Если есть Бог, то все позволено

Даже в отдаленном будущем религия едва ли окажется вытесненной из сферы сознания и поведения, считает академик Лев Митрохин

Конец прошлого и начало нынешнего века принято считать временем очередного религиозного возрождения в России. Между тем проблемы веры и неверия, религиозности или свободомыслия остаются вечными вопросами, стоящими перед человеческим духом. О современном положении Церкви в светском Российском государстве, о нравственных основах общественной жизни и личного поведения рассуждает известный отечественный религиовед Лев Митрохин.
Из досье «НГР» Лев Николаевич Митрохин родился в 1930 г. Доктор философских наук, профессор, академик РАН. Автор книг «Баптизм» (1964), «Религии «Нового века» (1985), «Философия религии» (1993) и многих других.
-Лев Николаевич, как бы вы охарактеризовали состояние современного религиоведения?
— Как довольно запутанное. С одной стороны, лет 15 назад официальное, конвойное безбожие было отвергнуто. Началась эпоха религиозной эйфории, которая суммировалась в убеждении, будто без религии (речь шла преимущественно о православии) у России нет будущего. Однако этот радикальный разрыв произошел на уровне морального и политического сознания без всестороннего философского осмысления. В результате сохраняется «терминологическая инерция» (Борис Пастернак): ключевые понятия — «атеизм», «теология» и т. д. — толкуются в весьма расплывчатом, пиквикском смысле.
В результате наука о религии находится на распутье, барахтаясь в двух противоположных потоках. С одной стороны, это слегка осовремененные теологические соображения, подкрепляемые ссылками на выдающихся мыслителей ранга Владимира Соловьева и Павла Флоренского. С другой — невольно или намеренно воспроизводятся расхожие штампы прежних времен. Даже серьезные авторы отождествляют «атеизм», который сформировался в мировой культуре как символ вольнодумия, свободомыслия, скептицизма, вольного человеческого духа с большевистским, или «воинствующим», безбожием. Тем самым совершается грубая подмена понятий, когда взгляды, например, великого поэта и мученика Шелли, решительных противников религии Гольбаха и Дидро, критические позиции Марка Твена и Рассела, с одной стороны, и деятельность заплечных дел мастеров типа Емельяна Ярославского и Тучкова — с другой, расцениваются как явления одного порядка, одинаково заслуживающие осуждения.
Между тем ключевые категории, акценты, выводы советского атеизма не формировались по процедуре научного знания, а представляли собой выраженную в псевдотеоретической форме совокупность руководящих указаний насчет скорейшей («научной») ликвидации религиозной веры, неподвластной манипулированию сверху. Поэтому никакому исправлению, «осовремениванию» он не подлежит.
— А что относительно других упомянутых вами терминов?
— То же самое. Так, в качестве отличительной черты религии по-прежнему указывают на веру в сверхъестественный, «горний» мир, в Бога или богов. Между тем трансцендирование, признание «иной» реальности присуще всем формам культуры. Таковы «должное» в морали, «абсолют», «воля», «дух» в философии, «вечная красота» в эстетике.
На мой взгляд, специфика религии в другом: в постулировании обратной связи, в акценте на способности другого, «сверхъестественного» мира определять судьбы мира земного, связи, которая реализуется посредством культа.
Массу недоразумений порождает и нечеткое различение религии и теологии. Напомню знаменитое высказывание Паскаля об отличии «Бога Авраама, Исаака и Иакова» от «Бога философов и ученых», иными словами, религии, так сказать, in vivo как «живого» опыта массового сознания и религии, как она выступает для «теоретика». В глазах рядового верующего вера в Бога затрагивает какие-то более глубокие, интимные переживания и не сводится к формулировкам Церкви, а тем более ее оппонентов. Для него религия — не просто совокупность отдельных элементов, поддающихся рациональному обобщению. Это сугубо личное внутреннее переживание Бога, в котором эти элементы только и обретают свой специфически «религиозный», со светским не совпадающий смысл.
И эти два полюса разделены глухой, лишь частично преодолимой стеной, что, кстати сказать, зафиксировано в приписываемой Тертуллиану формуле: «Верую, потому что абсурдно». Это, конечно, не проповедь обскурантизма, как уверяли советские безбожники, а констатация простой истины: вера в Бога принимается христианином не столько разумом, сколько сердцем, интуитивно, и попытка рационально осмыслить ее рано или поздно натыкается на предел, за которым ее можно лишь засвидетельствовать как данность.
— Но, как философ старой закалки, вы же не отождествляете науку и религию?
— Вовсе нет. Я просто говорю, что жесткая антитеза «наука-религия» сомнительна хотя бы потому, что элементы научного теоретического знания исторически формировались в рамках религиозного мировоззрения, лишь постепенно отслаиваясь и вступая в противоречие с картиной мира, навязываемой Церковью. То же самое касается популярного утверждения о «полной противоположности знания и веры».
В самом деле наука невозможна без веры, а религия дает знание, конечно, ненаучное или вненаучное, но мировоззренчески не менее ценное, чем открытое учеными. Более того, религиозные авторы часто выявляют глубокие, светскому уму недоступные черты и нюансы сознания, и не только религиозного.
Что же касается творцов научного знания, то большинство из них, как известно, были людьми верующими. Но тот факт, что они независимо от личного отношения к вере в Бога неукоснительно следовали процедуре научного исследования (что обычно именуют «методологическим атеизмом»), обусловил непримиримые столкновения научного знания и церковной доктрины, столь хорошо знакомые нам из истории. Так что остроту проблема «верующего ученого» приобретает лишь в случае намеренного или бессознательного отождествления двух разных вещей: взаимоотношения науки и религии как различных типов социальной деятельности или форм культуры, с одной стороны, и отношения к религии того или иного ученого, конкретного живого существа со своей судьбой, с неповторимо личными, порой трагическими переживаниями и обстоятельствами жизни, — с другой.
— Сегодня перед обществом остро стоит вопрос о нравственных критериях. Представители религий заявляют, что лишь их учения могут служить в данном случае надежным эталоном.
— Это бездонная тема, которая до сих пор научно не освоена и как никакая другая обросла мифологемами, желательными иллюзиями. Самое знаменитое из них — высказывание Ивана Карамазова: «Если Бога нет, то все позволено». Оно усилено «Митенькиной редакцией»: «Злодейство не только должно быть дозволено, но даже признано самым необходимым и самым умным выходом из положения всякого безбожника!»
Это соображение не лишено житейской смекалки. Нравственность или безнравственность поступка определяется не его последствиями, а исходными мотивами, внутренним моральным сознанием. Внешне это выглядит, как поведение человека в отсутствие очевидца. Вспомним сцену из «Мастера и Маргариты» Михаила Булгакова. Коровьев предлагает Ивану Никаноровичу взятку. «Строго преследуется», — тихо-претихо прошептал председатель и оглянулся. «А где же свидетели? — шепнул в другое ухо Коровьев, — я вас спрашиваю, где они? Что вы?»
Поэтому, говорят богословы, если можно совершить корыстный безнравственный проступок, то безбожник, не задумываясь, его совершает, тем более что прочной совести у него нет. Другое дело, продолжают они, верующий знает, что каждый его шаг известен всевидящему Богу, и не может ни помыслить, ни сделать что-либо такое, что осталось бы тайной для Создателя и тем самым поставило бы под угрозу его судьбу. И это опасение способно удерживать грешника от любых земных искушений, от нарушения моральных предписаний даже мысленно.
Однако, с другой стороны, известна масса преступлений и аморальных деяний, совершенных не просто верующими, но представителями духовенства. Образ жуликоватого, порочного попа — один из наиболее устойчивых в мировой литературе. Почему? Да потому, что давно создана система христианских институтов и изначально личные убеждения верующих людей как бы переходят в собственность «церковного департамента».
Между тем сущность морали предполагает, что конфронтация сущего и должного смягчается лишь добровольно, в результате проявления суверенной совести. Авторитарная же Церковь дополняет эти мотивы очевидным принуждением, угрожая вечным осуждением и «геенной огненной», неминуемостью наказания за отступления от своих канонов, иными словами, следует утилитарно-корыстным мотивам, как индивидуальным, так и корпоративным интересам. Как известно, критика «статутарной религии» была детально разработана великим Кантом, отстаивавшим «автономию» и приоритет морали.
Поэтому заветному богословскому утверждению, что «без Бога нет нравственности», можно противопоставить другую и, на мой взгляд, более убедительную формулу: «Если есть Бог, то все позволено». Иначе говоря, ссылка на непререкаемую волю Бога позволяет в качестве нравственного представить самое тяжкое преступление. И тогда искренний верующий оказывается более беззащитным, чем свободомыслящие скептики и безбожники, поскольку авторитет Церкви парализует его колебания и сомнения в аутентичности толкования божественных предписаний.
— Когда-то понятия «религия» и «культура» почти сливались. Впоследствии они разошлись вплоть до противостояния. Сейчас, мне кажется, об их соотношении говорить довольно сложно, так как само представление о культуре становится весьма расплывчатым.
— Думаю, главное не столько в расплывчатости понятия «культура», сколько в непонимании религии как ее исторически законного компонента (безрелигиозных народов история не знает). О культуре же на уровне интуиции существует довольно четкое представление, мудро сформулированное Пришвиным: «Культура — связь людей, а цивилизация — связь вещей».
В 70-е годы среди советских религиоведов велась горячая дискуссия о том, входит ли религия в понятие «культуры». Самые «идейные» головы категорично заявляли: нет, не входит, точно так же, как не входят Index Librorum Prohibitorum (список книг, запрещенных Католической Церковью. — Прим. ред.) и нацизм. Вы скажете, какая дикость! А я отвечу: нет, это лишь абсолютизация установки, характерной для европейской мысли, а именно для культа разума, научного знания, на которое торжественно возлагалась миссия по изгнанию из культуры «тьмы», «невежества», иллюзорных представлений, отождествляемых с религией. Вспомните образ «священного вертепа» у Гольбаха.
— Трудно представить себе, что сегодня кто-то может разделять столь архаичные взгляды.
— Может, хотя такой подход действительно проблему лишь запутывает. Это можно показать на примере русской культуры. На ум невольно приходит выражение «православный атеист», которое впервые, если не ошибаюсь, употребил Александр Лукашенко. Это одно из современных слов-кентавров, внешне парадоксальных, но, на мой взгляд, таящих в себе глубокий смысл. Вспомним «безрелигиозное христианство» Бонхеффера, отождествление Бартом «религии» и идолопоклонства, «религиозный атеизм» Луначарского.
Сразу хочу сказать, что считаю недальновидным стремление РПЦ если не юридически, то хотя бы фактически реставрировать статус «главной Церкви» России. Идея выделить «традиционные религии», которую лелеют не только церковные, но и некоторые как бы светские авторы, представляется мне исторически необоснованной. «Традиционно» лишь язычество.
Но как бы мы ни относились к позиции РПЦ, никуда не уйти от решающего факта, что русская культура в основе своей формировалась как культура православная. Разумеется, «основа» эта не тождественна жесткому церковному канону, она содержательна лишь в том самом значении, в котором мы характеризуем европейскую цивилизацию как «христианскую».
Говоря конкретнее, православие определяло то специфическое пространство русской культуры, в котором взаимодействовали, сливались и отвергали друг друга ее отдельные компоненты, как православные, так и светские. Вне этого русла немыслимо представить себе творчество Радищева и Пушкина, Белинского и Герцена, Гоголя и Достоевского. В одинаковой мере мы не вправе исключать из истории российской культуры «еретиков» и «сектантов», выступавших против духовной деспотии Церкви, равно как и Чаадаева, Лунина, Владимира Соловьева, склонившихся к католичеству. И уж тем более Толстого, убежденного христианина, но свирепого обличителя церковного «идолопоклонничества», а также многих представителей Серебряного века (один неистовый Бердяев чего стоит!).
Иными словами, православие выступает как символ, опора личностной национальной идентификации русского человека, как проявление его патриотических чувств, что вовсе не обязательно свидетельствует о его религиозности или желании оказаться в церковной ограде с ее авторитарными идеологами.
— Каково, на ваш взгляд, будущее религии?
— К концу ХIХ века в кругу философов, естествоиспытателей, религиоведов широкое распространение получило мнение о скором наступлении «иррелигиозного будущего». Напомню воинственное заявление Рассела: «Возможно, человечество уже находится на пороге золотого века. Но если это так, то вначале необходимо будет убить дракона, охраняющего его врата, и дракон этот — религия». Одним словом, господствующим в научных кругах стало представление о религии как неполноценной, исторически преходящей форме культуры, неумолимо вытесняемой наукой, которая все увереннее берет на себя удовлетворение всех мировоззренческих потребностей общества и личности (сциентизм). Именно такое представление о религии составило основу легковесных предсказаний о ее неизбежном угасании в обозримом будущем.
Думаю, что сегодня едва ли кто-либо станет отрицать ту фундаментальную роль, которую христианство сыграло в становлении европейской культуры. Серьезные специалисты сегодня согласны и с тем, что нерв, так сказать, эпицентр культуры, составляют экзистенциальные, смысложизненные проблемы и переживания, неизбежно вытекающие из факта смертности человека. И именно религия на протяжении веков предлагала решения, которые оказывались наиболее популярными и приемлемыми для большинства человечества. Большинство верующих — простые люди, воспринявшие веру по традиции как не подлежащий сомнению элемент повседневного образа жизни.
Однако убежденными защитниками христианства выступали и поколения выдающихся мыслителей, определивших поворотные моменты мировой культуры: теологов, естествоиспытателей, деятелей культуры. Причем это были люди, бесстрашно и целеустремленно ломавшие прежние догматические представления, без колебаний вступавшие в конфронтацию с церковной ортодоксией. В то же время, отстаивая самые радикальные, казалось бы, смертельные для существования господствующей Церкви положения, они при всем разнообразии своих взглядов ни на минуту не сомневались в высшей духовной ценности провозвестия Христа.
— Неужели причины страстной защиты религии поколениями великих умов можно свести к тем переживаниям житейски-бытового характера, которые привычно приписываются верующим (необразованность, слабость воли, жажда утешения в страданиях, потребность в защите от тягот жизни, страх смерти и т. д.)? Уверен, что ответ может быть лишь отрицательным. Тогда будем последовательными и признаем существование особых потребностей развитой, высокоинтеллектуальной личности, для удовлетворения которых она обращается к религии.
— В данном случае я бы сослался, например, на Эриха Фромма, подчеркивавшего потребность каждого человека в «гуманистической» религии, или на Пауля Тиллиха, отрицавшего традиционный для теистов образ Бога, как высшего антропоморфного существа, восседающего где-то на небесах. Бог, утверждал Фромм, — это Основа, Глубина. Тот же вектор размышлений обнаруживается в концепции других современных христианских мыслителей.
Однако подобные утверждения повисают в воздухе до тех пор, пока мы не ответили на вопрос о реальных потребностях, удовлетворение которых развитая личность находит в религиозном сознании. Признаюсь, я пока не готов дать строгий, однозначный ответ.
Наиболее перспективными мне представляются размышления на сей счет Мераба Мамардашвили. Он исходит из того, что в каждодневной жизни человека совершается некая «структурация», которая переводит его жизненные проявления в состояние концентрации и сосредоточения, и это состояние поддерживается «вопреки естественному процессу существования», на пределе естественных сил. В этом проявляется главное человеческое предназначение — исполниться в качестве человека собственными усилиями. И вот эта непрерывная создаваемость и задана для него символом «образа и подобия Божьего». Поэтому «Никогда человек не назвал бы ничего Богом, если бы в нем уже не действовала бы сила, которую он вне себя назвал «Богом».
"Такое разделение, продолжает Мамардашвили, — факт нашего опыта и может быть фетишизировано или объективировано: можно представить, что есть какой-то другой, реально существующий сверхъестественный, «небесный» мир». Философ занимался не доказательством бытия Божьего. Он стремился понять роль его образа в создании эмпирически удостоверяемой «божественной среды человеческих усилий», позволяющей обрести внутреннюю свободу и исполниться в качестве Человека. Что ж, почин серьезен, и в развитии его, на мой взгляд, состоит главная задача, как сегодня принято говорить, теологии ХХI века.
Суммируя все эти размышления, выскажу ключевую для меня мысль. Религиозное миропонимание, отстаивающее существование специфического Абсолюта, «образа вечности», Бога, — это лишь один из возможных способов решения экзистенциальной проблематики, которая по своей содержательности и онтологической глубине стоит выше суетливых стычек атеистов и теистов.
Сохранится ли религия в будущем? Я ответил бы так: пока светская культура убедительно и эффективно не ответит на смысложизненные проблемы, интимно переживаемые каждым, для значительной части человечества вера в Бога или богов останется символом и основой надежды на торжество добра, на приобщенность к вечным истинам бытия, потому что человечество обречено на стремление сомкнуть звездное небо и категорический императив в душе. Но и тогда каждый будет свободно определять свое место в пространстве культуры в зависимости от собственного неповторимого жизненного опыта. Так что едва ли даже в самом отдаленном будущем религия окажется вытесненной из сферы сознания и поведения.
Было бы грустно, если бы сложилось представление, будто я выступаю за стирание грани между религией и философией, научным и религиозным взглядом на мир. Нет, я просто старался по мере возможности очистить понимание их очевидного типологического различия от вульгарных и примитивных толкований.