомнение и уточнил:
«Волны благоухания воспринимались целых несколько месяцев, и не мною одним. И нашими иноками. Мы храним подтверждение чуда в письменном виде одного известного архитектора. И еще почти сто человек свидетели…»
И наконец владыка приступил к самому, пожалуй, существенному в атрибутике места захоронения:
«Весной 2001 года я благословил работы на замену пола в подклетном храме Успенского собора. Попутно, вослед археологам, занялись осмотром фундамента. Тут-то и было выявлено наконец-то в полном виде место погребения угодника Божия Федора. Что дальше? В сентябре предстали нашим взглядам и мощи его. В этот же день отслужили первую панихиду. В канун произошло чудо — свечение. Не привиделось, а явное. Чтобы пресечь сомнения, засняли свечение фотоаппаратом. В конце года святые мощи возложили в новый гроб — для водружения в каменный склеп. Далее было ниспослано нам испытание намерений. Воды хлынули и несколько раз затапливали гроб. Он просто плавал в склепе… Пришлось поднять и перезахоронить в дьяконнике».
Владыка уточнил, что повелел исследовать святые мощи с помощью светских ученых. Сказал, что призвал к этому работников Отдела судебно-медицинской экспертизы Министерства здравоохранения РФ.
Конечно же, я не удержался и попросил владыку рассказать о некоторых подробностях из жизни Федора. Ответ был таков:
«В татарском роду Федора был еще один святой, под православным именем Петра он был обращен в христианскую веру в 1253 году… И далекий предок Федора, и он сам твердо блюли заповедь: „Аз, Господи, возлюбил вашу веру, и, оставив веру предков и прийдох к вам, воля Всевышнего и да будет“. Федор по велению русского царя в годы противостояния Москвы Литве, с 1516 года, стал начальствующим полком, воеводой… Воевал и с лихими отрядами крымских татар. Но никогда с казанскими… Сохранилось предание, что убийцы Федора коварно спрятали тело ими убиенного храбреца. Лишь через десять дней отыскалось его тело, злодеянно преданное мукам — невероятным по жестокости. При отпевании именно в нашем монастыре у гроба молились позже причисленные к лику святых инок Гурий и старец Фотий…»
В монастыре чтят то, что произошло 13 марта 2004 года, через четыре месяца по кончине своего настоятеля, митрополита Питирима. Это Патриарх Алексий II дал благословение перенести гроб со святыми мощами угодника Божия Феодора — со всеми церковными торжествами — в подклетный храм преподобного Иосифа Волоцкого и установить рядом с алтарными вратами пред Смоленским образом Матери Божией…
В заключение хотелось бы дать определение характеру владыки: СТЕРЖНЕВОЙ ХАРАКТЕР ВО МНОГОГРАНЬЕ.
2003−2006
