Еще в декабре Бежар рассказал о своей «двойной» премьере: в своей новой труппе «Компания М» он поставил спектакль «Мать Тереза и дети мира». В Москве его показали только один раз. Пятнадцать дико жизнерадостных юнцов под заунывные индийские напевы вываливаются на сцену фирменными бежаровскими па — ломаными аттитюдами, прыжками больше 180 градусов. С авансцены они выкрикивают: «Я — мусульманин-француз. Мне нравится…», «А я — немка-протестантка. Предпочитаю…». Это становится похоже на рекламу сока, когда «я — румяное яблочко, а я — спелая слива», потому что в обоих случаях детская непосредственность действует безотказно. Дети разных народов не отличаются друг от друга лексикой танца, у всех — местами наигранная импровизация зверят-щенят, и когда очистившая дух в позе лотоса Мать Тереза берется учить их жизни, сцена делается похожей на лесную школу из мультфильма. «Раз, два, три» — на картавый русский Матери Терезы зал отзывается бурными-продолжительными; дети вторят ей телом и голосом. За балетным всеобучем идет урок милосердия. «От туберкулеза и лепрозии лечит любовь», — декламирует Мать Тереза. Зрители шепотом делятся познаниями во французском; юные актеры столь же профессионально, сколь и наивно, танцуют общую всех ко всем приязнь. Новая труппа — чистейший плод идеи Бежара. Когда западный мир прошлого века еще не научился медитировать под ситар, мэтр обучал сей премудрости своих классических танцовщиков и использовал в балетах позы йоги. Чем яснее он формулировал идею тотального танца, тем очевиднее нуждался в универсальных артистах; и разрешил нужду созданием собственной школы. Там преподают балет (гений педагогики Азарий Плисецкий), мимику тайской драмы, классический итальянский вокал, африканский боевой танец с шестом и много еще чего. Выпускники шли нарасхват, и Бежар исправно удобрял мировые сцены, пока не случился особо одаренный выпуск. Ополовинившему восьмой десяток мэтру стало вдруг жалко «просто так» отпускать его в мир — тем более что он как homo humanis узрел очередной кризис отношений богатого и бедного миров. Роль Матери Терезы он отдал звезде Штутгарт-балета Марсии Хайде, бывшей некогда лучшей нерусской Татьяной Лариной в балете. Знаменитость не танцевала, но смиренно ползала на коленях, подтирая тряпкой пол, раскладывала по алюминиевым мискам еду и страдала за беспутное человечество цитатами из бежаровского репертуара Плисецкой, прослаивая их речами о толерантности. Чем обостряла повисшее в зале настроение встречи с бывшей любовью через много-много лет: что казалось оригинальным и смелым, выглядит бесконечно ветхим, хотя и милым. Шершавый стиль нового бежаровского плаката спасают только яркие, молодые краски. И хотя он танцем не спас мир от раздоров, универсального «всемирного танцовщика» все-таки слепил.
