 |
| Правая.Ru | Илья Бражников | 06.12.2006 |
В нашу повседневность должны вернуться традиционные смыслы: власти — смысл Богоустановленности, школе — истинный смысл просвещения светом Христовым, армии — смысл Христова воинства и т. д. Русской национальной идеей может быть только идея спасения — своей души — ближнего — общества — государства — всего мира. И это должен знать каждый правитель России, каждый воин и каждый школьник
СОЦИАЛЬНЫЕ ТЕХНОЛОГИИ И ПРАВОСЛАВНАЯ ВЕРА
Первая статья данного цикла была посвящена феномену, который мы обозначили как конвертация эсхатологии в революцию. Однако успешность и осуществимость националистической революции во многом зависит от предваряющей ее конвертации религии в технологию. Об этом наша следующая статья.1. Православная традиция и метафизика этничности
Будущее России, о котором мы все так много говорим, может быть связано только с Православием — вроде бы, это должен понимать любой честный интеллектуал. Тем не менее, огромные усилия прикладываются сегодня, чтобы оспорить это очевидное положение, умалить или вовсе превратно представить роль Православия в истории России, назвать веру в Победившего смерть и Показавшего нам Cвет «несовременной», «чужой», «ненужной».
Вот кто-то с умным видом изрекает трюизмы о том, что Мамай-де на Куликовом поле «не крестом святым, а четырьмя основными и одним засадным полком был разбит. И не чтением „Отче наш“, а копьем инок Пересвет выбил Челубея из седла» или что «к внешнему благочестию русские всегда относились без особого пиетета. Они, конечно, уважали тех, кто соблюдал все церковные правила. Но всегда отмечали, что роль этих правил крайне невелика». И с таким вот самоуверенным нахальством рассуждает автор об истории, в которой ведущую роль играл преподобный Сергий и благословленные им на битву святой благоверный князь Димитрий, иноки Пересвет и Ослябя; и о народе, который как раз изумлял иностранцев своим внешним благочестием! Невежество вопиющее — и непонятно, как научный редактор издания пропускает такие перлы [1].
Но это шутовство. А вот уже серьезное заявление в речи, произнесенной не где-нибудь, а в гостинице при Свято-Даниловом монастыре: «Сегодня у нас нет целостной национальной традиции, а есть только обширный исторический материал для ее сборки». Поэтому задача «культурного национализма» может быть выражена термином Эрика Хобсбаума — «изобретение традиции».
При этом автор доклада оговаривается: «Безусловно, все мы являемся сторонниками защиты традиционных ценностей» [2]. Однако, для него неприемлемо отрицание институтов современности от имени идеалов традиционного общества. «Традиционалисты», по мнению докладчика, «в принципе отвергают идею модернизации на этнической или какой-либо иной основе. Причем часто ссылаясь не только на романтизированные образы прошлого, но и на модные открытия „постмодерна“».
Поскольку ссылка здесь указывает на нашу публикацию, мы вынуждены ответить. В статье «„Обмирщенный“ консерватизм», полемизировавшей с АПН-овским манифестом Русского политического консерватизма, было сказано следующее: «России необходима, с точки зрения консерватора, не «эволюция» (постепенный и безболезненный, ступень за ступенью, общественный прогресс), а развитие национальных начал, или что-то же, «удержание идентичности"… Однако, удержание идентичности не предполагает, а зачастую и противостоит «эволюционному развитию"… Весь вопрос для консерватора состоит в определении этих самых исконных национальных начал, или идентичности, которую нужно удерживать. При правильном их определении консервативная идеология может состояться, при ошибочном — она проваливается в качестве консервативной». Хотелось бы обратить внимание, что, вопреки утверждению наших оппонентов, модернизаци яздесь не отрицается в принципе, но как раз подчеркивается необходимость развития национальных начал, исходя из точного определения идентичности. И если в том, июльском манифесте АПН, первой чертой русской идентичности у авторов выступало Православие, что позволяло говорить о его консервативном характере, то теперь восторжествовал «прогрессизм», об опасности которого мы предупреждали. Теперь автор «Апологии национализма» утверждает, что «единственным ресурсом идентичности для распадающегося общества является этничность». Это позволяет с уверенностью констатировать, что перед нами уже не консервативная идеология. И характерно, что в докладе вообще ни разу не встречается слово «консерватизм», но постоянно говорится только о национализме.
Таким образом, позиция заявлена достаточно ясно, и, соглашаясь с определением своего мировоззрения как «традиционалистского», мы принимаем брошенный вызов. Быть может, честная дискуссия между национал-традиционализмом и национал-модернизмом окажется плодотворной.
Действительно, в отличие от предложенной идеологии национал-модернизма, мы исходим из понимания того, что целостная национальная традиция в России есть, и то, что для модернистов «материал для сборки», для нас — живая ткань. Причем ни ткачами, ни даже закройщиками мы в данном случае не являемся. Скорее — мы сами материал для этой всепронизывающей материи. «Изобретение» традиции поэтому — вещь, в нашем понимании, чудовищная, так как ничего, кроме культа Ктулху или очередной неоязыческой болванки, изобрести сегодня невозможно. Идея же необходимости национальной мобилизации, близкая и небезразличная нам, в пункте «изобретения традиции» представляется крайне опасной, так как религия выступает в данном случае с подмененной сутью — только как социальная технология.
Базовым понятием объявляется этничность, включающая в себя Православие как одно из составляющих, наряду с фенотипом, языком, исторической мифологией, ландшафтом и многим другим. Конечно, это очень широко, почти метафизически понимаемая этничность. Однако, при всей своей метафизичности она остается не-духовной категорией. Эта этничность становится между Богом и человеком, и человек, мобилизованный такой этничностью, в Боге нуждаться не будет. Между тем, этничность со всеми ее составляющими может быть теологически верно помыслена лишь как дар Бога человеку.
При технологическом подходе Православие всегда может быть заменено на любую другую религию или на своего очередного модернистского двойника — если будет решено, что это пойдет на «благо нации». Неслучайно в последнее время столь заметна, особенно в националистической среде, активность антихристианских, неоязыческих настроений. Снова, как и сотню лет назад, высказываются голоса за некую «новую религию», «религию будущего».
2. «Изобретение религии»
Вообще слухи о каких-то «новых религиях» вызывают недоумение. О каких «религиях» вообще может идти речь? Разве возможна в наше время — после модернистского катка, прошедшего по всему традиционному мировоззрению, и такого всеобщего оскудения веры, — разве возможна ещё какая-то новая религия?
Известно, что все современные религии зародились в так называемое «осевое время», вне этого времени их появление было и остается попросту невозможным. Чтобы возникла религия, человек должен представлять собой вполне определенный культурный тип, его представления и кругозор должны быть совершенно особенными. Ясно, что этот открытый подлинной религиозности тип остался в далёком историческом прошлом.
При этом невозможно отрицать и тот простой факт, что излюбленный авторами АПН модерн — это секулярная эпоха. Суть модерна в обособлении от традиции. Без этого он не модерн. А поскольку базовой традицией Европы — родины и двигателя модерна — было Христианство, то модерн всегда есть антихристианство, в большей или меньшей степени. Христианство в обществе модерна может сохраняться лишь как «предрассудок», «дань традиции», «идеология», «мораль», «народное достояние» или, напротив, «личный выбор» — и это в лучшем случае. В худшем — как мракобесие, отсталость, непросвещенность, ретроградство.
Это, собственно, и подтверждает доклад, в котором, с одной стороны, говорится о защите «традиционных ценностей», с другой же — предлагается эти ценности вольно комбинировать в ряду с другими. Традиция выступает то ли одним из кубиков многоэтажного здания этничности, то ли топливом модернизации. Чем же тогда вообще этот проект, в сущности своей, отличается от СССР? Только идеологией?
Таким образом, наше расхождение не в признании/отрицании необходимости модернизации, а в определении исходной основы для этой модернизации. Мы таковой считаем православную религиозность, включающую в себя этничность, а наши оппоненты — этничность, включающую в себя православную религиозность. Справедливости ради следует отметить, что выступление Михаила Ремизова не содержит прямых нападок на Православие, а его предыдущие статьи и выступления, напротив, были исполнены пиетета в отношении русской религиозной традиции. Однако, логика модерна рано или поздно с неизбежностью приводит к таким нападкам. Обвинение в антимодерне — это первая ласточка. Между тем, есть разница между антимодерном и контр-модерном, как справедливо заметил Егор Холмогоров. Наш случай — именно второй, а не первый.
При этом не стоит забывать и того, что на дворе не начало ХХ, а начало XXI века. Модерн уже не мягок, негуманен и некультурен. Поэтому он во всем мире проявляет в отношении христианства крайнюю агрессивность, дышит нечеловеческой — звериной злобой. В случае успеха нового секулярно-модернистского проекта коммунистические религиозные гонения могут показаться цветочками Франциска Ассизского.
3. Сущность религии — жертва
Пока по телевидению Церковь доказывает либералам необходимость религиозных начал в жизни общества, в сети ведутся жаркие споры о том, какая религия необходима сегодня русскому человеку. Все эти разговоры и споры происходят, конечно, от непонимания сущности религии. Религия, согласно смыслу слова, есть связь, соотношение. Человек связывает себя — с другим миром, другим существом, выстраивает свою жизнь и сознание вокруг этого соотношения, подчиняет все ему. Нетрудно заметить, что современные хулители Христианства не различают сути религии и идеологии с одной стороны, идеологии и технологии — с другой. Религия для них — социальная технология прошлого. Что ж: над взаимной подменой этих понятий велась целенаправленная работа в течение нескольких столетий.
Мировоззрение обычного современного человека, городского жителя, определяется, в общем, смешением неких научных и мифологических представлений в форме стереотипов. Эти стереотипы, порожденные эпохой модерна, как правило, диктуют обывателю враждебно-осторожное отношение к религии. Религия ассоциируется или с глупостью, безсознательностью, или с сумасшествием, «фанатизмом», или просто с чем-то нудным и непонятным, но, самое главное, она не является необходимостью: ни идея спасения души, ни посмертное существование не могут увлечь современного обывателя, так как просто не вызывают доверия, не могут являться предметом жизненного целеполагания. Религиозная вера сегодня, как правило, не закладывается в семье, не привносится обществом. Человек обретает ее либо «врожденно» как дар, либо в процессе жизни путём откровения. Религия, с точки зрения массового сознания, — это такой «раздел культуры»: что-то для «профессиональных священников» и странных людей, неудачников, не нашедших себя в жизни. Поэтому когда встает вопрос о необходимости выбора веры, обыкновенный человек сначала рассудочно сравнивает различные догматы, образы и идиомы, а потом, когда какой-то набор идиом покажется ему более предпочтительным, ещё и корректирует этот набор под себя. Вся эта работа производится лишь для того, чтобы где-то громогласно объявить: «А мне нравится буддизм» или: «Ислам — это круто». Такая методология позволяет не только комфортно ощущать себя в обществе, с видом знатока «спорить» о религиозных вопросах, но даже и заниматься «креативной» деятельностью — писать книги, например. Успех в обществе квазирелигиозной отсебятины писателя Пелевина служит тому лучшим подтверждением.
Для того, чтобы понять, какие представления о религии по-прежнему господствуют в массовом сознании, полезно обратиться к памятникам совсем недавней эпохи, которая, несомненно, всё ещё продолжается, увы, в головах многих наших соотечественников. Словарь иностранных слов [3] (1988) дает несколько определений религии. Вот первое из них:
Религия — одна из форм отражения действительности в фантастических образах, представлениях, понятиях.
Нельзя не признать, что культы каких-нибудь «родноверов» или культ Ктулху идеально подпадают под это определение: их «религия» — это, действительно, форма отражения действительности в фантастических образах, представлениях и понятиях. Однако, это не имеет ни малейшего отношения к собственно религии, которая, во-первых, ничего не «отражает», но имеет свою действительность и, во-вторых, выражается обычно отнюдь не в «фантастических», но в предельно рациональных догматических формулировках. Те места из священных текстов, которые носят символический или метафорический характер, обязательно рационально интерпретируются. Так обстоит дело абсолютно во всех мировых религиях: Христианстве, Исламе, Буддизме; особенно же в Иудаизме.
Напротив, в неоязыческих и сатанистских культах мы имеем дело, прежде всего с интерпретацией (отражением) земной действительности в образах порой самых фантастических — как тот же Ктулху. Эти культы являются на самом деле вымыслом — то есть, художественным творчеством, поэзией (иногда даже местами талантливой). Они символизируют и метафоризируют различные явления природы, человеческие настроения, эмоции, аффекты и другие состояния психики, порой какие-то события истории и т. д. Этот творческий опыт совершенно невозможно догматизировать.
Далее, Словарь иностранных слов утверждает, что:
Главным, определяющим признаком религии является вера в реальность сверхъестественного.
Пытаясь осмыслить такую иррациональную, с точки зрения материалиста, реальность, как религия, марксисты все же понимали, что вера в реальность сверхъестественного — это решающий признак религии. Адепт научной рациональности, к возрождению которой призывают национал-модернисты, либо никогда не признает того, что существует помимо его ума, чувства, воли и разума (атеизм). Либо, если же и признает, то откажется это определять (агностицизм). Наконец (наиболее близкий к современности случай), он может признать это в качестве красивой теории или недоказанной гипотезы. И тут уже вступает в свои права научная фантастика со всеми ее стругацкими, матрицами, инопланетянами и прочим бредом. То есть, отсюда начинается, в терминах науки, мифология, а в терминах Христианства — беснование, или одержимость.
Когда нам предлагают, перепрыгнув через четыре десятка поколений предков, «вернуться» к какой-то «изначальной», якобы «родной» вере, надо понимать, что ничего сверхъестественного за этой старой новой верой не стоит — наоборот, в ней все ультраестественно и гиперрационально. Здесь нет и не может быть опыта никакой высшей реальности, кроме воображаемо-умозрительной, а потому не может быть и догмата, систематизирующего этот опыт.
Что является критерием наличия вышеестественного опыта? В практике мировых религий этот критерий всегда один — жертва. На самом деле, только жертвоприношение делает религию полноценной. Без жертвы религии нет — может быть психический опыт или какие-то собрания верующих, но пока не приносится жертва, ни о каком культе всерьёз говорить нельзя.
Почему это так? Дело в том, что жертва лежит в основании этого мира. Мир творится и держится жертвой. Об этом свидетельствуют древнейшие из известных религиозные тексты — египетские и шумерские мифы, Библия, Упанишады. Жертва — то есть не продиктованное никакой практической необходимостью ритуальное убийство и его субституции позволяют утверждать, что помимо этого мира есть ещё нечто — есть иное, которому и приносится жертва. Если человек не верит в другой мир, он никогда не решится на жертву. Только жертва показывает его готовность признать другой порядок вещей. И только в случае жертвоприношения утверждение иной реальности безусловно.
Почему-то ничего не слышно, кого и как собираются приносить в жертву наши неоязычники. И, главное, с какой целью? Что сегодня современному человеку, жителю города, можно просить у Солнца, Луны, Дождя или Грома? Ну, к Роду, допустим, можно обратиться по вопросам демографии. Но опять же — кого и как принести ему в жертву? Древнее язычество начиналось с человеческих жертвоприношений. Не к тому ли стремится оно и сегодня? Пусть современные язычники просветят нас на сей счет, тогда мы сможем понять, насколько серьезна их вера.
У древних, при непрерывном течении традиции, постепенно жертвоприношение принимало смягченные формы. Чтобы не ходить далеко за примером — вспомним жертвоприношение Авраама, в котором сын в последний момент заменяется агнцем. Субституты человеческой жертвы — чистые животные: агнец, голубица, телец.
Христианство, положившее конец традиционным жертвоприношениям, тем не менее, самая жертвенная из всех религий. Христианство утверждает, что мир держится одной-единственной Жертвой, принесенной на Кресте. В память об этой Жертве в храмах ежедневно совершается литургия, заменившая христианам древнее жертвоприношение. Настоящий христианин постоянно жертвует собой — ежеминутно утверждая и подтверждая тем самым незыблемость Царства Христа, которое «внутрь есть» (Лк. 17: 21).
Никакого правильного жертвоприношения у сегодняшних неоязычников быть не может — языческая традиция прервана и отменена — потому они и не утверждают никакой иной реальности. Однако, глумиться над Христианством и культивировать всевозможных перунов и ктулху — вовсе не безобидные занятия. Не имея сколько-нибудь значимых корней в другой реальности, деятельность неоязычников становится, как минимум, профанацией священного. Разумеется, в эту игру, имеющую претензию на метафизику, вполне могут втянуться силы и духи, о которых поклонники даже не подозревают. И, втянувшись, жестко подчинить адептов себе и своим целям. Не имеющий корней в небесах (а таков любой человек, отвергший традицию отцов) всегда беспомощен при столкновении с иным миром.
4. Социальные ритуалы или машины социализации?
Когда писались эти строки, пришла скорбная весть: в селе Прямухино Тверской области погибли при пожаре в собственном доме православный священник отец Андрей Николаев, его супруга и трое малолетних детей. Местные жители, которым отец Андрей мешал разворовывать храм, несколько месяцев угрожали ему и в конце концов убили.
Собственно, это пример современного «дикого» язычества. Убийство священника, служителя Божия, — да ещё и с детьми — не может не быть ритуальным. Это жертвоприношение, которое совершает изнасилованный модерном народ. И жертвой, как две тысячи лет назад, снова оказываются христиане…
Для значительной части русского народа истинная жертва, а стало быть, и вера сегодня трудна, почти невозможна. Но если для национал-традиционалистов является первостепенной задача второго крещения Руси, то национал-модернисты говорят о необходимости отремонтировать сломанную машину социализации. И православная вера для них технологична — это только один из инструментов, с помощью которых можно отремонтировать машину. Однако, как показывает опыт постсоветской России, православная вера не представляет большого интереса для политтехнологий, т. к. дает мало возможностей для манипулирования людьми. Легче работать с мусульманами, язычниками, сектантами и другими религиозными группами, лишенными сознания вселенской истины. Поэтому любой «технологизм» в отношении православной традиции рано или поздно приведет к отказу от нее.
Новый период истории России начался под музыку «техно». Техно стало музыкальной манифестацией универсального технологизма. С началом 90-х технологии стали господствовать в политике, экономике, обществе и культуре. И только в одной области — религиозной — технологии поначалу потерпели крах. Православное возрождение России пошло самостоятельно, быстро, отметая попытки какого бы то ни было технического контроля. Ни «суздальский раскол», ни РПЦЗ (В), ни старообрядческие согласия не стали, несмотря на до сих пор не оставленные попытки, инструментом влияния на русскую Церковь. Она развивается как самостоятельная сила, и это неслучайно. Ведь именно Православие как истинная вера полностью противоположно технологии модерна. Технология модерна идеально устраняет Бога. Технология — это процесс, максимально зависимый от своих внутренних законов и позволяющий уверенно, минуя случайность, достигать запланированного результата. Именно в технологии, в целом, Бог вынесен за скобки. В данном случае Бог — случай. Устранившись от Бога, технология формирует предельно отступивший от Бога порядок.
Но это не значит, что Православие вообще против технологий, понимаемых в более широком смысле. В свое время Хайдеггер писал о правильном (греческом) понимании слова техне как искусства раскрытия сущности вещей. Православие является техникой в самом точном греческом смысле этого слова, поскольку способно раскрывать сущность любого явления. Модерн заменил раскрытие сущности производством вещей и «машинами социализации». Технология обезличивающего производства враждебна Православию, но в новейшей России Православие может и должно стать технологией раскрытия смыслов.
То, что в тексте «Апология национализма» названо «машинами социализации», мы предпочли бы назвать социальными ритуалами. В отличие от машин, которые только механически воспроизводят форму и, как говорится, «штампуют людей», ритуал, воспроизводящий национальный миф, ещё и раскрывает смыслы. Социальные ритуалы, действительно, нуждаются в восстановлении. Однако, восстанавливать их нужно только на основе традиции, которую при этом ни в коем случае не надо «изобретать» — получится опять велосипед. Давайте лучше воспользуемся уже готовым велосипедом и — просто поедем на нем навстречу своей исторической судьбе.
Это значит, прежде всего, что в нашу повседневность должны вернуться традиционные смыслы: власти — смысл Богоустановленности, школе — истинный смысл просвещения светом Христовым, армии — смысл Христова воинства и т. д. Русской национальной идеей может быть только идея спасения — своей души — ближнего — общества — государства — всего мира. И это должен знать каждый правитель России, каждый воин и каждый школьник. Знать — и ежедневно воспроизводить в своих поведенческих практиках.
[2] Курсив везде мой — И.Б.
[3] Издание 15-е, исправленноею М. Рус. Яз., 1988.
http://www.pravaya.ru/look/9987
