 |
| Седмицa.Ru | Владимир Мещерский, Н. Черникова | 15.12.2006 |
 |
| Князь В. П. Мещерский |
Князь Мещерский в 60-х гг. XIX в. исколесил значительную часть России. Он побывал в Северо-Западном (1863−1864 гг.) и Юго-Западном (1869 г.) краях, неоднократно выезжал в центральные губернии. При этом перед князем ставились задачи ознакомления с положением дел и изучения на месте некоторых интересующих министерство вопросов. Но сам князь считал наиболее важным дать Александру Александровичу представление о российской провинции.
Одним из вопросов, на которые обращал внимание Мещерский, было положение Православной Церкви как в западных губерниях, так и в России в целом. Немало внимания уделял он и болезненным для религиозной жизни России проблемам, а именно взаимоотношениям православных и староверов, православных и католиков. Последнее было особенно актуально для западных губерний, где еще помнили о польском восстании 1863−1864 гг., подавляющее большинство участников которого исповедовали католицизм. Мещерского интересовал и чрезвычайно важный для западных губерний еврейский вопрос. Князь оказался весьма деятельным исследователем: он не просто отмечал для себя интересные факты, но и стремился разузнать как можно больше. Все это находило отражение в его письмах Александру Александровичу и (в гораздо меньшей степени) в статьях, регулярно отсылаемых им в «Московские ведомости».
Публикуемые письма извлечены из фонда Александра III в Государственном архиве Российской Федерации (ф. 677, оп. 1, д. 894, 895). Конечно, тематика писем Мещерского существенно шире, чем вопросы религии и Церкви, поэтому в данной публикации предприняты значительные сокращения текста. Письма печатаются в соответствии с современной орфографией и пунктуацией при сохранении стилистических и языковых особенностей автора. Грамматические ошибки и описки автора (двойное написание слов и слогов, пропуск букв), не имеющие смыслового значения, устраняются без оговорок. Пропущенные и добавленные слова или части слов помещены в квадратных скобках. Даты, как в тексте, так и в комментариях, приведены по старому стилю. Документы пронумерованы составителем.
N 1 [1]
Торжок, 20 марта [1867 г.]
<…> Поехал взглянуть на раскольническую моленную. По устройству совершенная церковь, иконы великолепны своею стариною. Шла служба часов Великого поста. В церкви все бабы, каждая с подушечкою, на которую [так! — Н. Ч.] они творили поклоны с необычайным усердием, по 30 в минуту, иные и более. Вместо попа стоял впереди один из причетников стариков, и он-то говорил вслух молитвы «Господи, Владыко живота» и т. д., но почти в каждом слове исковерканное! <…> Так как моленная и поп ее дозволены правительством в Торжке по древности этой часовни, то, желая побеседовать с попом, я просил дьячка ему передать, что буду ждать батюшку сегодня в 6 час[ов] вечера.
В ½ 7-го приходят мне докладывать «старообрядцы», и слышу я шум нескольких голосов. Принимаю, и каково мое удивление увидеть вместо одного попа 7 человек купцов. Я их спросил: «Что вам угодно?» Они в ответ низкий поклон, а потом: «Вы изволили нашего священника требовать». Я говорю: «Не требовать, а я просил вашего батюшку пожаловать ко мне на беседу». Тогда поп вышел из этой толпы и рекомендовал себя. Я попросил его в другую комнату, а прихожан оставил в приемной. Поп оказался весьма приличной наружности, поставления Рогожского [2], отец Геронтий, одет в черную рясу. Он мало говорил и уверял, что, бывши однажды уже схвачен и посажен в тюрьму 3 года назад, он всего боится. Однако мы с час времени просидели, и под конец он, по-видимому, успокоился, спросил мое имя, обещал за меня молиться и пригласил еще раз посетить их часовню! Прихожан раскольников у него немного, до 100 душ: заметно их убывает, и он сам жалуется на то, что стали уже некоторые курить табак, мало в церковь ходить и т. п. Оказалось, что эта свита была им приглашена на всякий случай, в предвиденьи, что его, может быть, захватят и, следовательно, для защиты! <…>
N 2 [3]
Москва, 10 апреля [1867 г.]
Засим пора обратиться и к Москве! В первый раз жизни [так! — Н. Ч.] видел 4-го апреля молебен на Кремлевской площади! Боже, что за зрелище, что за картина, что за слияние величия, благоговения религиозного с родными, русскими задушевными чувствами! Не понимаешь, как, видевши это хоть раз в своей жизни, цари русские могут променять Кремль и Москву на холодный, бездушный и однообразный Петербург. Только здесь Россия чувствуется в ее могуществе и силе, русская старина получает значение не мертвого преподавания истории, а жизни, здесь с гордостью русский сознает свое Отечество и содрогнется, взирая на Кремль, признать себя данником немцев или всякого другого иноземного авторитета! <…>
Второе впечатление, не менее глубокое, вынес я от свидания первый раз в жизни с Филаретом [4]! Явился к нему утром, он удостоил меня принять, и я просидел у него наедине с час времени. Вошел в комнату, где я ожидал его, согнутый, чуть двигающийся старец. Казалось, что не было в нем даже следа могучей жизни, но когда он сел и стал говорить о предметах, близких его сердцу, напр[имер] о расколе, глаза его блистали жизнью и тем светлым блеском ума, который один владычествует над его изнуренным телом! Он с недоверием смотрит на нынешние воззрения правительства на раскол и признает в них посягательство на авторитет и самобытность господствующей Церкви. И в этом отношении как не согласиться с мыслью, им оригинально высказанною: «Правительство признает лжепопов, лжеепископов, прекрасно; ну, а чтобы правительство сделало, если бы стали появляться лжеофицеры, лжегенералы, лжегубернаторы? Не подвергло ли оно их преследованию и суду за подлог?» Филарет сказал также: «радуюсь, что и я могу участвовать в торжестве приветствия Москвы [так! — Н. Ч.] новобрачных; боялся не дожить до этой минуты. Сколько слышу о ней, юная цесаревна с любовью отдалась русской народности и Церкви, дай Бог, чтоб оно так было, Церковь в особенности нуждается в любви!» Получив благословение на путь мой от Филарета, вышел от него полный благоговения к этому замечательному старцу!
Был в воскресенье в подворье Троицком, где он живет, у обедни! Представьте себе, что он служил обедню с необыкновенною силою и по временам голос его в самые торжественные минуты литургии становился слышным! Маленькая эта церковь полна народом до того, что нельзя шевелиться. В передних рядах все дамы московские, не только уважающие, но обожающие Филарета как святого: те дамы, из которых одна сказала ему: «Владыко, как счастливы будут наши дети и внуки». «Отчего?» — спросил Филарет. «Да как же, они будут целовать Ваши мощи!» Одна из этих дам, когда проносили лоханку, в которой перед Херувимскою песнью он умывался, вырвалась из толпы, обмакнула платок в эту воду и стала утирать себе глаза! Но наряду с этими странностями есть прекрасные стороны глубокого уважения к священнодействующему старцу. Например, полная и в всю обедню ничем не нарушаемая тишина всей этой толпы, выражающая желание слышать слабые звуки его голоса!
N 3 [5]
Богородск, 13 мая 1867 г.
Дорогой Александр Александрович!
Какая бездна нас разделяет! Целая Европа и целый образованный мир стоят между Вами, там, где Вы ныне находитесь [6], и между мною, в том захолустье, откуда пишу Вам сие послание! Воображаю, как Вам хорошо, в полном значении слова, как дышится свободно, как благодатно веет кругом Вас мир и полное затишье милой обстановки, и верьте, радуюсь за Вас и не прошу нисколько воображать, как веет неблагодатно в том городишке, куда забросила меня судьба на несколько дней. Богородск уездный гор[од] Московской губернии, в 50 верстах от Белокаменной, на Нижегородском шоссе. Жителей в нем наберется с трудом тысячи две, каменных домиков насчитаешь десятка два и баста. Большая деревня и, кажись, ничего более! Казалось бы, здесь изучать нечего, а между тем, знаете ли, что такое Богородск и его уезд? Это центр громадных капиталов, местность, наполненная фабриками, Московский Манчестер, как называет его здесь уездн[ый] предводитель дворянства! Это одна весьма замечательная сторона Богородского уезда. Другая, не менее интересная: город Богородск и вся южная половина его уезда населены сплошными массами раскольников поповщинской секты [7], крепких в своей вере, фанатиков в своих преданиях и неприступных для какой бы то ни было власти, мирской и светской. Это царство по силе и республика по безначалию и своеволию! Вот что изображают эти деревянные домишки, эти немощеные улицы, этот на деревню похожий городок, именуемый Богородском!
Картина самого уезда наглядно изображает его тип: едешь по большой дороге и когда смотришь в даль полей и лесов, то видишь, как во всех направлениях ложится дым паровой трубы на синем небосклоне, и как мало сквозь эти облака просвечивают купола и кресты православных церквей! Самый город в этом отношении удивляет приезжего из Москвы, привыкшего к множеству церквей: в нем одна только церковь. Зато нет дома, где бы не было раскольничьей моленной, и кругом города со всех сторон на берегу Клязьмы возвышаются громадные фабрики и высокие ее [так! — Н. Ч.] трубы! Уезд этот один из самых богатых фабриками уездов в России! Итак, посвящаю письмо сие фабрикам и расколу!
Странно будут Вам отзываться вести о расколе из родной земли там, где Вы их читать будете, но зато первая часть послания: дым паровой трубы громадной какой-нибудь бумагопрядильни, сродняет Вас с Европою, и кстати Вам будет сказать: «И дым отечества мне сладок и приятен"[8]. Почти все московские тузы-купцы имеют в Богородском уезде свои фабрики. Главнейшие из них есть: бумагопрядильни, ситцевые фабрики, шелковые, суконные и парчевые! Всех фабрик в уезде до 200! Общее число рабочих на этих фабриках до 40 т[ысяч] человек! А общий оборот всех фабрик простирается до 15 млн. рублей в год, цифра, как видите, препочтенная. Богородск лет 80 уже занимает видное место как уезд фабричный. Причина этого явления — близость к Москве и изобилие лесов, следовательно, дешевизна и удобство топлива. Зато леса уничтожаются с необычайною последовательностью и быстротою: средним числом одних дров пожирают эти фабрики до 30 т[ысяч] сажень в течение года!
Фабричное дело с каждым годом растет здесь и увеличивается в размерах значительных: нет года, что не воздвигается вновь какая-нибудь громадина, вроде заведения с 1000 и 2000 рабочих. На вопрос, мною сделанный двум-трем фабрикантам из купцов, почему, они отвечали: «Помилуйте, дело выгодное, спрос большой»! Но в чем наш родной Манчестер отличается от заморского, настоящего Манчестера? А вот в чем: различие это бросается в глаза довольно резко: Богородск находится от железной дороги нижегородской в расстоянии 14 верст, от Москвы, как я сказал, в 50, считая это расстояние по шоссе. Эти 14 верст дороги до того непроходимы весною и осенью, что нельзя ездить без опасности жизни благодаря болотам. Казалось бы, ну что стоило бы этим миллионерам купцам провести 14 верст железной дороги для своей же несомненной выгоды и для вечного удобства уезда, когда каждый из таких купцов строит фабрику — кто на 1, а кто и на 1 ½ млн рублей. Нет! Не тут-то было. Купец-фабрикант здешний — раскольник и старообрядец; много пройдет времени, прежде чем общественные нужды, да и его собственные, сольются под влиянием образования с их плотью и кровью. Здешние купцы Морозовы, Шибаевы, Шелаевы, Тюляевы и т. п. искони веков староверы, умные и крепкие умом люди, знающие свое дело не хуже всякого Манчестерского фабриканта, но образования они не получили от своих отцов и не дают его своим детям. Тем не менее, эти дети по целым годам живут за границею, кто в Бремене, кто в Гамбурге, кто в Ливерпуле, кто в Манчестере, но возвращаются в свой Богородский уезд теми же староверами для домашнего и общественного быта. Но зато для фабричного дела это пребывание за границею весьма важно: молодой купеческий сын изучил его и сроднился с каждою малейшею подробностью своего дела, он безвыходно сидит на фабрике, и результатом этой науки, добытой на практике, нередко бывает применение какой-нибудь новой сушильни, нового колеса и т. п., которые в итоге года изображают против другого фабриканта выгоду или барыш в несколько сот тысяч рублей. Обыкновенно такое изобретение чего-либо нового держится в строгой тайне года 2 или 3, пока соседи не добьются тем или другим способом этого секрета, а в три года, даже в год от новоизобретенной сушильни купец Тюляев, суконный фабрикант, сделался миллионером!
Итак, вот отличительные особенности здешних магнатов-купцов: образование фабричное, техническое, коммерческое их ставит в уровень, а иногда и выше всякого наиевропейского фабриканта, а образование общечеловеческое, общегражданское, общественное ставит их в уровень того крестьянского и мещанского населения, среди которого они живут. Оттого они сживаются с непроходимою проселочною дорогою и с удивительным фанатизмом держатся за все уродливые суеверия раскола! «Неужели, пробывши так долго за границею, Ваш сын останется старообрядцем?» — сказал я купцу Морозову в беседе с ним после осмотра его громадной бумагопрядильни. «На том мы и стоим, — ответил он, — дело фабричное само собой, а вера наша сама собой, он таким же будет, как и отец его и дед». Вот как рассуждают наши миллионеры, наши двигатели промышленности. После этого Вы поймете, почему в Богородск[ом] уезде так близко от столицы раскол держится так упорно и так непоколебимо: все эти купцы суть главные силы раскола. Они втайне помогают тысячам раскольников, кругом их живущим, скрывая их лже-попов, лже-епископов, платя им жалованье, платя православным священникам деньги с тем, чтобы они ни во что не вмешивались. Явно же они поддерживают раскол посредством своих фабрик, куда тысячами эти раскольники приходят на работы!
Из разных отраслей фабричной промышленности в здешней местности всего лучше идут дела суконные и бумажные. Сукна в громадном количестве выделываются для Китая, а бумажные изделия, главным образом ситцы, сбываются в Москву, в Нижний Новгород на ярмарку, в Харьков и Полтаву на тамошние ярмарки летом и затем в Ирбит на ярмарку для снабжения ими Сибири. Всех хуже идут дела шелковые, по случаю чрезвычайной дороговизны шелка на Кавказе и везде, где его разводят: вместо прежней цены — 150 р. за пуд сырого шелка — теперешняя цена 400 р. Причины такого возвышения цен с одной [стороны] болезнь шелковичная, а с другой стороны перекупы более выгодные иностранными домами шелка на Кавказе, преимущественно французскими агентами. <…>
Но наравне с этими общеевропейскими великими промышленными делами идут дела другого, тайного промысла во всей так называемой Гусляндии, т. е. южной части уезда, именуемой Гуслицами, где живут до 50 т[ысяч] раскольников. Этот промысл, весьма цветущий, есть выделка фальшивых кредитных билетов с удивительным искусством, ловкостью и успехом в сбыте и в умении скрывать себя от поисков полиции! В этом отношении по неприступности своей леса, сады и села этой местности недоступнее всяких брянских лесов; по крайней мере, таковыми они были до нынешнего года. Развитие этого промысла — явление курьезное во всех отношениях. О нем поговорю подробнее в следующем письме, ибо в связи с подробностями о здешней полиции и администрации предмет этот, так же как и вообще быт этих гуслицких раскольников, вещь весьма интересная. Несмотря на их неприступность, многое в последнее время сделано для преследования гуслицких жителей благодаря новому, отличному исправнику. К тому же могу буду [так! — Н. Ч.] к тому, что он мне рассказывал, прибавить свои собственные наблюдения, ибо собираюсь сам поехать в гуслицкие волости! А пока заключаю письмо, ибо Вам много читать среди заграничной жизни не хватит досуга! <…>
Живу здесь в доме у купца-раскольника. Он не позволяет человеку моему дотрагиваться ни до одной вещи, чтобы не опоганить ее, дескать, нечистою рукою православного, а еще хуже немца, чухонца, каковым мой камердинер есть! Вот какое гостеприимство Вам преданный испытывает!
Ваш всегда К. В. Мещерск[ий]
N 4 [9]
Владимир, 5/17 июня 1867 г.
<…> Перехожу к более оригинальным и менее раздирательным картинам быта, именно к той части Богородского уезда, о которой говорил Вам мимоходом и которая исключительно населена раскольниками! Часть эта вся южная полоса уезда. Издавна здесь тысячами живут раскольники поповщинского согласия. Местность эта именуется Гуслицами, и нет уголка в России, где бы ни знали, что такое Гуслицы и кто такое гусляк. Гуслицы — это царство, или, вернее, республика, куда до нынешнего года не смела заглядывать ни одна российская власть. Страх быть зарезанным и исчезнуть без следа искони веков воздерживал полицию от всякой попытки посмотреть поближе на то, что делается в гуслицких лесах и в гуслицких селениях. Делалось же там немало. Во-первых, издавна там укрепилось главное гнездо раскольнических движений и постоянных сношений как со всеми раскольниками в России, так и с Белокриницкою митрополиею в Австрии, где, как Вы знаете, живет лже-митрополит раскольнический Кирилл и наделяет Россию своими ложными епископами. Даже при покойном государе как-то всегда умели избегать всяких преследований и казались ангелами кротости, что происходило, во-первых, оттого, что гусляки немало платили дани полиции и духовенству, а во-вторых, и от того, что они, наподобие остзейским немцам-баронам, были всегда первыми с разными адресами и протестациями [от франц. protestation — уверение, свидетельство.- Н. Ч.] о своей любви к царствующему Дому, что не мешало им иногда бросать каменья на составителей таких адресов и чуждаться всякого закона, исходящего от главы царствующего Дома. В этом гнезде раскола жили и живут доселе раскольнические архиереи и многие из их лже-попов. Где они живут — никто не знает, но что все они там, об этом знает вся Россия. Главные занятия этих 50 т[ысяч] крестьян весьма разнообразны. Одна часть ткет разные пряжи по домам для фабрикантов и купцов большой руки в Москву, начиная от бумажной и шелковой пряжи и кончая парчою. Другая часть занимается хмелеводством: в летнее время целые деревни окружены этими садами хмеля, который доставляет каждому крестьянину до 100 р. в год выручки. Третья часть этих гусляков живет промыслом весьма оригинальным, там называемом сбирками: крестьяне на зиму разделяются на отдельные шайки и отравляются по разным губерниям просить милостыню, а кто посмелее — тот переступает порог бродяжества и делается или вором или грабителем. Затем, набравши милостыни и наворовавши вдоволь, эти шайки препокойно возвращаются к весне домой и принимаются за полевые работы. Обычай этот установился во время оно, когда под прикрытием звания нищих раскольники могли удобнее сноситься между собою из губернии в губернию и избегать полицейского ока. Но затем из этих открытых и терпимых промыслов гусляки издавна сумели выработать себе подпольный мир тайных и недозволенных промыслов. Так, напр[имер], навык иметь дело с разными гравировальными прессами для набивки ситцев и т. п. сроднил их очень скоро с искусством делать кредитные билеты, а хмелевые сады, представляющие широкую тень и непроходимые лабиринты, навели их на мысль, что летом всего лучше эту фабрикацию кредитных билетов производить на открытом воздухе и именно в этих садах, куда никто, не знающий секрета прохода, не войдет без того, чтобы не заблудиться. Как видите, практический народ. Эта фабрикация с каждым годом развивалась и усовершенствовалась, и главный сбыт этих фальшивых билетов был Нижегородская ярмарка, где впопыхах расплат трудно было среди сотен тысяч и миллионов различать фальшивые, в особенности двадцатипятирублевые, которые выделывались английскими прессами всего искуснее. Предание и молва всего уезда приписывает, между прочим, знаменитому дому Морозовых, ныне владеющих громадными бумагопрядильными и 20 т[ысячами] капит[ала], происхождение богатства от этого ремесла. Во всяком случае, несомненно, что Савва Морозов, глава этого дома, недавно умерший, вышел из Гуслиц и был там простым ткачом и вдруг стал со дня на день владельцем значительного капитала [10].
На беду, в нынешнем году назначили нового уездного исправника, отличного и честного: он не на шутку взялся за Гуслицы и сделал через станового два обыска, увенчавшиеся полным успехом. Но здесь-то опять натыкаешься на несостоятельность нашей администрации. В Гуслицах, если верить молве, находится до 100 ручных фабрик кредитных билетов, возле Гуслиц в Егорьевском уезде Тульской губ. почти столько же. Что значит обыск и арестование двух или трех фабрикантов? Очевидно, результатом будет только усиление осторожности со стороны гусляков и ничего более. У исправника же всего-навсего 6 полицейских солдат и тройка лошадей, а Гуслицы от Богородска в 50 верстах. Сознавая всю невозможность преследовать это зло имеющимися у него средствами, исправник просит генер[ал]-губ[ернатора], просит губернатора назначить ему хотя бы двух-трех жандармов в постоянную помощь. Ему отказывают и пренаивно говорят: найдите сперва преступников, а потом мы вам дадим жандармов, чтобы их вести арестованными. «Да с чем мне находить их, когда у меня ни людей нет, ни лошадей нет», — отвечает исправник. «Как хотите, делайте», — отвечают ему власти, и дело с концом. А между тем становой пристав, сделавший открытие и получивший за то плюху, просится на другое место, ибо ему угрожают убийством и поджогом. Что же из этого выходит? Исправник, пока еще ретивый и добросовестный, через месяца два или три видя, что правительство и не заботится искоренять преступное ремесло делателей фальшивых денег, махнет рукою и скажет себе: «Да что я за дурак, из-за чего я бьюсь, не лучше ли мне получать с них 10 000 в год, нажить себе состояние и затем в отставку. Ведь все равно ничего не откроешь». А раскольники-гусляки в деревне, где я был, с нахальством в улыбке говорили мне: «Всех позабрал становой, никого из молодцов не оставил». Итак, вот промышленная сторона Гуслиц. Теперь перейдем к религиозной и нравственной, которая не менее интересна и не менее грустна по отношениям к ней правительства.
В каждой деревне, несмотря на запрещение закона, раскольники поставили уже по какой-то импровизированной колокольне. Колокол, правда, маленький, но все же он во всеуслышание зовет раскольников в их часовни, куда неизвестно откуда приезжает поп, облекается в ризы и служит обедню. Да иногда не один, а соборно, да и не просто соборно, а с архиереем во главе! А возле, в той же деревне, стоит, грустно и печально осунувшись, как будто стыдясь своего бытия, православная церковь. На ее благовест откликается эхо лесов, птицы в воздухе и в кои веки какой-нибудь прохожий мужик из православных. Кругом этой церкви могилки, не дерзнувшие выйти в поле, царство раскольников. Но, как будто защитившись покрывающею тенью церкви, эти могилки прежних священников и их семейств, жалких пастырей без стада, обречены вместе с церковью на безлюдье и безмолвие. Был я у одного из этих бедных священников, встретил в нем симпатичного молодого человека, у которого на заре жизни крепко наболело сердце от всего, что его окружает, — от бедности, на которую его обрекает его место, от унижений и оскорблений, постоянно претерпеваемых, и главное, от сознания своего бессилия в среде людей, где старые фанатики его забьют камнями, если он осмелится проповедовать, а молодые над ним смеются так же охотно, как над своими стариками, ибо не верят ни в Церковь, ни в Бога, а так себе живут, как вздумается. Вот здесь опять грустная сторона религиозного равнодушия нашего правительства и в особенности министерства, к которому принадлежу. Под предлогом терпимости оно дает полную свободу расколу крепнуть в своем фанатизме, а под предлогом, что молодое поколение раскольников равнодушно к этому фанатизму стариков, оно радуется этому равнодушию и безверию, называя его победою цивилизации над фанатизмом и невежеством, и ничего более, предоставляя этой бедной молодежи утопать в растлении нравов и в жизни, лишенной всяких нравственных основ и религиозных начал! Вот готовые орудия для революционной пропаганды! Избегнуть этого было бы нетрудно: стоило бы только в таких местностях, как Гуслицы, заводить школы, оставляя пока религиозные прения в стороне. Школы, куда охотно бы пошли раскольнические дети, мало-помалу разобщили бы их с грубою средою, в которой они живут доселе, и от первых шагов на пути образования, незаметно эти дети стали бы сближаться с Церковью и с обществом. Религия бы входила в их души сама собою, и затем они бы поняли, как безобразен фанатизм их отцов, обращенный только к обрядам и суеверьям! В этом я убедился при посещении школы, устроенной за монастырскою оградою знаменитым Парфением. Даже несмотря на то, что учит детей учитель из духовных, раскольнические дети стали приходить в нее и живут с православными детьми целую неделю. На вид они уже утратили это дикое и недоверчивое выражение каждого, даже малолетнего раскольника, и учатся они с большою охотою и прилежанием, хотя доселе всего лишь до 20 мальчиков в этой школе. Но что может один Парфений со своим монастырем, когда кругом до 50 000 раскольников и ни единой школы! Монастырь его среди дикого леса в Гуслицах, монахов много, постройки идут скоро и деятельно, но ни единый раскольник не переступит порога этой обители! Любопытно, что правительство выстроило в этих Гуслицах единоверческие церкви [11] для облегчения раскольникам переход из раскола к православию, и что же? Раскольники, смеясь, называют эти церкви ловушками и говорят: «Скорее мы пойдем в православную церковь, чем в иноверческую [так! — Н. Ч.]», и эти единоверческие церкви стоят совершенно пустыми. Вот очерк Гуслиц! На нем, чтобы Вас не утомлять, остановлюсь, рассчитывая о Владимире писать через 3 дня. <…>
N 5 [12]
Святые Горы, 5 сентября 1868 г.
Пишу Вам из чудных, восхитительных Святых Гор, под влиянием тех впечатлений чисто поэтических, которые здесь заставляют душу испытывать что-то невыразимо приятное. Не думайте, чтоб я стал Вам описывать прелесть монастыря, играющего такую здесь роль. Слишком знаю, что Вы не охотник этих учреждений, да и я, признаюсь, не из тех, которые безусловно ими восхищаются, а напротив, требую от монастыря слишком многого, чтобы соглашаться на его пользу. Я люблю монастырскую святыню там, где она бережет святыню истории, как Моск[овскую] Серг[иевскую] лавру. Я люблю монастырскую молитву там, где она возносится в строгом подчинении уставу и благочестивому настоятелю и соединяется с полезными для нужд общественных добрыми делами. Отчасти таков здешний монастырь. Здесь 300 монахов не смеют двигаться без воли настоятеля и работают чуть ли не день и ночь, а настоятель человек ума и воли замечательных. Но я обещался не распространяться. В заключение позволю себе сказать Вам, что не раз говорил, когда мы так усердно спорили с Вами об этом предмете: желал бы очень, чтоб касательно вопроса о монастырях, как вопроса чисто русского, исторического, Вы бы избегали предвзятых убеждений и суждений односторонних; пусть их имеют люди легкомыслящие, но не Вы, обязанные во все русское вникать глубоко, более других щадить русские чувства и уважать, подавая тому пример, то, что народ чтит. Le discernement dans l’appreciation [рассудительность в оценке (фр.).- Н. Ч.], или, по-русски, уменье при обсуждении предмета различать и обглядывать все его стороны — есть свойство ума высокого и широкого. Напротив, всякое предвзятое и общее суждение есть принадлежность узкого ума, которого в Вас не признаю и из любви к Вам не желал бы никогда встречать признаки в суждениях резких и беспощадных.
Но возвращаюсь к прелести Святых Гор. Она двояка: здесь прелесть настоящего в восхитительном виде, в теплой и светлой погоде, в мире и невозмутимой тишине, веющих в каждом дыхании воздуха, в минутах и часах, когда, сидя на своем балконе, я любуюсь видом, я занимаюсь или думаю, и иногда, прислушиваясь к звону монастырского колокола, вещающего о молитве многих добрых душ, вопрошаю жизнь, мною оставленную за собою, о значении ее шума и ее бесконечно разнообразных волнениях, здесь будто неведомых. Наконец прелесть в милой и доброй хозяйке Т. Борисовне [13], столь радушно и горячо сердцем ласкающей здесь своим гостеприимством. <…>
Вчерашний день был ознаменован здесь великим монастырским торжеством: освящением собора, строившегося 10 лет, и, разумеется, при изобилии богомольцев, посещающих здешнюю обитель, построенного великолепно. Освящение совершал Харьковский архиепископ Макарий [14]. Говорю об этом торжестве, чтобы сказать несколько слов о нем. Лично я познакомился с ним здесь, в беседе весьма приятной и живой о Малороссии, но заочно как русский знал о Макарии давно по его замечательным трудам по части богословия и истории Русской Церкви. Бесспорно, он теперь — первое светило нашего созвездия церковных иерархов и наконец-то, по похвальной мысли, пришедшей Толстому [15], вызван на нынешнюю зиму к заседанию в Синод. Деятельность его как администратора в своей епархии не ознаменована никакими подвигами, ибо эта администрация епархии давно уже по всей Руси мертвое, гнилое тело, заражающее тлением все несущее в себе жизнь. Но зато Макарий замечателен тем, что его заботами введено в Харьк[овской] губ[ернии] то, что нигде не вводилось и нигде не введено: самое подробное и обстоятельное изучение епархии по приходам во всех отношениях. Наконец, об этой огромной заслуге Макария Вы, вероятно, уже слышали: он пожертвовал всю сумму, вырученную им своими учеными трудами, 100 000 р. сер[ебром], на учреждение из процентов премий для лучших сочинений по ученой части. Такое пожертвование, единственное в своем роде, ставит его наряду с самыми славными деятелями к просвещению в России.
Но к чему все эти подробности, пожалуй, спросите Вы, когда дело идет об архиепископе? А к тому, что с этими подробностями связываются мысли, по крайнему разумению моему, весьма серьезные. Одна из общественных и глубоких наших язв, без сомнения, то забитое и униженное положение, в котором находится все наше духовное сословие. Приходский священник презирается нашим так называемым высшим сословием, или образованным сословием. Отсюда выходит следующее уродливое положение: все образованные люди в силу своего образования дают в государстве пример самого гнусного и безобразного порабощения духовенства, сословия, призванного распространять начала веры и истины в сердцах юного развитием народа. Высшее же наше духовенство, начиная с митрополитов и кончая епископами, презирается свыше. Народ и мы все видим, и признаюсь, с немалым смущением, как отчуждены и отброшены от всякого общения с русским Двором наши же русские иерархи церковные, в силу какого-то обычая, введенного Александром I. Русский священник не смеет входить во дворец, русский митрополит не смеет просить свидания с Государем, а охраняет свою паству чрез какого-то обер-прокурора. После этого вправе ли мы обвинять архиереев в деспотизме и в том, что они живут чуждыми интересам своей епархии. Смею полагать, что, вдумавшись в этот предмет, Ваш восприимчивый и благородно направленный русский ум найдет много поводов осудить это ненормальное и уродливое отношение [к] Церкви, к главным представителям государственной жизни в России. От этого нынешнего положения, не дозволяющего иерархам Церкви быть в общении с Источником Власти, происходят главным образом все те недостатки, которыми слишком часто мы все, и Вы в особенности, строго обвиняем наших епископов, ибо менее чем кто-либо они знают, что от них ожидает Государь, и государевы дети, и государевы слуги. От этой же причины происходит, например, что на кафедру митрополита Петербургского восходит всегда такое лицо, про которое нельзя было бы сказать ничего другого, как только что он ноль. От этого, наконец, происходило то, что в течение 60 лет в Синод были призываемы самые недаровитые иерархи, как бы из опасения, чтобы проблески дарований и ума епископа не дошли и до царских чертогов. Наш век — век малодушия прежде всего, скрывать этого мы от себя не должны. Мы охотно посягаем на авторитеты, и духовные в особенности, и стыдимся явно чтить какого-либо представителя церковной иерархии из опасения, чтобы нас не назвали люди мелкого ума и низкого полета церковниками, поклонниками монахов и т. п. В этом, увы, главная причина всего, о чем я говорил!
А между тем много бы выиграли наши духовные лица в значении, во влиянии и в образовании, если бы они поставлены были в те отношения к обществу, которые достойны их высокого звания и священного призвания. До этого, какие бы меры ни придумывали комитеты об улучшении быта духовенства, это улучшение останется мертвою буквою. Само собою разумеется, что пример такого изменения отношений к духовенству с целью его поднять в глазах целого народа должен приходить оттуда, откуда так давно и доселе, увы, исходил пример совершенного презрения к нему, — от лиц, выше всех поставленных Богом в государстве. Призвание таких лиц не есть ли узнавать нужды народные? Неужели же служители Церкви и Бога, одни из всего государства и всего народа, не могут никогда собственными устами исповедовать свои нужды в том общении с Государем и миром, в каком находятся все другие сословия народа?
Но, спросите Вы, к чему здесь эти мысли, не навеял ли их монастырский воздух, расстилающийся перед моим балконом? Нет, кстати пришлось их высказать, и я их высказываю с обычною верою в Ваше участие ко всему, что говорится во имя правды и русских интересов, а главное, с обычною заботою влиять на Вас с целью и в этом подготовлять Вам путь к будущему царскому величию. Екатерина II не чуждалась долгой беседы с архиепископом и выслушивала иногда приходского священника. Только грубая природа Великого Петра не могла родниться с духовными потребностями Церкви; к тому же и время его было таково, что он мог не доверять духовенству в деле своих реформ. Затем узкий ум Александра I-го боялся подпасть влиянию духовенства и, чуждый всему русскому, подпал при первом же случае мистическому влиянию женщины, какова была Mme Kruedeneг [16]. Но в наше время бояться преобладающего влияния духовенства немыслимо, а оставаться по рутине верным старому поверью чуждаться духовенства — недостойно ни великого народа, ни великого Государя. Его чертог должен быть доступен всякому умному человеку, а тем паче, если этот умный человек носит высокое звание иерарха Церкви, ибо и они, когда они достойны, составляют славу царствованию. Но чем заключить эти строки? Следующим: как я сказал, Макарий будет зимою в Петербурге, будет и митрополит Московский [17]. Пусть же Ваш молодой русский Двор покажет пример уважения к заслугам таких людей, каковы эти люди, и растопит эту мертвящую стену, разделяющую Церковь от жизни. Могу поручиться, что Вы будете прельщены Макарием, как и я был прельщен, ибо Вы не найдете в нем и атома того, что привыкли встречать в иных монахах-архиереях: это умный и необыкновенно приятный человек, с громадным знанием своего края и народа. Раза два пригласите их к себе обедать, и ничего больше, и поверьте, этого довольно будет, чтобы показать обществу прекрасный пример самостоятельного воззрения на людей и на сословия! <…>
N 6 [18]
Село Низы Сумского уезда Харьковской губ.,
19 сент[ября] [1868 г.]
<…> Не раз приходилось мне слышать и читать о том невинном значении, которое в настоящее время имеет раскол: раскольники с одной стороны, а передовые люди и государственные сановники вроде Валуева [19] - с другой, очень усердно прикрывают этот мир словом «невежество», отвергают в нем всякий умысл и политический смысл и под этим прикрытием слагают с раскольников всякую ответственность, отстаивая притом необходимость их осыпать всеми возможными благодеяниями. Следующий случай, взятый из жизни, очень вразумительно отвечает нашим гуманным публицистам и нашим европейским государственным людям. На границе и далее в Рыльском уезде Курской губернии с Сумским уездом Харьк[овской] губ. [так! — Н. Ч.] издавна поселены — весьма упорные и весьма зажиточные раскольники беспоповщинского согласия. Возле них уже в Сумском уезде есть село Водолаги с населением русским и православным до 300 душ. До 1865 года все эти крестьяне были православны и не давали ни малейшего повода к неудовольствию. В 1865 году по требованию помещика вводится обязательный выкуп [20] в этом селении. Крестьяне охотно соглашаются, как вдруг месяц спустя бросают все свои наделы, поступившие в выкуп, и объявляют, что платить выкупных денег не будут. Начинается увещание, уговор чрез мирового посредника, исправника, священника — все безуспешно: не хотим ни земли, ни выкупных платежей. И действительно, на первый же срок не поступает ни единой копейки выкупных платежей, и земли остаются невозделанными. Губернатор предписывает ввести команду войска, исправник приезжает, чтобы произвести продажу в селе имущества на уплату платежей; крестьяне собираются каждый у своей хаты и говорят: «пускай забирают, что хотят». Едва исправник с понятыми вошел в первую хату, толпа стала сгущаться, появились мужики с дубинами, топорами и кольями; они бросились на команду и сотских. Исправник приказывает троекратно разойтись; крестьяне отвечают: «не пойдем». Раздается роковое приказание: «стреляй» — 3 выстрела в толпу, человек 5 убито наповал. Увы, только этим заставили непокорных смириться, но усмирение только было временное. Половина деревни разбежалась и нашла приют у раскольников Курской губернии. И доселе то же упорство и та же непокорность. Всякий раз, что поступает срок к платежам, исправник с командою едет в Водолаги и, окружив все село 500-ми человек, приступает к продаже хлеба, скота и имущества.
Но вот замечательные факты, идущие рука об руку. В том же 1865-м году 27 семейств этого села объявляют себя самым наглым образом раскольниками, выносят и выбрасывают из своих домов иконы и отделяются от всякого общения с приходским духовенством. В то же время несколько из домохозяев начинают заявлять себя весьма богатыми людьми; являются деньги сотнями рублей между крестьянами, и это пока они отказываются платить по 7 р. в год за выкуп. Священник прихода — весьма хороший и умный человек. Он силится бороться с новообращенными, но напрасно: ему отвечают насмешками и бранью. Таким образом, правительство и Церковь стоят перед горстью 300 крестьян во всей наготе своего бессилия. Откуда же это печальное и уродливое явление, печальное, ибо пролита была кровь, уродливое, ибо где-то в захолустье толпа людей, всегда из рода в род смирная и кроткая, зажигается фанатизмом к расколу с дня на день и ненавистью к Церкви и власти? Из раскольничьего села — ничего более — явились подстрекатели крестьян не платить, явились невидимые могучие раскольники, щедро сыпавшие деньгами, чтобы помогать пропаганде. И вот один из тысячей образов этого soi-dissant [якобы (фр.).- Н. Ч.] невинного и безответственного раскольничьего мира.<…>
N 7 [21]
Вильна, 28 марта 1869 г.
<…> Духовенство. Оно здесь в всех местностях, где польское население было в силе, успело до 1863 года ополячиться до такой степени, что многие русские священники говорили лучше по-польски, чем на русском языке, переженились на польских семьях полурусских и не представляли отпора никакого пропаганде ксендзов. Муравьевская эпоха [22] их отрезвила и вырвала из ополяченной среды. Священники устыдились своего прошедшего, своего бездействия и, деятельно подстрекаемые мировыми посредниками и учебным округом, взялись за русское дело весьма разумно и усердно.
Теперь священники представляют надежную русскую силу, но нуждаются в улучшении их быта, для которого ничего не сделано, в поощрении их к деятельности наградами и теплыми словами участия, а в особенности в помощи мировых посредников как русских бойцов за народность и, нераздельно от нее, за веру. При нынешнем положении есть опасность, что с ослаблением учреждения миров[ых] посредников, с поразительным равнодушием к интересам Церкви, с усилением влияния польских помещиков и ксендзов православное духовенство будет парализировано, а потом брошено на произвол судьбы.
<…> Народное образование. Бесспорно и без преувеличения можно сказать на основании всесторонних отзывов и потому главным образом, что Потапов [23] так ненавидит его деятелей, народное образование идет гигантскими шагами вперед и составляет самую светлую сторону русского дела. Весь край накрыт, как сетью, народными училищами. В этих училищах Бог помог князю Ширинскому [24], нынешнему Московскому попечителю, устроить русское образование с 1863-о года крестьянских детей на самых разумных началах. Батюшков [25] в течение одного года сделал чрезвычайно много в дополнение этого великого дела. Самым строгим образом следят за учителями, по большей части из духовного звания, малейшее отступление от инструкции или проявление негодности учителя влечет за собою его увольнение. Дети, без разбора католики или православные, учатся по-русски Закону Божию, в многих местах даже только у православного священника, а так где есть ксендз, там они [так! — Н. Ч.] учат католиков, но не иначе, как в присутствии или священника, или учителя. Все дети поют русские молитвы, русские песни, поют всенощные и обедни в церквах их прихода, не исключая и католиков. Родители-крестьяне в 3 года поняли во многих местах всю пользу образования и посылают детей своих в школы с любовию и охотою. Молодечанская семинария уже снабдила двумя выпусками учителей из крестьян Западный край. Я видел их на месте обучения и поражен был прекрасными качествами этих просто развитых учителей.
Знаете ли Вы, что от образа, Вами данного для этой семинарии, и от 2-х портретов весь округ учебный от мала до велика в восторге неподдельном. Знаете ли, что Батюшков заплакал от благодарности к Вам за Вашу надпись на портрете, знаете ли, что он сказал, что одна эта надпись прибавит тысячи сил всем деятелям народного образования в этом крае, знаете ли, что Ваши имена теперь из уст в уста переходят как лозунг благовести и благословения этим честным и бескорыстным бойцам за Веру, Царя и народность! Если делу народного образования удается прокладывать свой путь, то разумеется только потому, что им руководит Божия благодать, ибо оно чисто и честно в руках умного и прекрасного человека, каковым есть [так! — Н. Ч.] Батюшков, умеющий отпарировать гневные удары Потапова. Но много и ему, и его подчиненным приходится испытывать тяжелых минут. И вот здесь, между такими людьми, надо учиться понимать русских людей и русскую честную силу! Евангелия Ваши с надписью я раздавал по 2 на школу, у мальчиков горели глаза от радости, они целовали Евангелия и целовали надписи! Мы же, то есть Батюшков и я, возвращаясь с освещения церкви на расстоянии 100 верст, в карете мы говорили о Вас. Помните двух учеников, ходивших в Еммаус, с которыми беседовал Христос по Воскресении Своем без того, чтобы они Его узнавали [26]? Мне казалось, что мы были учениками, а среди нас была невидимо Ваша личность, приветливая и добрая, но с трудным будущим впереди. И у нас горели сердца, как у Еммаусовских учеников, любовью к Вам, любовью и к Отечеству, и мы гадали о Вашем будущем и говорили друг другу: о, если бы А[лександр] А[лександрович] мог в этой простой обстановке побывать здесь и испытать среди этих людей русских и простых все то, что мы испытали, это было бы перерождением всей его жизни! <…>
Примечания
[1] ГА РФ, ф. 677, оп. 1, д. 894, л. 170 об.- 171 об.
[2] Рогожское кладбище с конца XVIII в. было центром московской общины старообрядцев-поповцев. К середине XIX столетия в его ограде помимо 3 часовен находились приют для призреваемых, сиротский дом, училище для «рогожских подкидышей», дом умалишенных, приют для приезжающих, несколько женских обителей, здания кладбищенской конторы и канцелярии, богатая библиотека и ряд частных домов, владельцы которых жили в них во время говения. Число прихожан кладбища насчитывало несколько десятков тысяч.
[3] ГА РФ, ф. 677, оп. 1, д. 894, л. 202−204.
[4] Свт. Филарет (в миру Дроздов Василий Михайлович) (1783−1867) — митрополит Московский и Коломенский.
[5] ГА РФ, ф. 677, оп. 1, д. 894, л. 209−214, 215−216 об.
[6] Письмо застало Александра Александровича в Дании, где он отдыхал с женой, но уже 17 мая он выехал в Париж, где пробыл до 30 мая, после чего вернулся в Данию.
[7] Кн. Мещерский имеет в виду старообрядцев-поповцев, сохранивших учение о церковной иерархии и семи церковных таинствах.
[8] Фраза Чацкого из пьесы А. С. Грибоедова «Горе от ума».
[9] ГА РФ, ф. 677, оп.1, д. 894, л. 227−232 об.
[10] Пересказываемые Мещерским слухи не подтверждаются последними исследованиями. О возвышении семьи Морозовых см.: Поткина И. В. На Олимпе делового успеха: Никольская мануфактура Морозовых. 1797−1917. М., 2004. С. 47−52.
[11] Богослужение в единоверческих церквах совершалось по обрядам и книгам, принятым у раскольников, однако существенным отличием таких церквей от старообрядческих молельных домов было принятие их прихожанами подчинения, в иерархическом отношении, православной Церкви. Единоверческие приходы, появившиеся в России с 1788 г., были подведомственны местному епархиальному архиерею, который и ставил для них священников.
[12] ГА РФ, ф. 677, оп. 1, д. 894, л. 417−418, 419 об.- 422 об.
[13] Татьяна Борисовна Потемкина (1797−1869), урожденная княжна Голицына, статс-дама, тетя В. П. Мещерского.
[14] Макарий (Булгаков Михаил Петрович) (1816−1882) — богослов и церковный историк; академик Императорской Академии наук (1854); епископ Тамбовский и Шацкий (1857−1859), архиепископ Харьковский (1859−1868), архиепископ Литовский и Виленский (1869−1879), митрополит Московский и Коломенский (1879−1882).
[15] Толстой Дмитрий Андреевич, граф (1823−1889) — обер-прокурор Св. Синода и министр народного просвещения (1866−1880), министр внутренних дел (1882−1889).
[16] Баронесса Варвара Юлия Крюденер, урожденная Фитингоф (1764−1825) — известная проповедница мистицизма, в 1815—1821 гг. близка императору Александру I, который неоднократно с ней советовался.
[17] После смерти митрополита Филарета (Дроздова) в ноябре 1867 г. митрополитом Московским и Коломенским был назначен известный просветитель Сибири и Дальнего Востока епископ Камчатский Иннокентий (в миру — Иван Евсеевич Вениаминов) (1797−1879).
[18] ГА РФ, ф. 677, оп. 1, д. 894, л. 441−442.
[19] Валуев Петр Александрович, граф (1815−1890) — министр внутренних дел (1861−1868), министр государственных имуществ (1872−1879), председатель Комитета министров (1879−1881).
[20] По Положению 19 февраля 1861 г. крестьяне получали личную свободу, но оставались обязанными своим помещикам оброком и рядом других платежей и отработок до выкупа ими своих земельных наделов. Срок выкупа определен не был и зависел от добровольного соглашения крестьян и помещика. Однако по желанию помещика выкуп мог стать для крестьян и обязательным, но в этом случае помещик терял право на дополнительные платежи и соглашался ограничиться только выкупной ссудой.
[21] ГА РФ, ф. 677, оп. 1, д. 895, л. 16−18 об.
[22] Муравьевская эпоха — время генерал-губернаторства в Северо-Западном крае Михаила Николаевича Муравьева (1863−1865), подавившего польское восстание 1863−1864 гг. и проводившего здесь политику русификации.
[23] Потапов Александр Львович (1818−1886) — виленский, ковенский и гродненский генерал-губернатор (1868−1874), сторонник примирения с поляками.
[24] Ширинский-Шихматов Александр Прохорович, князь (1822−1884) — помощник попечителя и попечитель Виленского учебного округа (1857−1864), попечитель Киевского (1864−1867) и Московского (1867−1874) учебных округов.
[25] Батюшков Помпей Николаевич (1811−1892) — тайный советник, попечитель Виленского учебного округа в 1868—1869 гг., брат и издатель произведений поэта Константина Николаевича Батюшкова.
[26] Евангелие от Луки, 24, 13−32; от Марка 16, 12−13.
Н. В. Черникова, кандидат исторических наук, научный сотрудник Института российской истории РАН.
(Приводится по изданию: Вестник церковной истории, N 2. М.: ЦНЦ «Православная Энциклопедия», 2006. СС. 45−58)
http://www.sedmitza.ru/index.html?sid=77&did=39 438&p_comment=belief&call_action=print1(sedmiza)
