Имя причудского художника-иконописца Пимена Максимовича Софронова записано золотыми буквами на алтаре мировой культуры. За долгие годы своей творческой и духовной деятельности он объехал много стран и всюду писал и реставрировал иконы, создавал иконописные школы. Рига, Югославия, Париж, Ватикан, Рим, Нью-Йорк, Трентон, Бруклин, Сиракузы… За свой труд он был удостоен многих высоких наград, среди них — греческий орден Святого Дионисия, награждение которым сопровождается возведением в дворянство. Он умер в 1973 году в Америке, там же был и похоронен. Получив всемирное признание еще при жизни, П.М.Софронов долго оставался в безвестности на своей родине — в деревне Тихотке, что в давние времена приютилась на эстонском берегу Чудского озера. Но друзья и ближайшие родственники бережно хранили все эти годы светлую память о нем. В день 100-летия со дня рождения художника-иконописца (13 сентября 1998 года) его имя словно возвратилось на родину: на доме в деревне Тихотке (ныне — Тихеда), где родился и вырос Пимен Софронов, была установлена мемориальная плита. С берега эстонского Причудья лился колокольный звон старообрядческих храмов. Яркое солнце, небесная синь и шум чудской волны дополняли атмосферу того грустного праздника. На открытии мемориала было высказано предложение создать музей П.М.Софронова и написать книгу о его творчестве. Музей не создан. Книга почти написана и ждет звездного часа своего издания. Сегодня мы приведем небольшой отрывок из документальной повести «Житие иконописца Пимена» — два письма из Америки, в которых представлен светлый образ нашего земляка. В гостях у Софронова (Из воспоминаний В. Шаталова) «Миллвилл. Тихая улочка. Небольшой дощатый домик. Дворик с порыжевшей травой, с вдавленной шинами дорожкой. Застекленная веранда, и в дверях сам хозяин — Пимен Максимович Софронов — иконник из Причудья. „Наконец-то, заждался. Заходите. Погода нынче — только бы в горнице за самоваром горячим сидеть. Мигом сготовлю“. Какой там чай! Только бы осмотреться. Охватить все сразу… Самовары прямо в глаза пылают медью. Дин — так диковинный. Времен Петра. В подарок мормонам поднесен был. Табак возили на Русь тогда… Узорчатое цветное стекло, букеты бессмертников, репродукции, портреты и вполстены собрание медных, серебряных, эмалевых, маврикийского дуба крестов от четвертого по восемнадцатый век. У каждого свое назначение, свое прошедшее. И книги, книги… На полках вдоль стен, на диванах, на столах. Вот огромная с застежками — Первопечатный Апостол Ивана Федорова. На полях страниц рукописные пометки неизвестного сторонника (современника?! — Ф.М.) Бориса Годунова. А эта — Острожская Библия, а эта — еще огромней — Триадь Постная. Бережно листает Пимен Максимович и рассказывает тихо, с теплой застенчивостью, будто не книги это, а нечто живое, нечто от него самого. Немало времени, немало испытаний легло в основу русских иконописных школ. Целые поколения искусников, приобщаясь с отрочества, из рода в род писали иконы на Руси. Труд их живет и поныне, представляя художественную ценность. Псковичи, новгородцы, рязанцы, тверцы, москвичи… Гонения, чужие влияния, забытие… В тяжелой раме — „Умиление“, яркое и строгое. Святость, всепрощение, тишина. Мягкие, „травные“, переливающиеся оттенки „Нерукотворного образа“. На глубокой киновари скорбная повесть „Усекновение головы Крестителя“. Сияющее откровение „Господа Вседержителя“. Суровый, доведенный почти до орнамента лик „Антония Египетского“. Большие, маленькие, оконченные и начатые. Везде вдумчивость и неповторимость, убеждение и неразменность. Даже в здании, отвлеченном от иконописного, убежденность определяет „Идущая по воду“. В красном платье — стройная женщина с ведрами на коромысле. Условный пейзаж. Необыкновенно просто, необыкновенно песенно, необыкновенно по-русски. От родной Тихотки…» Благостная тихость (Из дорожных впечатлений Ирины Сабуровой) «Русские люди ленивы и нелюбопытны». Этот упрек не нов. Правильно было бы сказать — «нелюбознательны», хотя, конечно, не все. В первую очередь это относится ко мне. «Здесь живет много русских», — сказали мне в Нью-Джерси, где я побывала у друзей. Мне следовало бы спросить: «Кого вы знаете?» — хотя бы, но я этого не сделала. В эту исключительно теплую зиму чудесные американские дороги совершенно сухи. Возвращаюсь с хозяином дома из поездки. (Имя этого человека не названо. Однако в своих заметках И.С. называет его другом, у которого за спиной долгая, тяжелая жизнь: мальчишкой — Белая армия, потом Югославия, без профессии, с семьей, потом Америка, изнуряющий труд, потеря здоровья, пенсия, рыбалка…- Ф.М.) «А вот здесь, неподалеку, живет один старик. Иконы у него, самовары, — говорит мой друг. — Не хотите заехать посмотреть?» «Неудобно беспокоить человека, если я ничего не собираюсь покупать», — отвечаю я. «Вот Ирина Игнатьевна не захотела поехать посмотреть иконы и самовары», — говорит он жене, когда мы вернулись домой. «К кому? К Софронову?" — спрашивает та, и я сразу вскакиваю с кресла, куда только что уселась. „Софронов? Тот самый??? Пимен Софронов? Да что вы… да я… да сию же минуту, если можно только…“ Поехали на следующий день. Подумать только, что если бы не случайно упомянутая фамилия, то я могла бы пропустить такую, может быть, единственную в жизни возможность! …"Слава ваша велика есть», — говорю я, низко кланяясь невысокому старику с седой бородой, с молодыми голубыми глазами. Внимательные, пытливые, тихие и зоркие глаза, и есть в них что-то еще, что останавливает вдруг и осеняет — другого слова я не могу найти. У Николая Угодника, любимого моего святого, должны были быть такие. Благостные. Среди всевозможных реликвий, на чем-то вроде щита, — греческий орден Св. Дионисия всех степеней, включая звезду, пожалованный греческим правительством Софронову за его работу по возрождению византийской живописи… Я не знаток икон, не художник. Судить об его искусстве не берусь — могу только поклониться ему. В церкви обмоленные иконы производят другое впечатление. Здесь — это дом с завешанными произведениями изумительного искусства стенами, и от них исходит тишина и умиротворенность, — восхищение ими уходит вглубь… «Надо бы каталог составить их, переписать все, — говорит он, — а времени нет, и некому помочь». У меня не было времени посмотреть еще комнаты наверху и то, что в них, полюбоваться подольше. А для того, чтобы все это рассмотреть, снять, составить каталог этих книг и вещей, — надо не дни, а недели паломничества. «Русские — народ ленивый и не… любознательный». И это упрек. Всем тем, кто мог бы это сделать. Пожертвовать своим временем и быть вознагражденным за это сторицей уже одним пребыванием в этом благостном доме, немногословным и насыщенным содержанием рассказом хозяина и теми произведениями его чудесного искусства и русских печатников и умельцев. И благодарностью тех, которые, как я, смогли бы только заглянуть, восхититься, поклониться и унести с собой незабываемое впечатление той благостной тихости, которая редко дается в жизни. Земной поклон Пимену Софронову!" Жаль, но такой возможности действительно судьба больше не предоставит никому из нас: после кончины Пимена Максимовича его коллекция была разграблена. Сохранившаяся часть ценных реликвий перешла в собственность Миллвиллской старообрядческой общины. Мы не сможем воочию насладиться творчеством великого мастера в полном объеме. Но труд его, тихий благостный труд, на века остался запечатленным в ликах святых — на иконостасах причудских, рижских, греческих, югославских, американских древлеправославных и православных храмов, где он в посте и молитве славил имя Господне. Родился в Эстонии. Умер в Америке. Имя его принадлежит всему миру.
