Из того, что профессия актера духовно опасна, еще не следует, что она должна быть запретной для христианина
Я не знаю, что такое театр в том смысле, что не могу отличить его от кино… Мое восприятие театра оказалось искалеченным моей юностью. В 1970—1980-е годы московский театр скорее воспринимался в качестве политического оппонента власти, нежели художественного учреждения (любимовская «Таганка» ценилась за смелость более чем за «художественность»). Там ценились резкость реплики, жеста, мастерство создания подтекста, а не собственно эстетика. И, к сожалению, тогда не нашлось человека, который отучил бы меня смотреть на театр сквозь призму политики. А когда политическая конъюнктура изменилась, переучиваться было уже поздно… То, что мог бы дать мне театр, я, кажется, уже научился получать в других местах… И в Церковь я пришел, по-своему бунтуя именно против театра. Понимаете, однажды в человеке просыпается жажда Подлинности. Ему становится душно в мире культуры, в бесконечных взаимных отражениях образов, аллегорий, взаимных отсылок и цитат… Был такой замечательный православный проповедник архиепископ Иоанн Сан-Францисский, в миру князь Дмитрий Шаховской. В эмиграции он был одним из друзей Марины Цветаевой, издавал с ней журнал… А затем ушел на Афон, принял монашество. И спустя годы пояснил в своей биографии, почему он ушел в монахи: «Я затосковал в своих правдах и захотел истины». Однажды такая тоска просыпается в сердце человека и он понимает, что культура, конечно, вещь замечательная, но нельзя не признать ее условность и вторичность. Наиболее глубокие человеческие состояния, то, что называется на языке философии экзистенциалами человеческого бытия, они глубже культуры и выше культуры. Именно это приводит человека в религию. Но после ухода от мира людей надо в него вернуться, принеся с собой хотя бы послевкусие от той Чаши, к которой удалось прикоснуться Там. А с людьми надо говорить на языке людей. И потому Церковь, ее проповедники вынуждены обращаться к языку культуры, в том числе и к языку театра, вынуждены пользоваться именами, взятыми с предметов видимых для изображения невидимого. Но очень важно при этом признать, что Церковь видит в этом не более чем обряд, а само слово «обряд» означает нечто внешнее, обряжающее, то, что не является сутью. Так складывается парадокс церковно-культурных отношений: Церковь рвется за рамки культуры, но в этом самопорыве вновь порождает ее. Фундаментальное убеждение Церкви в том, что мир материи, в том числе и мир культурной материи, может быть открыт для присутствия Иного. Работа в театре — это риск. Труд актера духовно опасен. Ведь актер должен уметь «перевоплощаться» в своего персонажа, в его не только мысли, но и страсти. И тут актера может поджидать та же опасность, что и буддистского монаха, старающегося в медитациях стереть свою личность: он может раствориться в ином, потеряв самого себя. Путь христианского подвига противоположный: собирание себя в целомудрие. Целомудрие — это «цельность мудрости». Это умение всегда действовать из своей глубины, не отдаваясь на волю поверхностных сиюминутных влечений («страсть» — это страдание, пассивность, причиненность, спровоцированность, несвобода). Целомудрие — это умение никогда не быть равным сиюминутному «контексту» и его «нуждам». Это умение всегда помнить о главном. Это постоянная верность самым светлым минутам своей жизни. Самое лучшее определение целомудрия дал псково-печерский современный подвижник о. Иоанн (Крестьянкин), еще в советские времена обращаясь к петербургскому христианскому философу Татьяне Горичевой: «Я знаю четырех Татьян. Одну знают все, другую друзья, третью она сама знает, четвертую знает Бог. А нужно, чтобы была только одна Татьяна. Нельзя, чтобы слиток золота рассыпался в песок». Но в актерах развивают умение быть разными, другими, умение «вчувствоваться», «вживаться», «перевоплощаться"… Это — опасно. Но из того, что профессия актера духовно опасна, еще не следует, что она должна быть запретной для христианина. Просто об опасности надо предупредить, указать на нее — и человек, предупрежденный об опасности, сможет миновать ее. Духовно опасных профессий много. Одна из них — служение судьи (ибо она связана с ежедневным нарушением буквального смысла евангельской заповеди «не судите»). Еще одна — работа учителя («Братия мои! Не многие делайтесь учителями, зная, что мы подвергнемся большему осуждению» — Иак. 3,1). А разве нет духовного риска в послушании епископа, которому приходится ежедневно выслушивать высокие слова, относящиеся к его сану, но при этом нужно научиться не относить эти знаки почтения к своей собственной личности и к своим собственным достоинствам, то есть быть сияющим образом Христа на Литургии и обычным монахом в келье… Просто христианин может и даже должен порою подвергать себя опасностями — ради того, чтобы послужить ближним. Служения епископа, судьи, учителя нужны людям. И мир культуры тоже людям нужен, а значит нужны и те, кто мог бы работать в мире искусства, в том числе и актерского, принося с собою в этот мир весть о той глубине человеческой души, которая раскрылась только в Евангелии. Древние Святые Отцы о театре отзывались весьма резко. Но я не советовал бы нынешним церковным проповедникам при беседе с современными актерами ограничиваться напоминанием тех цитат. Это не формулы на все времена. Дело в том, что театр в эпоху поздней античности и средневековья был одним из главных оплотов языческой культуры. И потому вполне понятен гнев древних проповедников на какую-нибудь женщину, которая причащалась Христовой Крови, а потом шла в театр и изображала там богиню Минерву, падающую на колени перед Зевсом. В ту пору театр был слишком консервативен: он хранил языческую речь в ту пору, когда уже настала пора христианской новизны… Но та инерционность, консервативность театра, которая когда-то сделала его врагом Церкви, сегодня может обратить театр в одного из хранителей христианской культуры. В эпоху нового торжества язычества в Православии останутся только люди думающие, умеющие сопротивляться массовой моде. Но мода есть всего лишь мода. И у слова «мода» есть антоним: классика, традиция… Так вот, поскольку мы живем уже не в пятом веке христианской истории, а в двадцать первом, не стоит забывать, что за истекшие полтора тысячелетия возник феномен христианской культуры, у Церкви появились ее дети, и среди них — та театральная традиция, которая говорит о внутреннем мире человека, вглядываясь в него из христианской перспективы. И в условиях нынешнего примитизирования массового сознания, всеобщей макдональдизации нашей жизни театр Чехова, взывающий к совести и к разуму, а не к разнузданному и расхристанному «подсознанию», становится союзником Церкви. Как некогда Гомер хранил языческую традицию среди христианских монастырей, так сегодня Шекспир и Гоголь хранят христианское наследие среди постмодернистских монстров… Театр — это не Церковь. Но именно потому, что мы — разные, мы можем быть в диалоге и в сотрудничестве.
