 |
| Правая.Ru | Илья Бражников, Яна Бражникова | 04.01.2007 |
Оправдание Постмодерна
В современной философской и политической публицистике относительно понятия Постмодерн сложился ряд негативных стереотипов. Согласно одному из них, эпоха Постмодерна завершила разрушение христианских ценностей, начатое эпохой Просвещения. Согласно другому, когда заводят речь о Постмодерне, предпочитают сразу перевести разговор на безпринципных и циничных «постмодернистов». Постмодерн мыслится и описывается по модели Модерна — как проект деконструкции, дестабилизации, глобализации и т. д. — как сознательная программа действий, направленная на разрушение истинных ценностей.Между тем, следует заметить, что Постмодерн не является проектом группы западных интеллектуалов, сознательно направленным на создание или разрушение каких-то ценностей или некоего социального порядка. Постмодерн вообще принципиально непроективен (в отличие от Модерна), и одна из распространенных сегодня иллюзий в том, что Модерн и Постмодерн — два противостоящих (или продолжающих друг друга) проекта. В действительности Постмодерн является лишь ситуацией или состоянием, в котором оказался проект Модерна. И если одни полагают, что это состояние нужно интерпретировать как незавершенный проект (Хабермас), а другие — что Постмодерн это кризис Модерна, и Модерн обязательно его преодолеет (Гидденс), — то третья точка зрения, которая, на наш взгляд, наиболее адекватна, заключается в том, что Постмодерн есть триумф — полное осуществление Модерна. Согласно этой точке зрения, Модерн завершен именно потому, что он совершился: Постмодерн есть состояние реализованного, совершенного (потому что совершённого) Модерна — осуществленной революции, успешной эмансипации и либерализации во всех областях — «политическое освобождение, сексуальное освобождение, освобождение производительных сил, освобождение женщины, а также ребенка и неосознанных побуждений, освобождение искусства» (Бодрияр). Постмодерн — это состояние реализованной утопии. Специфика настоящего момента заключается именно в том, что мы продолжаем жить в институциональном и языковом пространстве, сконструированном Модерном, но в ситуации, когда сам Модерн как проект уже завершен.
В этом и основное значение понятия «симуляции»: в ситуации, когда все, к чему устремлялся модернистский проект, оказалось достигнуто, необходимо делать вид, что этого еще не произошло и симулировать борьбу за освобождение, угрозу демократическим свободам и необходимость дальнейшего самосовершенствования. Именно этим объясняются все основные современные феномены международной политики: и «11 сентября», и «международный терроризм», и «оранжевые» революции.
Хотелось бы подчеркнуть: это именно симуляция Модерна в ситуации Постмодерна. В частности, вся внешняя политика Соединенных Штатов Америки носит характер искусственно продолженного Модерна. По Бодрияру, чем она кажется успешнее, тем вернее ее симулятивный характер: игнорирование структурных изменений в природе общественных отношений, устойчивые и назойливые заботы — о гражданском обществе, толерантности, правах человека и т. п., а также искусственное незамечание безсмысленности всех этих забот на фоне поистине чудовищной, превосходящей всякие мыслимые пределы толерантности Общества Спектакля, — рано или поздно приведет к обнаружению пустоты существования, исчерпавшего свои цели, а власть, неспособная сформулировать новые цели, будет неизбежно разоблачена. Это произойдет, когда американское общество выйдет из модернистского гипноза и осознает себя в ситуации Постмодерна.
Ещё важно отметить, что «Постмодерн» и постсовременность" не могут быть определены как «пост-традиционное общество» (так, А. С. Панарин в «Православной цивилизации» определяет постмодернизм как пост-традиционный проект"); везде, где в работах «постмодернистов» возникает критика и пересмотр «традиционных» лингвистики, онтологии, эсхатологии, эстетики, речь на самом деле идет о «традиции» Просвещения в широком смысле слова, т. е. о европейской модернистской традиции, которая в настоящий момент приобрела завершенные черты и воспроизводится лишь как легитимированная историей форма. «Революция сама стала традицией» (Ю. Хабермас), и в этом смысле перестала быть революцией. Задачей «постмодернистов» становится обнаружение границ монологического, революционного и антитрадиционного разума эпохи Модерна.
Постмодерн и «постмодернизм»
Постмодерн совсем не то же самое, что постмодернизм, и это не спор о словах: постмодернизм — это вполне определенный стиль позднего Модерна в архитектуре, литературе, кино и других искусствах. Поэтому, говоря о «постмодернистах», следует в первую очередь иметь в виду приверженцев данного стиля — художественного, философского, научного и т. д. Причем этот стиль вполне модернистский. В России, например, его можно обнаружить уже в культуре Серебряного века, а возможно, и раньше.Говоря же о Постмодерне, следует подразумевать не узкое стилистическое течение, но историческую ситуацию, в которой оказались абсолютно все, вне зависимости от своих вкусов, идей, предпочтений, географического положения и т. п. Итак, если постмодернизм имеет отношение преимущественно к культуре, то Постмодерн — к истории. Постмодернизм субъективен, ситуация Постмодерна — объективна. Совершенно безсмысленно поэтому объявлять Постмодерн своим «личным врагом» (как это делает, например, при каждом удобном случае С. Кургинян) и тем самым заявлять о своем месте внутри Модерна или Традиции.
Ренессанс традиционной религиозности мысли, общества и культуры — это и есть Постмодерн, каким он должен быть в России. И если у европейских аналитиков Постмодерна мы не наблюдаем аналогичного религиозного ренессанса — то лишь потому, что там Модерн зашел гораздо дальше, и с христианской традицией дело обстоит значительно хуже.
Неизвестно, как случилось, что тип усталого и разочарованного модерниста стали обозначать словом пост-модернист, в то время как истинный постмодернист принципиально не-модернист и даже анти-модернист. Ещё почему-то называют «постмодернистской» массовую культуру, хотя явление массовизации культуры и массовости как таковой всецело принадлежит Модерну. Как раз таки эта массовая культура является главным предметом критики социальных философов Постмодерна. Говорят о постмодернизме в образовании, подразумевая его частичность и необязательность — но современное европейское образование — это все та же философия Просвещения, принявшая вид технологии. Нью Эйдж — это, разумеется, тоже Модерн, само название этого течения совпадает с названием исторической эпохи Модерна — Новым Временем. Модернистский характер Нью-Эйджа станет очевидным, если понимать, что «традиционализм» конца XIX — начала ХХ в., которому, в общем, наследует движение New Age, — это все тот же Модерн. Говорят также о «постмодернистском Обществе Спектакля», но сам термин «общество спектакля» введен Ги де Бором в качестве критики именно модернистского состояния общества, которое является логичным завершением важнейшей черты Модерна, сформулированной ещё Хайдеггером в работе «Время картины мира»: Новое Время — это время картины мира, мир начиная с художников Возрождения понимается как картина — то, что можно представить и законченно отобразить. Бодрияр называл Модерн «эпохой сцены» именно потому, что все явления стремятся быть представленными, как на сцене. Венцом этой эпохи становится, разумеется, телевидение. Общество Спектакля в этом отношении — собственно, зрительный зал или телезрители. Поворот постмодерного сознания — это, прежде всего, понимание, что отнюдь не все может и должно быть представлено. Например, история — Богооткровение, которое принципиально не может быть представлено.
Быть может, продолжайся дальше Модерн, нынешние постмодернисты и стали бы теми страшными чертями, которыми их малюют, но всё дело в том, что продолжать Модерн для них оказалось решительно невозможно — и они постарались осознать, почему. Сегодня как модернистская, так и традиционалистская позиции исторически завершены, что и является признаком Постмодерна. Когда некто подчеркнуто выражает приверженность модернистским или, напротив, традиционалистским ценностям, он необходимо воспроизводит реальность Постмодерна и становится постмодернистом — быть может, вопреки своей воле. Между тем, сознательный постмодернист (настроенный антимодернистски и антипросвещенчески) уже в этом, как минимум, неотрадиционалист.
Итак, как можно было убедиться, все негативное, что обычно обзывают словом «постмодернизм», есть на самом деле состояние Модерна в ситуации Постмодерна. В конце концов можно все мрачное, разлагающееся и заразительное наследие Модерна (учитывая сложившуюся практику) называть пост-модернизмом — но только в этом случае строго отделять пост-модернизм от Постмодерна. Постмодерн же ни в коем случае не сводим к Модерну и не является его частью. В Постмодерне, помимо Модерна, присутствуют и другие тенденции — и прежде всего, религиозная Традиция, освобожденная из модернистского плена.
Православие в эпоху Модерна и в ситуации Постмодерна
Определенная инерция мышления и подозрительное отношение к современности долгое время мешали православным авторам трезво относиться к Постмодерну. И до сих пор можно услышать о демонической сути телевидения, персонального компьютера, интернета, рок-музыки и т. д. Это, с точки зрения Традиции, вне всякого сомнения, положительное и здоровое явление: очень хорошо, что в нашем обществе остается небольшая, но влиятельная прослойка, жестко отвергающая все лукавства и ухищрения «века сего». Тем, кто ушёл от мира, в самом деле, не нужен телевизор, и прозорливым старцам мобильные телефоны ни к чему — они и так в курсе дела. Однако, ситуация перестает быть однозначно здоровой, если эта монастырская точка зрения усваивается как правило мирянами. То есть, нет ничего зазорного в том, если кто-то, сделав свой личный выбор, выкинул в окно телевизор, но только пусть этот человек не требует того же от окружающих и не выводит на этом основании некий общий закон. Если кому-то рок музыка кажется изобретением сатаны — прекрасно — но только не нужно обвинять в сатанизме на этом основании диакона Андрея Кураева, выступающего с проповедями на рок-концертах, и православных музыкантов и рок-поэтов. На этих примерах хорошо видно поведенческое отличие человека Модерна от человека Постмодерна. Неприятие неких внешних атрибутов цивилизации — это одна из типичных парадигм Модерна, восходящая, разумеется, к Просвещению: к Руссо, Толстому и всевозможным оккультистам и традиционалистам начала ХХ века (мадам Блаватская, Рерихи, Гурджиев, Генон и т. д.) Модернист хорошо различим по той требовательности и дидактизму, доходящим до агрессии в отношении окружающих: «Я открыл, что это ХОРОШО, и вы все должны, вслед за мной, делать это, потому что это ХОРОШО ДЛЯ ВСЕХ ЛЮДЕЙ». Если в традиционном обществе отдельному человеку просто не приходит в голову, что можно поступить иначе, нежели предписывает обычай (исключение делается для представителей особой социальной категории, на Руси это — юродивые), то в обществе Модерна общественное единство и «правильное» поведение достигается всегда тоталитарными методами — введением некоего закона или нормы «сверху», разного рода агитацией и принуждением. Человек эпохи Постмодерна часто бывает растерян оттого, что не знает, что предписывает в каждом конкретном случае Традиция, но он и не поддается на тоталитарные провокации модернистов.Хотя здесь требуется уточнение. Модерн, будучи завершен, не сошел совсем со сцены и не оставил в покое людей — он продолжает свое существование, причем в самых агрессивных формах: реклама, мода, поп-культура — в этих сферах его неявный диктат по-прежнему очень жесток. В требованиях «покупать только это, а не то», «носить это и не носить то», «делай, как я!» и т. п. под видом индивидуального выбора проводится тотальная массовизация. Модерн использует и будет стремиться использовать ситуацию Постмодерна с ее высокой коммуникативностью, прозрачностью, нестрогими границами и прочим для достижения своих целей.
Православие представляет собой аутентичную христианскую традицию. Ни католичество, рано вступившее на путь модернизации, ни тем более протестантство, стремящееся восстановить «первоначальное христианство» и тем самым представляющее собой чистый Модерн, не несут в себе значительной части истинных смыслов христианской религии. Модерн — нелегкое испытание для всех традиций. Модернизация традиции как способ ее бытия во времени представляет собой проблему. Вопрос, что должно оставаться неизменным, а что подлежит изменениям — всегда чреват религиозными спорами, в пределе — расколами. Необходимо отметить, что из всех христианских конфессий Православие прошло этот этап с наименьшими потерями.
Модерн приходит в Россию в середине XVII века. Русский Раскол — это, вне всякого сомнения, уже столкновение двух типов модернистского сознания: «стремления к первичному, изначальному» (староверы) и «папоцезаризма» (Никон и реформаторы). В результате побеждает третий тип — «цезаропапизм» Алексея Михайловича, меркнущий, впрочем, на фоне абсолютизма Петра. Далее последуют Петровские реформы и Синодальный период — подчинение Церкви государству. Ранний Модерн в России, как и в Европе, чрезвычайно усиливает государство и ослабляет Церковь, а вместе с тем и общество. Начинается массовое закрепощение крестьян, прерывается традиция Земских Соборов. Для Церкви это означает усугубление Раскола, а народ отвечает бунтами, бегами и гарями. Таким образом, с XVII столетия традиционная идея Святой Руси (триединство святой Церкви, освященной Власти и святого Народа — хранителя православной Веры) распадается на три модернистских идеологии: 1) идеологию святого народа, отдельного и противостоящего государству и «господствующей» Церкви (Семён Денисов); 2) идеологию Церкви, достаточно независимой от государства, стремящейся к надгосударственному объединению всего Православия (Никон) и 3) идею великого государства, поглотившего народ и Церковь (Афанасий Ордин-Нащокин, затем Пётр I и Феофан Прокопович).
Любопытно, что эти идеологии продолжают (или, скорее, завершают) свою циркуляцию и в настоящее время. Носителями первой — до сих пор являются старообрядцы, а также, вполне враждебно относящиеся к ним «старые правые», никониане, сторонники Поместного собора, убежденные, что главная сила Церкви — православный народ. Эти люди, что вполне логично, полностью отказывают в доверии правящему режиму РФ, считая его полностью компрадорским и марионеточным, и, в значительной степени, не доверяют церковной иерархии. Они настроены вполне революционно и могут быть использованы в подготовке «оранжевой» революции в России — как авторитетная общественная сила, дискредитирующая власть. Вторую позицию выражала в середине ХХ в. деятельность митрополита Никодима (Ротова).
Наконец, третью позицию сегодня занимает множество патриотов-державников, и эта идеология даже имеет свою официальную политическую организацию — партию «Единая Россия». (То, что в современном российском обществе есть неофициальные, порой гораздо более жесткие этатисты, чем единороссы, и что державничество каждого единоросса нуждается в специальной проверке — другой вопрос). Неслучайно политтехнологи ассоциировали раннего Путина с Петром I, и его правление представлялось в продолжение реформатору-Петру. Современные «коммунисты», полностью завершенные и состоявшиеся в этом качестве, не представляют отдельной идеологической силы и делятся на сторонников первой, либо третьей идеологии. Совсем недавно, точно по тому же принципу раскололась «Родина»: рогозинцы четко заняли первую, бабуринцы — скорее третью позицию.
Четвертой (и последней) до сих пор не упомянутой модернистской идеологией в России является западничество: иные возводят эту линию аж до князя Курбского или, пуще того, до князя Даниила Галицкого, но, думается, то западничество и нововременное, восходящее к тому же XVII, а резко оформленное в XVIII веке, — это разные вещи. Иными словами, западный вектор российской политики так же традиционен, как и восточный, а вот дни либерально-модернистского западничества, выраженного СПС и его одиозными лидерами, безусловно, сочтены. Уже сегодня постмодернистская критика этой идеологии неотразима, уже сегодня ясно, что либеральный проект в России завершен, и его кажущаяся успешность (опять-таки, по Бодрияру) — верный признак его симуляционного характера. И никакие симуляции, вроде покушения на Чубайса, истерических криков «фашисты идут!» или, напротив, внезапного воцерковления и обрусения Хакамады и мимикрии под монархизм с приватизацией «своего» Царя-реформатора — Александра II (что является хилым закосом под Постмодерн), — не легитимируют эту идеологию, не вернут ее из «орбитального» состояния в реальность. Это подводит нас к одному важному соображению.
Постмодерн как конец «левого»
Модерн нес в себе левую идею, он, по определению, был левее Традиции. Левизна — политическая суть Модерна. Левая идея боролась за свое осуществление на всем протяжении Модерна и вот теперь наконец она восторжествовала — мы видели и видим ее и в евроструктурах, и в американском неоконсерватизме, и в ельцинской РФ, и в «оранжевых» революциях. Левое полностью состоялось. Левое стало технологичным, симулятивным и умерло как идея и движущая сила истории. Время от времени происходящие демонстрации левых сил (те же «оранжевые» и прочие цветные и цветочные революции) не более, чем продуцирование образов, «симулятивный дубль» того, что уже и так имело место: «Революция происходит только для того, чтобы скрыть, что в ней больше нет никакого смысла» (Бодрияр). Однако, в случае с оранжевыми революциями нужно иметь в виду, что симулятивной является лишь официальная «левая» версия события, вводящая в заблуждение наиболее наивных участников и зрителей. Между тем, особенно в случае с Украиной, нельзя сказать, что происшедшее — только симуляция события. Нет, Событие произошло, но адекватно оно может быть описано только «правыми» понятиями, по-прежнему вытесняемыми из официального модернистского политического дискурса. Прав тот, кто видит в данном случае за оранжевой пеленой религиозную и геополитическую подоплеку, скрытую, похоже, даже от самих главных действующих лиц и организаторов «революции». Надо при этом сказать, что популярные ныне идеи «возродим СССР!», уже не имеют никакого отношения к левой идее — напротив, являются консервативными и правыми. Да и в самом СССР подчеркивается прежде всего его имперская составляющая, за образец принимается сталинская модель — и сама по себе уже не левая, в современной же реконструкции и вовсе предстающая криптомонархической и квазиправославной. Даже пристрастие к марксизму сегодня в иных случаях уже имеет правый оттенок.Отсюда открывается небывалая прежде в Новой истории правая перспектива. Конец Модерна делает ее реальной как никогда. Причем правая идея сегодня уже ни в коем случае не реконструкция, не возвращение и не ностальгическое консервирование. Правая идея — это не проект, а историческая необходимость. В Модерне правое было подавлено, сегодня, напротив, правое открывается как возможность — во всяком случае правая идея далека от завершенности левого. Правая — это не завершенная форма, которая уже была, это не «Жозеф де Местр», не «Рене Генон» и не «Карл Шмитт». Правая идея сегодня — это то, чего ещё не было, точнее, что было начато, но прервано, подавлено и отформатировано Модерном. В этом смысле правая идея сегодня открыта будущему, она выступает предпосылкой «реставрации будущего», в отличие от идеи левой, которая полностью в прошлом. Российские коммунисты (а теперь и рогозинское крыло «Родины») могут до хрипоты обличать «антинародный режим», и это противостояние может по-прежнему приносить им какие-то голоса и обеспечивать более-менее комфортное будущее, однако, оно полностью вышло из актуального и не имеет ни малейшего отношения к реальной политической ситуации. Действительное же будущее принадлежит тем, кто понимает актуальный исторический момент. Евробюрократы могут хоть целый век проводить свои референдумы и голосовать за левую конституцию — эта конституция уже никогда не станет реальным работающим документом, и на этой платформе объединение Европы не будет достигнуто. В ситуации Постмодерна успешность является синонимом симуляции, признаком мертвой формы. И, напротив, то, что оказывается непредставленным, принадлежит к самой сердцевине настоящего момента. Непредставленными в политике сегодня являются сообщества верующих и новые правые консерваторы — им и принадлежит будущее.
Воцерковленный постмодернист
Итак, ни петровская реформа, ни секуляризация времен «просвещенной» Екатерины, хоть и наносят чувствительные удары Русской Православной Церкви, не являются чем-то фатальным — в отличие от Западной Европы. В XIX веке нормализуется монашеская жизнь, развивается храмовая архитектура, при последнем Государе принимаются меры к постепенному уврачеванию раскола. Православная Церковь, обагрившись кровью Новомучеников, не была уничтожена и жестким советским Модерном, в ситуации же пост-советского Постмодерна Церковь стремительно возрождается. Всем противникам постмодерной эпохи следует осмыслить этот непреложный факт. Церковь, как несложно установить, возрождается не вопреки, а благодаря Постмодерну — как исход из советского Модерна, на фоне кризиса атеистической рациональности и модернистского прагматизма. А главным сдерживающим развитие Церкви фактором является принятая в официальную доктрину модернистская идея толерантности. Да, мы утверждаем, что идея толерантности, как и родственная ей идея плюральности-множественности, является именно позднемодернистской идеей, прямо вытекающей из концепта Просвещения. Причем плюрализм и множественность представляются ценностью только для тех аналитиков Постмодерна, кто, подобно Хабермасу или Ролзу, пытается реабилитировать в новой ситуации либерально-просвещенческую политическую парадигму: теорию «общественного договора» или идею «консенсуса коммуникативной власти». Именно к такого рода мыслителям адресована ироническая реплика Лиотара: «О каком единстве мечтает господин Хабермас»? Под «единством» в данном случае понимается «тотальность» — искусственный унифицированный образ реальности, сотворенный единым человеческим сознанием. Тотальному модернистскому образу реальности постмодернисты противопоставляют не либеральную множественность, которая в конечном итоге приводит нас к той же унифицированной реальности (как и Хабермасу плюрализм нужен для пресловутого «консенсуса»), но прежде всего различие (differance) и игру. Понятие «различия» не дает возможности узурпировать смысл истории, текста и жизни в целом. История не может быть сведена к тексту — Гегеля, Маркса или Фукуямы, и событие не может быть тотализовано в рамках единого смысла. История всегда больше, чем интерпретирующий ее текст. Что же касается игры, то она предполагает жесткое подчинение первичному, метафизическому, не человеком установленному правилу, незапрограммированность и непредсказуемость События, которые противопоставлены модернистскому стремлению планировать историю и сам мир, заключая его в картину. Именно этим постмодернистское понимание истории гораздо ближе к традиционному — в том числе Средневековому.Таким образом, Постмодерн вновь сделал ясным для сознания две традиционных, «правых» истины, затемненные Модерном:
1. метафизический, надличностный характер Правила (структуры, институции, службы, мифа, ритуала, права, слова и т. д.)
2. онтологичность (а если по-православному — Богочеловечность) истории.
Искушенный Постмодерном, западный человек пришел к пониманию интуиций, которые всегда знало Православие. И только в православной историософии и метафизике эти две интуиции могут по-настоящему работать. Постмодерн сделал аналитикой то, что прежде ускользало от рационализирования. То, что в Православии является содержанием веры, для аналитика ситуации Постмодерна становится социологической данностью. Католицизм с опредленного момента совпал с левой идеей, сегодняшний успех католицизма в сфере пиара, его эффективность — также признак его завершенности, симптом его загробного существования. Современный католицизм — это «жизнь после смерти». Историческая жизнь осталась только в Православии. Эпоха Постмодерна должна стать веком Православия. Православию не грозит конец, потому что оно никогда не начинало с чистого листа, в отличие от всего, что связано с Модерном. Конец Православия станет его торжеством и настоящим (а не фукуямовским) концом истории. Даже столь привлекательный проект кружка «ревнителей благочестия» — Третий Рим во главе вселенского Православия, — который пытался осуществить на патриаршем престоле Никон, не состоялся, поскольку он оказался бы неизбежно модернистским. Не реализовалась в политическом плане и утопия старообрядцев: Китеж-град не показался из-под воды после социальной революции, очевидно, ожидая эпохи Постмодерна, которая только и способна оценить и осмыслить эту легенду. Это говорит о том, что ни один модернистский проект в рамках Православия невозможен. Модернистской была Романовская Россия — и она трагически завершилась. Модернистским был СССР — и он кончился вместе с индустриальной эпохой. Поэтому антицерковные силы, которые сегодня пытаются выстроить антииерархическое движение в Церкви, опираясь то на старообрядцев, то на «старых правых», то на полувоцерковленных диссидентов — в ситуации Постмодерна обречены на поражение. Однако, искусственно внедряемый в Россию западный Модерн с его антиклерикализмом и постоянной надоедливой борьбой за права маргиналов продлевает им жизнь. Любопытно отметить, что, в отличие от Запада, где проект Модерна успешно завершился, в корне изменив общество, в России Модерн носит незавершенный характер. Это связано и с его непоследовательностью — зачастую он вводился методом слепого копирования западных образцов, механически — что-то прививалось, что-то нет, — и с внутренним драматизмом и даже трагизмом судеб Модерна в русской истории. Как было отмечено выше, проект несколько раз прерывался, менял направление, некоторые вполне достойные его начинания не имели развития и завершения. Особенность ситуации Постмодерна в России заключается в том, что наряду с элементами завершенного Модерна, приносимыми извне (демократическое правление, гей-культура и др.), у нас в сфере образования, культуры и проч. сохраняются нереализованные, несостоявшиеся, начатые и прерванные, ждущие завершения элементы «внутреннего Модерна». Русский Постмодерн призван стать эпохой завершения русского Модерна.
Постмодерн впервые за долгие века снимает казавшееся неустранимым противоречие между Традицией и Современностью. Отрицание современности и утверждение чего-то «изначального», которое казалось неотъемлемым коренным свойством религиозной традиции, оказывается одним из множества конфликтов, привнесенных Модерном. Оказывается, нет жесткого отрицания Традиции Современностью и наоборот: православный монах может писать стихи и вести Живой Журнал, а у чтимого старца может быть свой интернет-сайт. Постмодерн дает возможность практиковать религию, не копируя рабски прошлое, не оглядываясь постоянно назад «как это делали предки» и, с другой стороны, не считаясь с мнением «просвещенного общества». Постмодерн позволяет принять Традицию такой, какая она есть «здесь и сейчас», не отправляясь в модернистские «паломничества в страну Востока», не подбирая религию «на свой вкус», не проектируя и не планируя внутреннюю жизнь, не стремясь переделать свою и не заигрывая с чуждой духовностью. Постмодерн не занят поисками «лучшего», «первичного», «подлинного», он не требует от традиции измениться «под себя» (как требовал, например, Лев Толстой, переписавший Евангелие и желавший, чтобы христианство стало таким, каким он его себе представлял. Это характернейший образчик религиозности Модерна). Богоискательство, религиозная экзотика, эзотеризм, нравственная проповедь, христианский социализм и другие подобные подходы к Православной традиции — Постмодерн с улыбкой оставляет Модерну. Модернист желал бы, чтобы приходской священник был образцом добродетели — в противном случае он не пойдет к нему не то, что на исповедь, но и на службу. Постмодернист же понимает, что священник — такой же человек, как и он сам, не «светоч человечества» и не «апостол добра», но Таинство совершается помимо человека. Постмодернисту не нужно, чтобы священник был яркой личностью, непревзойденым оратором или интересным собеседником. Все эти штампы модернистского сознания им давно преодолены. Пусть будет хоть пьяненький деревенский поп — лишь бы правил службу по уставу. Благословение священника — даже такого — для воцерковленного постмодерниста не повод для рефлексии, а прямое руководство к действию.
Православию нужно бояться не только обновленчества и модернизма, но и тенденциозного отрицания Постмодерна. Нужно искать не альтернативу Постмодерну и не модернистского «большого стиля». Не надо пытаться восстановить «исконное Православие», ибо Православие такое, какое оно есть, здесь и сейчас. Любая реконструкция обернется соскальзыванием в Модерн — как это уже было во времена Реформации в Европе и Никоновой реформы в России. Воцерковленный постмодернист доверяет истории. Он не хочет ее переписывать — он хочет продолжать то, что было прервано Модерном. История не может являться предметом препарирования, модернизации, проектирования. Историческое Событие и Время первичны по отношению к любому рациональному проекту и человеческому действию. Православная традиция, по счастью, не прерывалась и не проектировалась. Даже после семидесятилетного «Вавилонского пленения» в СССР Православие возрождается не с чистого листа. В самые чёрные для Церкви годы большевицкого террора совершался подвиг Новомучеников и Исповедников Российских. Можно высказывать массу критических замечаний в адрес Московского Патриархата, созданного патриархом Сергием и Сталиным, но факт непрерывности традиции Православия в Русской Церкви непреложен. Это подтверждает и идущее полным ходом объединение с РПЦЗ. Если же Церкви удастся найти равнодействующую между двумя церковными модернизмами — старообрядческим изоляционизмом и никонианским реформизмом — будет преодолен вековой раскол — то произойдет истинное чудо полноты восстановления Традиции и, возможно, откроется эпоха православного миссианства. Ясно, что только ситуация Постмодерна способна примирить два воинствующих модернистских дискурса в Русской Церкви, и она же дает уникальный шанс европейским христианам вернуться к истинной вере — Православию.
