7 сентября наша страна торжественно отметила 190-летие Бородинского сражения, ставшего поворотной вехой в Отечественной войне 1812 года «Из всех моих сражений самое ужасное — то, которое дал я под Москвою. Французы в нем показали себя достойными одержать победу, а русские стяжали право быть непобедимыми» — так оценил сам Наполеон массовый героизм русской армии в Бородинской битве. Предлагаем читателям отрывок из новой книги Эдварда Радзинского «Наполеон. Жизнь после смерти», написанной на документальном материале целиком от первого лица. Великий полководец сам, оглядываясь на прошлое, анализирует свои ошибки, взвешивает на весах Истории свои победы и поражения. Книга эта подготовлена к выпуску издательством «Вагриус». … И наконец, она состоялась — желанная битва под Москвой. В тот день я хотел быть счастливым, но был… озабоченным. Я повелел выставить портрет Римского короля (сын Наполеона. — Ред.) перед моей палаткой, мимо которой шла гвардия занимать боевые порядки. Но потом повелел убрать. Я чувствовал неискренность в приветственных криках. «Сын австриячки» — так они его звали между собой… Мне донесли — кто-то уже болтал, что он-де принесет нам несчастье… что через него отомстит нам его двоюродная бабка (Мария-Антуанетта. — Ред.) — принесет гибель армии республики… Я повелел убрать портрет. И сказал: «Ему слишком рано глядеть на поле сражения…» Я что-то предчувствовал — и оттого был в дурном настроении. Да, четыре месяца я жаждал этой битвы… и теперь не был весел! Я поймал себя на том, что странно бормочу: «Военное счастье — продажная девка!» Я надел свой счастливый мундир с орденом Почетного легиона и крестом Железной Короны, долго натягивал сапоги… и вдруг ясно ощутил: старею… ноги пухнут… С трудом помочился… От простуды был заложен нос… Нет, не было обычной радости перед битвой! Подвели лошадь, я вскочил на нее… но тяжело… тяжело… Я смотрел в подзорную трубу, как по равнине бежали в атаку маленькие фигурки. Взвился дымок — ударила батарея. Все-таки война — примитивное, варварское занятие, вся суть которого — в данный момент оказаться сильнее… Но «данного момента» все не было. Русские в тот день стояли насмерть. Они были неузнаваемы… нет, узнаваемы — Прейсиш-Эйлау! Клочки земли, усеянные мертвецами, переходили из рук в руки. Прибежал адъютант от Нея. Маршал умолял о подкреплении, просил ввести в бой гвардию. Я сказал: «Он предлагает мне рискнуть остаться без гвардии за тысячи километров от Франции?» В тот день победа оспаривалась с таким упорством, огонь был так губителен, что генералам приходилось платить своими жизнями, пытаясь обеспечить успех атак. Ни в одном сражении я не терял столько генералов… Моя артиллерия палила, кавалерия рубила, пехота шла в рукопашную, но русские не двигались с места. Они были, как цитадели, которые можно разрушить только пушками — стреляя в упор! Наступила ночь — русские не отступили. И только к рассвету они организованно отошли, оставив нам… двенадцать орудий! И это были все мои трофеи! Я велел отправить в Париж реляцию о победе, но я знал: русские не бежали! Мы не взяли ни одного знамени, не было пленных, одни мертвецы… Утром я прошел по полю сражения. Оно все было усеяно трупами и свежими могилами… Я узнал потом, что пятнадцать тысяч русских ополченцев всю ночь хоронили своих. И только похоронив всех, они отошли. Возвышенность за деревней находилась в центре нашей атаки. Теперь она вся была покрыта телами моих солдат… Помню, я спросил одиноко стоявшего на холме молоденького офицера, что он тут делает и где его полк. И он ответил: «Здесь». И показал на землю, усеянную синими мундирами. Сколько погибло русских? Не знаю. Их ополченцы навсегда похоронили истину вместе с трупами. Мы же потеряли пятьдесят восемь тысяч солдат и сорок семь генералов. Русские должны были потерять намного больше… Думаю, около ста тысяч. Целый народ погиб с обеих сторон. Но они были дома. А я — за тысячи километров от Франции…
