На фоне сближения России с Европой резким контрастом выделяется новый кризис и без того плохих отношений РПЦ и католической церкви, вызванный решением Ватикана создать российские епархии и бурными протестами нашей церковной иерархии. Чем вызваны эти протесты и почему у русского православия такие плохие отношения именно с католиками? На первый взгляд, никакими собственно религиозными соображениями столь бурная реакция не объяснима. При всех различиях православия и католицизма они неизмеримо меньше, чем, скажем, православия и мусульманства, или возрожденного в разных далеких регионах нашей страны шаманизма, или просто атеизма. Православие видит в католицизме церковь, в которой возможно спасение души, которое невозможно, например, для атеиста или буддиста. Между тем, согласно опросам в 1991—1999 годах, не реже раза в месяц посещали церковь 6−7% русских (меньше, чем в любой другой стране Европы и, возможно, мира), а никогда не были в ней — 45%, причем роста регулярного посещения церкви за этот период не произошло. Принимали причастие меньше месяца назад в 1999 году 2% русских людей, мужчин — 0%, лиц до 30 лет — 1% (никогда не причащались или причащались когда-то в детстве — 70%). Для подавляющего большинства русских людей, таким образом, перспективы спасения души — более чем сомнительные, и если бы, например, еще 1−2% стали бы ходить в церкви, пусть и католические, это — хорошо, а не плохо, это — общее увеличение возможностей спасения русских душ. Борьба именно с католицизмом, а не с просто неверием (или исламом, или иудаизмом, или шаманизмом) кажется «не логичной». На самом деле она совершенно логична, только рассматривать ее надо в иной логике, не логике «спасения душ», а логике интересов церковной организации. Эти интересы направлены на то, чтобы при помощи государства максимально «монополизировать» русский религиозный «рынок» (не такой уж большой, ибо людей, готовых ходить в церковь — не только православную, но какую бы то ни было, не так уж много) и соответственно — не допускать на этот «рынок» конкурентов. И здесь наиболее опасный враг — не самый идейно далекий, а самый «конкурентоспособный». Ислам или иудаизм — неизмеримо дальше, чем католицизм, но они не предпринимают серьезных усилий по обращению русских людей, и между ними и русскими — громадный культурный барьер. Наоборот, католицизм может привлечь относительно многих, прежде всего в очень важном слое — религиозно заинтересованной интеллигенции. Тот, кто идейно ближе, как конкурент, может быть куда опасней, чем тот, кто дальше. Это — та же логика, которая в Cредние века делала еретика и раскольника более ненавистным, чем иноверец, а в «новом Cредневековье» для коммунистов троцкиста — опаснее, чем православного или католика. Этой «средневековой» логике соответствуют и «средневековые» мораль и «иерархия ценностей». Это — мораль, в которой практически не действует основной моральный принцип — не делай другому того, что ты не хочешь, чтобы он делал тебе. По этой морали, если царский режим и потом Сталин уничтожают униатов и передают их церкви православным, это — ничего, но если затем вышедшие из подполья униаты забирают у православных свои церкви — это ужасно. Если Россия в свое время добилась церковной независимости от Константинополя и создала свое патриаршество — это замечательно, а если украинцы хотят добиться церковной независимости от России — это просто гнусность. То, что есть православные церкви в Японии или даже в Индонезии и их никто не трогает — прекрасно, а в России кришнаитов надо бы просто запретить. И это — иерархия ценностей, по которой страстные протесты вызывает не приватизационное ограбление, не нечестные выборы, не война в Чечне, а открытие католических епархий и страшная перспектива приезда Папы в Россию. Какое значение может иметь то, что общественная деятельность церкви подчинена такой логике и такой морали? На первый взгляд, небольшое. Реально верующие, «церковные» люди у нас — незначительное меньшинство, причем, несмотря на весь «религиозный бум» 90-х гг., в основном — это пожилые и чаще деревенские женщины (остатки традиционной сельской религиозности), общественной активностью не отличающиеся. Но влияние церкви определяется не числом верующих, оно — неизмеримо больше. Хотя падение советской власти и не привело к заметному увеличению числа прихожан, оно привело к тому, что для громадного большинства лишившихся ориентиров людей церковь стала символом моральной устойчивости и национальной идентичности. Большинство русских, даже атеистов, убеждены, что церковь — «учит добру» и «духовности» и что православие — неотъемлемая часть «русскости». И именно этой общей убежденностью и одновременно «удобством» для власти церкви, которая борется не с ее преступлениями власти, а с католиками и «сектами», и объясняется публичная религиозность наших властителей, плавно перешедших от посещения партсобраний к посещению церкви, и их готовность идти навстречу желаниям церковной иерархии. Авторитет церкви — очень велик, и если бы патриарх или духовники президентов (вроде бы есть и такие) требовали от них покаяния за все, совершенное за последние 10 лет или хотя бы — прекращения войны в Чечне, то их, конечно, просто бы выгнали и все лицензии на ввоз табака отняли бы, но страна была бы совсем иной и несколько лучше. Однако они требуют совсем другого. И страна — такая, какая есть. Все взаимосвязано. Общество — единое целое. И церковь — его элемент. Мораль общества не может быть резко выше, чем мораль церкви, в которой оно видит свой духовный авторитет. Правовое, открытое общество и национальная церковь, озабоченная больше всего тем, чтобы «закрыть» страну в религиозном отношении, — не совместимы. Между стремлением «в Европу» и стремлениями церкви эту Европу в лице католицизма на порог не пускать — противоречие, которое раньше или позже должно быть разрешено. Теоретически можно представить себе, что церковь в союзе с разными другими «патриотическими» силами «закроет» страну. Но даже если это возможно, то на очень ограниченный период, и судьба церкви в результате такой победы будет ещё более печальной, чем судьба страны. Вообще, чем успешнее были в истории попытки закрыть общество, тем плачевнее участь тех, кто его закрывал. Царская Россия, где переход в иную веру был уголовно наказуем, была в религиозном отношении закрыта идеально, и именно это привело к катастрофе 1917 года. (Можно привести другой пример. Советская Россия была полностью закрыта для легального антимарксизма. В результате в постсоветской России есть все что угодно, только марксизма — нет.) В конечном счете, несомненно, не церковь «закроет» общество, а развивающееся и становящееся все более открытым общество преобразует церковь, как это происходило уже много раз в разных странах и с разными церквями. Как это произошло с тем же католицизмом, который еще относительно недавно поддерживал разные фашистского типа режимы, вроде франкистского или салазаровского, «закрывавшие» свои страны от «вредных влияний», а в наше время стал одной из опор современных демократий. Но это — очень трудно и произойдет еще очень не скоро. И нормальной «европейской» страной мы тоже станем не скоро.
