Продолжаем обсуждение книги Александра Солженицына «Двести лет вместе»
Мои тюремно-лагерные дороги во многом схожи с путями Александра Солженицына. Как и он, я был арестован в конце войны и подобным же образом: меня вызвали в штаб, объявили об аресте, сорвали погоны и кокарду. Как и он, я был увезен из расположения части в Москву, где и развернулось основное следствие по обвинению меня в «антисоветской агитации». Как и он, я поначалу пребывал в лагерном пункте под Москвой, а впоследствии был увезен «на дальний этап». Только он оказался в Казахстане, а я — за полярным кругом. Мне на этих путях не привелось встречаться с Солженицыным. Но сталкивала лагерная судьба с теми же людьми, что и его, с людьми, которых он упоминает в «Архипелаге ГУЛАГ». Назову хотя бы замечательного пианиста Всеволода Топилина, с которым Солженицын сидел в Бутырках, а я в лагере на печально известной «Мертвой дороге». Так что наши судьбы в чем-то схожи. Различает нас то, о чем в лагерях мы не думали и чему не придавали значения, породненные общей бедой и общей несправедливостью. Это различие всплыло лишь позже и, полагаю, всплыло не само собой. Я — по происхождению киевский еврей, и если мой личный опыт созвучен содержанию «Архипелага ГУЛАГ» и «Одного дня Ивана Денисовича», то многое, о чем говорится в книге «Двести лет вместе», я знаю из семейных преданий и творений русской и еврейской литературы. За что я благодарен Александру Солженицыну как автору книги «Двести лет вместе»? За то, что людям моего поколения — школьникам 30-х годов минувшего века, воспитанным в полном отрицании минувшего, он помогает восстановить вехи истории евреев на территории Российской империи, вехи, о которых я имел приблизительные и отрывочные сведения. Я не историк и не архивист и не имею возможности сличать цитаты, проверять факты и документы. С меня достаточно и общей картины двухвековых отношений еврейского населения с окружающей средой и с российскими властями. Я даже не буду упрекать автора в том, что он явно придерживается некой тенденции, служащей осмыслению и оправданию политики официальных властей царской России по отношению к евреям. Не это занимает меня. Мне хочется разобраться в одной только главе этой книги, названной «Еврейское и русское осознание перед мировой войной». Александра Солженицына очень волнует вопрос духовного своеобразия именно русского (а не российского) человека, его национальное самоощущение и осознание. И он пишет: «Еще с разгара XIX века, а в начале ХХ века более — русская интеллигенция ощущала себя уже на высокой ступени всеземности, всеземности, всечеловечности, космополитичности или интернационалистичности (что тогда и не различалось). Она тогда во многом и почти сплошь отреклась от русского национального». И далее: «А еврейская интеллигенция — не отреклась от национального. И даже закрайние еврейские социалисты старались как-то совместить свою идеологию с национальным чувством». Процитировав антисемита Шульгина, что-де, при всех ограничениях «евреи… овладели душой русского народа», Солженицын пишет: «Но — овладели евреи? или не знали русские, что с ней делать?» Что тут скажешь? Национальное чувство ярче всего проявляется в культуре, и именно в эти годы, о которых пишет Солженицын, оно проявилось в ней весьма определенно. В живописи появились сугубо национальные мотивы, обращенные к корневым русским (а не российским) истокам: Васнецов, Нестеров, ранний Рерих, Кустодиев, Билибин… В это же время возникает оркестр Андреева — русские народные инструменты и мелодии. Да и в литературе являются такие писатели, как Ремизов, такие поэты, как Городецкий и Клюев. Звучат плачи Ирины Федосовой, возрождается искусство гусляров и скоморохов — не русский ли это менталитет? Замечу, кстати, что и тогдашняя собственно еврейская литература развивалась под мощным влиянием русской литературы, и вот уже почти век спустя писатель из Израиля Аммос Оз, родившийся в Палестине и пишущий на иврите, вспоминая свои истоки, пишет статью под знаменательным заглавием — «Обожженные Россией». Так что еще неизвестно, завладели ли евреи мозгом русской нации, как считает Шульгин (с которым соглашается Солженицын), или Россия завладела и умом, и сердцем ее еврейских насельников. И уж безусловно спорным выглядит вывод, которым Солженицын заключает главу о еврейском и русском осознании: «Сила их (евреев) развития, напора, таланта вселилась в русское общественное сознание. Понятие о наших целях, о наших интересах, импульсы к нашим решениям — мы слили с их понятиями. Мы приняли их взгляд на нашу историю и на выходы из нее». Не сразу и раскумекаешь… Что это за «их (евреев) взгляд на русскую историю», который приняла русская интеллигенция? Если речь идет о критическом отношении к официальным положениям истории, то его первым выразителем был Петр Яковлевич Чаадаев, которого никак к евреям не отнесешь. А в каких трудах русских историков начала ХХ века, таких как Ключевский, Платонов, Карташев, можно встретить этот «еврейский взгляд»? И что означает «выходы из нее» (то есть из русской истории)? Можно ли вообще человечеству «выходить» из истории, если оно намерено оставаться человечеством? Боюсь, что тут вольно или невольно, вопреки своим благим намерениям, Александр Исаевич перекликается и с антисемитом Шульгиным, и с ненавистником еврейства Отто Вейнингером, утверждавшим, что евреи проникают в чужую культуру, приспосабливаются к ней, а затем начинают подчинять ее себе, извращая ее изначальный смысл… И — последнее. Не так бы скоро и не так бы бурно вошел писатель Солженицын в русскую литературу, если бы не содействие двух человек еврейского происхождения: Льва Залмановича Копелева, товарища Солженицына по «шарашке», и Анны Самойловны Берзер, сотрудницы журнала «Новый мир». Они приложили большие усилия к тому, чтобы рукопись дотоле неизвестного автора прочел Твардовский и добился ее публикации. Что же ими двигало? Неужели они усмотрели и в «Одном дне Ивана Денисовича», и в последовавшем за ним «Матренином дворе» присутствие «еврейского взгляда на русскую историю»?
