 |
| Правая.Ru | Владимир Карпец | 07.12.2006 |
* * *
В жизни Введенского загадочно все, начиная с семьи, в которой он родился 23 ноября (6 декабря) 1904 года в день благоверного Великого князя Александра Невского, именем которого был назван. Отец его, Иван Викторович, по профессии экономист, казавшийся окружающим «странным и мрачным», и мать, происходившая из дворянской семьи, Евгения Ивановна Введенская-Поволоцкая, были потом похоронены на единоверческом Охтенском кладбище. Это очень многое объясняет, в том числе и в творчестве самого Александра Ивановича, и в его философских воззрениях, резко выделявших его из окружавшей его литературной среды. Более того, некое семейство Введенских, чиновников и прихожан Никольского единоверческого храма в Петербурге, фигурирует в переписке Тертия Ивановича Филиппова, с которой мы ранее имели возможность ознакомиться. Совпадения здесь маловероятны. В семье Введенских было четверо детей — сам Александр Иванович, его брат Владимир и две сестры — Евгения и Евлалия. Имя последней тоже косвенно, но свидетельствует о старообрядческих корнях: в начале ХХ века таким именем в «общеправославных» семьях детей обычно уже не называли.Окончив гимназию, Введенский сразу же поступает в университет, сначала на юридический факультет, а затем на восточное (изучать китайский язык) отделение, но уже в 1921 году оказывается «вычищен» вместе со своей будущей первой женой Т. А. Мейер, «за дворянское происхождение». После этого он некоторое время работает письмоводителем, затем на электростанции, но вскоре целиком отдается литературным занятиям, одновременно сблизившись с учениками депортированного из страны на «философском корабле» знаменитого философа Николая Лосского, с которыми вместе он создает тайное философское общество «чинарей», «внешним кругом» которого и было потом чисто литературное ОБЭРИУ.
Круг интересов «чинарей» — святоотеческое богословие, древнейшая философия (преимущественно досократики), средневековое «герметическое искусство». Все это, по понятным причинам, не афишировалось: во внешнем мире чинари — прежде всего, Введенский, Хармс и Олейников — выступали как поэты «новой школы», «авторитеты бессмыслицы» (выражение самого Александра Ивановича). Окружающая их литературная среда, состоявшая или из агрессивных «интернационалистов», или из студентов только что открытых всевозможных «литературных институтов» и «курсов», куда брали в основном «рабочих от станка» и «пролетарскую молодежь», а преподавали — это было еще в 20-е годы — те же самые явные и скрытые почитатели Троцкого и «мировой революции» — воспринимала «чинарей» как нечто глубоко им враждебное, причем не внешне, политически враждебное, а внутренне, органически. Вот характерный отрывок из статьи тех лет: «Они ненавидят борьбу, которую ведет пролетариат. Их уход от жизни, их безсмысленная поэзия, их заумное жонглерство — это протест против диктатуры пролетариата. Поэзия их поэтому контрреволюционна. Это поэзия чуждых нам людей (курсив наш — В.К.), поэзия классового врага».
Кстати, врага не просто классового. О родовых корнях Введенского мы уже говорили, а Даниил Хармс (Ювачев) был сыном известного православного публициста начала ХХ века, члена «Союза русского народа» Ивана Ювачева. На сокрытом — в то время очень сокрытом — уровне друзей объединяла не только поэзия.
Характерно отторжение «обериутами» — прежде всего, Введенским — не только «пролетарского искусства», но и искусства «интеллигентского», «душевного», паразитирующего на «психических остатках», которое потом стало знаменем борьбы тех же революционных сил против повернувшейся — во время войны и после — к своим корням изменившейся России. Замечательные слова Введенского (записанные Л. Липавским) о тайных пристрастиях соратника по ОБЭРИУ, но не входившего в круг «чинарей» и бывшего, кстати, членом партии Николая Олейникова: «Недавно Д.Х. вошел в отсутствие Н.М. (Олейникова — В.К.) в его комнату и увидел на диване открытый том Пастернака. Пожалуй, Н.М. действительно читает тайком Пастернака». «Читать Пастернака» в кругу «чинарей» было так же неприлично, как и поддаваться революционному восторгу. И не столько по политическим, сколько по философско-эстетическим мотивам: поэзия «чинарей» пневматична. Она имеет дело с метафизическими сущностями, а Пастернак, Ахматова, Цветаева — психичны, чувственны, связаны с переживаниями пораженного греховной душевностью человека — интеллигента сугубо. «Чинарями» — Введенским особенно — это отвергалось. Отсюда, кстати, принципиальное отсутствие у Введенского любовной лирики.
Введенский никогда не думал об эмиграции, никогда не стремился к политическому действию, даже в литературе. Более того, он видел глубинное метафизическое основание свершающегося: «Какое это имеет значение, народы и их судьбы? Важно, что сейчас люди больше думают о времени и о смерти, чем прежде; остальное все, что считается важным, — безразлично». В таком, свободном от всякой «душевности», «психизма» отношении к истории проглядываются древлеправославные корни. Тем не менее, Александр Иванович оставался по своим взглядам монархистом — что выделяло его уже и среди самих «обериутов» — и в своем предпоследнем — из тех, что сохранились, — стихотворении «Элегия» (1940) он писал:
Цветок несчастья мы взрастили,
мы нас самих себе простили,
нам, тем, кто, как зола, остыли
милей орла гвоздика.
В 1932 году Введенского арестовали, причем поводом для ареста послужил тост, произнесенный им в память царя-Мученика Николая II. В протоколе следствия было сказано: «Следствием было установлено, что группа, в которую входили Ювачев-Хармс Д.И. и Введенский А.И., организовалась в 1926 году на основе контрреволюционных монархических убеждений ее участников и вступила на путь активной контрреволюционной деятельности». По некоторым сведениям, автором доноса был впоследствии обласканный и знаменитый Самуил Маршак, вместе с Введенским состоявший в детской секции Ленинградского отделения Госиздата. Впрочем, и сам он был — правда, уже в 1937 году — арестован. Довольно неожиданно Введенский и Хармс были освобождены, хотя Введенскому и было запрещено в течение трех лет проживать в 16 городах СССР. Причины освобождения оставляют нам повод задуматься о подспудных течениях, уже тогда образовавшихся и разделившихся внутри советских спецорганов. Впрочем, по некоторым сведениям, за него и Хармса ходатайствовал уже тогда приближенный к государственному руководству С. В. Михалков — официально тоже член Детской секции — который и позже, после 1956 года, писал прошение о посмертной реабилитации поэта и помогал его семье.
В 1936 году Александр Иванович во второй раз женился — на жившей тогда в Харькове, куда он ездил, кстати, с Михалковым, Г. Б. Викторовой. Вскоре у них родился сын Петр, и поэт жил последние годы в Харькове и Одессе, бывая в Ленинграде только наездами. Зарабатывая на жизнь сочинением детских стихов — некоторые из них очень известны, как, например, «О рыбаке и судаке», а также цирковых реприз, он все это время занимался сочинением «комической драмы» под названием «Прощальное танго», в которой главным героем является претерпевающий таинственные превращения «мужичок с козой по имени Эсмеральда» — средневековый натурфилософский сюжет (не видел ли он в детстве знаменитую «Книгу Раймондулиеву» — выполненный Симеоном Денисовым перевод Ars Magna?)
B конце сентября 1941 года к Харькову приблизились немцы, и семья должна была эвакуироваться. Введенского вместе с другими писателями оставили в городе, чтобы делать какие-то «окна». Жена и сын отправились к поезду, но затем вылезли из набитого битком вагона, чтобы через три дня уехать всем вместе. Однако через два дня Александра Ивановича арестовали. В деле содержатся показания некоего Дворчика о том, что поэт якобы никуда не собирается уезжать, поскольку его, как русского дворянина, немцы не тронут. Так или иначе, Введенскому предъявляют обвинение по «контрреволюционной» статье 54.10. и отправляют по этапу. Позже выяснится, что поезд шел на Казань, а, следовательно, арест был, скорее, превентивным. Тем более загадочными оказываются обстоятельства гибели поэта. Из людей, ехавших вместе с Введенским, двое вернулись после войны, но один очень скоро застрелился, а второй на все расспросы вдовы — уже в 60-е годы — отвечал крайне уклончиво. Он то говорил, что поэт ослаб, заболел дизентерией и его пристрелили, то, что выбросили из окна поезда, то, что в вагон пришли какие-то люди, зачитали приговор и привели его в исполнение. Исходило ли все это от государства или от каких-то иных групп, сказать трудно. Во всяком случае, точно известно, что даже до Воронежа он не доехал.
* * *
Написанное Введенским не понято до сих пор. Однако тот же Хармс говорил о нем так: «Интересно, что почти все великие писатели имели свою идею и считали ее выше своих художественных произведений. Так, например, Блейк, Гоголь, Толстой, Хлебников, Введенский». Еще в начале 20-х годов сам Введенский говорил: «Меня интересуют три темы: время, смерть и Бог».Выше мы уже говорили о том, что Введенский, будучи всеми своими родовыми корнями связан с ушедшей исторической средой (вся его кажущаяся «авангардность» — литературное юродство; в своих стихах он «ругается мipy»), с метафизической точки зрения оправдывает все происшедшее в ХХ веке. Сам он говорил: «Важнее, когда человек избавлен от всего внешнего и остается один на один со временем. Тогда ясно, что каждая секунда дробится без конца и ничего нет». А в неоконченном трактате под условным названием «Серая тетрадь» он писал: «Все, что я здесь пытаюсь написать о времени, является, строго говоря, неверным. Причин тому две. 1) Всякий человек, который хоть сколько-нибудь не понял время, а только не понявший хотя бы немного понял его, должен перестать понимать и все существующее. 2) Наша человеческая логика и наш язык не соответствуют времени ни в каком, ни в элементарном, ни в сложном его понимании. Наша логика и наш язык скользят по поверхности времени. Тем не менее, может быть, что-нибудь можно попробовать и написать если и не о времени, не по поводу непонимания времени, то хотя бы попробовать установить те некоторые положения нашего поверхностного ощущения времени, и на основании их нам может стать ясным путь в смерть и в широкое непонимание. Если мы почувствуем дикое непонимание, то мы будем знать, что этому непониманию никто не сможет противопоставить ничего ясного. Горе нам, задумавшимся о времени. Но потом при разрастании этого непонимания тебе и мне станет ясно, что нету ни горя ни нам, ни задумавшимся, ни времени».
Время для Введенского связано с изначальной выброшенностью мира из области чистого бытия, которая для православного сознания связана с прародительским грехом. Однако «чудо возможно с момент смерти. Оно возможно потому, что смерть есть остановка времени» («Серая тетрадь»).
Поэзия Введенского вся — от начала и до конца — пронизана эсхатологическими мотивами. Однако наиболее отчетливы они в поэме «Кругом возможно Бог» (1931). Поэма открывается загадочным «вознесением цветов», полностью соотносимым с классическим в мировой поэзии «прологом на небесах». Но у Введенского все строго наоборот. Цветы уходят с земли — мотив, совершенно не разгаданный литературоведами, но хорошо понятный, если вспомнить об Охтенском кладбище и всем, с ним связанном: Александр Иванович не мог не знать об эсхатологических представлениях некоторых старообрядческих согласий (в частности, Спасова согласия) о том, что «Церковь ушла на небо» и «в миру ничего нет» («Выходит, что дома и неба и леса еще больше нет, чем настоящего». — «Серая тетрадь»). Только после «полета цветов» начинается посмертное странствие казненного героя (его имя неизвестно — автор называет его Фомин):
Спустите мне, спустите сходни,
Пойду искать пути Господни.
В своем посмертном странствовании Фомин, лишенный головы (мотив усекновения головы, дающего особое сердечное зрение — сравним, например, с житием преподобного Меркурия Смоленского — вообще пронизывает произведения Введенского) попадая в разнообразные ситуации, зеркально отображающие мир земной, познает, что
…в нашем посмертном вращении
спасенье одно в превращении.
Но это превращение оказывается возможным лишь когда «Бог посещает предметы». Иначе, как говорит Фомин, «у земли невысокая стоимость»: она оставлена.
Жуки выползают из клеток своих,
олени стоят, как убитые.
Деревья с глазами святых
качаются Богом забытые.
Весь провалился мир.
Дормир, Носов, дормир.
Каков этот оставленный мир?
И тогда на трон природы
сели гордые народы,
берег моря созерцать,
землю мерить и мерцать.
Так сидят они мерцают
и негромко восклицают
волны бейте, гром греми,
время век вперед стреми.
Последнее эсхатологическое превращение — посещение мира Богом — изображается Введенским как деяние, при котором «Мир накаляется Богом». При этом особое значение приобретает рука Фомина, о которой говорится:
Его волшебная рука
изображала старика.
Что это значит?
Будем читать дальше:
Фомин лежащий посинел
И двухоконную рукой
Молиться начал. Быть может только Бог.
Легло пространство вдалеке.
Полет орла струится над рекой.
Держал орел икону в кулаке.
На ней был Бог.
Интересно, что Введенский пишет «Быть может только Бог» без запятой после «может». Кроме Бога, значит, на самом деле ничего нет. Но еще интереснее другое — «двухоконная рука». Что это значит? Среди не дошедших до нас ранних произведений Введенского, перечень которых содержится в так называемой «Шуркиной тетради», мы находим под номером 30 — «Состояние двуперстного ощущения времени» (текст, как и многие другие, утерян или сознательно скрываем очень пристрастной литературной средой, не желающей открыть подлинного Введенского и оставляющей читателю только поэта «авангарда»). Вот она, оказывается, разгадка! Рука, характерно «изображающая старика», держит на самом деле ключ к пониманию всей жизни и труда поэта!
Что же такое нагнетаемый во многих стихах Введенского абсурд, в изображении которого он на несколько десятилетий опередил европейских авторов? Это «буее мipa», «безумное Божие», как говорил святой апостол Павел, если угодно, «и прочие безумные глаголы» (преп. Андрей Критский). Это выраженное поэтическим языком апокрифическое богословие «чинарей»: ведь слово «чинарь» — прямое указание на чин — Божественный чин, устав, обряд. Древний — древлеправославный — чин. Но ведь и сама эпоха, в которую жил и погиб Александр Введенский, может быть названа эпохой «безумного Божия», «апофатического богословия Святой Руси», выражаемого чрез молчание и отрицание.
В «Серой тетради» Введенский записал: «Я не доверяю памяти, не верю воображению. Время единственное что вне нас не существует. Оно поглощает все существующее вне нас. Тут наступает ночь ума. Время всходит над нами как звезда. Закинем свои мысленные головы, то есть, умы. Глядите, оно стало видимым. Оно всходит над нами как ноль. Оно все превращает в ноль. (Последняя надежда — Христос Воскрес). Христос Воскрес — последняя надежда».
Поэма «Кругом возможно Бог» заканчивается словами:
«Вбегает мертвый господин
и молча удаляет время».
Еще одна загадка — кто этот «мертвый господин»? Не будем спешить с ее разгадыванием.
Но будем помнить, что самое последнее стихотворение — или поэма, очень трудно определить — Введенского под названием «Где. Когда.» — подводит итог всего им написанного молитвой:
Спи. Прощай. Пришел конец.
За тобой пришел гонец.
Он пришел в последний час.
Господи помилуй нас.
Господи помилуй нас.
Господи помилуй нас.
(При написании статьи было использовано двухтомное собрание сочинений А.И.Введенского. М., «Гилея», 1993).
