Православие в России не имеет опыта существования без государственной опеки
85 лет назад, 23 января 1918 г., в «Известиях ВЦИК» был опубликован декрет об отделении Церкви от государства и школы от Церкви. Этот декрет стал вехой в истории взаимоотношений духовной и светской власти в России, навсегда опрокинув в прошлое идею «симфонии». Некогда главенствующая в империи Православная Церковь оказалась в ситуации, к которой психологически готова не была. «Классовый» фон, на котором разворачивалась драма практического отделения Церкви от государства, оказался доминирующим, Гражданская война довершила дело, связав принцип новых государственно-церковных отношений с антирелигиозным террором. Именно через призму этого насилия мы традиционно и понимаем январский декрет 1918 г. И все же постараемся подойти к этой проблеме иначе. Прежде всего зададимся вопросом: могут ли нас удивлять антиклерикальные действия большевиков? Конечно же, нет: атеизм новых властителей страны был понятен любому, кто хотя бы немного интересовался идеологией российских марксистов, и прежде всего ленинской партии. Не будем забывать, что, по мнению Ленина, духовенство говорило «от имени Бога» именно для проведения своих «эксплуататорских интересов». Свержение эксплуататоров, по логике большевиков, неминуемо должно было привести и к резкому изменению положения Церкви. Но значит ли это, что никто, кроме большевиков, не хотел отделить Церковь от государства? Политическое воспитание большевики получали в Европе, уже по одной этой причине не имея возможности быть изобретателями особой «русской формы» отделения. Другое дело — содержание. Большевики могли опираться и на опыт антирелигиозной деятельности героев Великой французской революции, но это, что называется, частности. Главное заключалось в ином: большевики не изобрели идею отделения Церкви от государства. Они настолько извратили ее, что декрет от 23 января справедливо стал восприниматься как юридическая подготовка к вскоре последовавшим расправам над духовенством и верующими, к закрытию монастырей и храмов, изъятию церковных ценностей. До большевиков Разумеется, история не знает сослагательного наклонения. Говорить о том, что «было бы, если бы не большевики», смешно. Процесс секуляризации начался задолго до революции. «Россия экономически росла стихийно и стремительно, духовно разлагаясь», — писал о предреволюционном времени русский мыслитель Сергей Булгаков. Еще в годы первой русской революции 1905 г. генерал А.А. Киреев рассказывает в своем дневнике о встрече с Ф.Д. Самариным, который заметил, что «эра гонений» позволит Церкви очиститься. «Да, верно! — отмечал генерал. — Но остаток будет небольшой, <…> людей закаленных, идущих на мученичество. Но можно ли не заботиться о тех средних людях, которые всегда составляют большинство в каждом обществе, они совсем будут затерты, а стало быть, и их дети и внуки…» Удивительно, но эти пророческие слова написаны за одиннадцать с половиной лет до декрета 23 января! О большевиках нет и помина. Приблизительно в то же самое время весьма показательную характеристику религиозности «простого народа» привел Екатеринославский епископ Агапит. Он указал, что люди «русско-православного мировоззрения и старинного домостроевского уклада жизни» — самая малочисленная группа верующих, большинство же составляют формалисты, исполняющие религиозные обязанности потому только, что так «исстари заведено». Епископ отметил и третью группу, в основном состоявшую из молодежи, мечтавшей, по его словам, о новой революции. Итак, назвать морально-нравственное состояние верующих предреволюционной России вполне удовлетворительным невозможно. Внимательные люди замечали опасность, исходившую от «обрядового православия», от «обрядоверия». Хотя, с одной стороны, оно и помогало цементировать «верноподданническую массу», но, с другой, в случае изменения социальной (или даже политической) ситуации в стране делало Церковь заложницей этой же самой (правда, уже неверноподданнической) массы, возможности манипулирования которой блестяще показал 1905 год. Церковные нестроения напрямую были связаны с тем, что светские власти оказывали на Церковь слишком сильное влияние. Ведь привычка надеяться на государственную помощь (в том числе и финансовую) находила законодательное оправдание. Как указывалось в Своде законов, «первенствующая и господствующая в Российской империи вера есть Христианская Православная Кафолическая восточного исповедания». Добровольно отказаться от первенства было психологически невозможно, ибо, несмотря на все коллизии последних предреволюционных десятилетий, Русская Православная Церковь не могла представить свое «конфессиональное» существование в светском государстве. Впрочем, были в России и те, кто искренно надеялся на возможность изменения существовавших церковно-государственных отношений, в частности либералы. Лидер Партии конституционных демократов (кадетов) П.Н. Милюков в конце жизни вспоминал, что в вопросах Церкви и веры, независимо от своего общего мировоззрения, как политик всегда поддерживал лозунг «Свободная Церковь в свободном государстве». Милюков считал, что Русская Церковь с давних времен была порабощена государством, а с эпохи Петра Великого и обезглавлена. По его словам, «вера была монополизирована официальным исповеданием, считавшимся не только делом личной совести, но и неотъемлемой чертой национальности. Внутри самой господствующей Церкви высшая бюрократия епископов, централизованная в Святейшем Синоде, порабощала „белое“ духовенство, священников городских и сельских, церковную демократию. Все это, во мнении передовых общественных кругов, должно было уступить место режиму свободы веры и самоуправления верующих». Эта конструкция, к сожалению, грешила одним дефектом: метод установления режима «свободы веры» в условиях империи им не определялся, а декларировался. Свободная Церковь, по его мысли, могла быть только в свободном (т.е. не в самодержавном) государстве. Последствия установления такой свободы (для Церкви, все-таки достаточно привыкшей к «симфонии») Милюкова волновали меньше, чем реализация самой идеи свободы на практике. Без сомнения, его можно понять: политик без принципов — не политик (тем более что диагноз церковных «болезней» им дан по большому счету верный). 1917 год Февральская революция, казалось бы, «освободила» Православную Церковь от гнета светской власти. Но эта свобода оказалась весьма непрочной, как и вся февральская конструкция власти. Церковь вновь стала заложницей политики, но теперь уже «борцов со старым режимом». В своих отношениях с Церковью «борцы», с одной стороны, поддерживали идею Церкви созвать Поместный Собор, с другой — принимали постановления, ущемлявшие ее «господствующее» положение. Например, революционный обер-прокурор Святейшего Синода В.Н. Львов, по-диктаторски распоряжавшийся в Церкви, не забывал указывать на то, что своими действиями помогает подготовке Поместного Собора. Львов был символом старого светского всевластия в церковных делах, правда проявляемого в новых революционных условиях. 14 июля 1917 г. конфессионально ориентированная Россия получила разработанное Временным правительством постановление о свободе совести. Этим постановлением провозглашалась неподсудность религиозных убеждений. С 14-летнего возраста разрешалось менять вероисповедание или же заявлять о непринадлежности ни к какой вере. Еще раньше, 20 июня 1917 г., постановлением Временного правительства православные церковно-приходские школы и семинарии были переданы в ведение Министерства народного просвещения. Конфессиональные школы других вероисповеданий постановлением не затрагивались. Не случайно современные церковные историки часто называют курс Временного правительства антицерковным. Впрочем, ни «капиталисты», ни «социалисты» во Временном правительстве не думали посягать на юридические права Православной Церкви и не ставили целью обескровить ее как «политически чуждую» силу. Они пытались в силу своих возможностей и понимания «европеизировать» церковно-государственные отношения, не стесняясь использовать, когда было необходимо, старые «симфонические» рычаги. Как ни крути, а свободной Церкви в свободном государстве не получалось. И снова о декрете Приход к власти большевиков оказался для Православной Церкви продолжением начавшегося разрушения прежних церковно-государственных отношений. Большинство церковных деятелей тогда еще не осознавали, что происходящие изменения неизбежны и что большевики пришли «всерьез и надолго». Построение новых отношений Церкви с государством мыслилось с учетом особого статуса православия в России. С этим никто из членов Поместного Собора, открывшегося 15 августа 1917 г. в Москве, не спорил. Но это не значит, что соборяне недооценивали большевиков. Не случайно уже 25 января (7 февраля по н. ст.) 1918 г., т. е. спустя всего два дня после обнародования декрета об отделении Церкви от государства, а школы от Церкви, Собор постановил: «Изданный Советом Народных Комиссаров декрет <…> представляет собой под видом закона о свободе совести злостное покушение на весь строй жизни Православной Церкви и акт открытого против нее гонения. Всякое участие как в издании сего враждебного Церкви узаконения, так и попытках провести его в жизнь несовместимо с принадлежностью к Православной Церкви и навлекает на виновных кары вплоть до отлучения от Церкви». Как видим, декрет был воспринят как маскировка под закон о свободе совести. В редактировании декрета значительную роль сыграл Ленин, лично заменивший 1-ю статью «Религия есть частное дело каждого гражданина Российской республики» на лаконичное положение «Церковь отделяется от государства», дословно воспроизводившее формулировку первого пункта декрета Парижской коммуны 1871 г. Из официальных актов убрали указание на религиозную принадлежность (или непринадлежность) гражданина. В этих заявлениях не было, по сути, ничего сверхреволюционного: государство, называвшее себя светским, языком декрета стремилось эту «светскость» узаконить. Но были другие статьи — с перспективой. Так, здания и предметы, предназначавшиеся для богослужебных целей, отдавались с тех пор по особым постановлениям местной или центральной государственной власти в бесплатное пользование соответствовавших религиозных обществ. Это значило, что решающая инстанция (а в ее предвзятости тогда уже мало кто сомневался) — светская антирелигиозная власть. Религиозные общества лишались права юридического лица и, следовательно, оказывались в положении париев — и в социальном, и в экономическом смысле. «Даже самый радикальный закон об отделении Церкви от государства — французский 1905 года, — пишет современный исследователь, — <…> только ограничивал право церковных учреждений накоплять капиталы, но самого права владеть имуществом их не лишал, равно как не лишал и других прав юридического лица». Религия и власть в СССР С тех пор и вплоть до 1990 г. Русская Православная Церковь в СССР не имела юридического лица, а в дальнейшем — и возможности сколько-нибудь нормально существовать. Только в первой Конституции РФ говорилось о праве граждан на религиозную пропаганду (понятное дело, наравне с антирелигиозной); в последующие годы подобного социалистического плюрализма уже не допускали. Впрочем, советская власть начиная с 1922 г. постепенно усложняет свои отношения с религиозными организациями, прежде всего, разумеется, с Русской Церковью — главным идеологическим врагом коммунизма. Большевики желали не только уничтожать, но и контролировать. К 1927 г. они добиваются своего: церковная иерархия, возглавлявшаяся митрополитом Сергием (Страгородским), капитулирует и признает советскую власть. Однако дело было вовсе не в словах, содержащихся в печально известной июльской 1927 г. декларации митрополита, а в том, что большевики получили контроль над кадрами РПЦ. Прошло несколько лет, и митрополит Сергий воочию увидел, что главная стратегическая цель большевиков — тотальное уничтожение религии и Церкви, что никакие договоры с ними не спасают. «Классовая борьба» давала себя знать и после того, как клирики, по Конституции 1936 г., были уравнены в правах с остальными гражданами СССР. Молох перестал принимать массовые жертвы лишь накануне Второй мировой войны: Сталину потребовалась лояльная Церковь. Ее гарантии не требовалось предъявлять — вождь был уверен в верности оставшихся. Когда в 1942 г., в самый разгар боев на Волге, попечением сталинских властей вышла роскошно оформленная книга «Правда о религии в России», ее первая глава называлась «О свободе религиозного исповедания в России». Прекрасно осознавая, кто стоял за спинами ее авторов, все-таки хочется обратить внимание на стиль. Декрет 1918 г. в этой книге всячески восхвалялся как позволивший, наконец, оздоровить внутреннюю жизнь Церкви. Более того, подчеркивалось, что величайшим благом для Церкви оказалось лишение ее статуса господствующей. «В этом отношении как некий рычаг самодержавной власти» она перестала «связывать религиозную совесть других исповеданий. Церковь гнать никого не может, — продолжают авторы. — Ей чужда и тень какого-либо насилия». В «Правде о религии в России» это, пожалуй, единственно правдивые слова. Но практического смысла они не имели: Русская Православная Церковь не имела никаких свобод. И снова о свободе Свобода пришла много позже. Принятый в 1990 г. в РСФСР Закон «О свободе вероисповеданий» заявил о праве каждого гражданина республики не только выбирать, но и распространять религиозные и атеистические убеждения. Религиозное объединение стало признаваться юридическим лицом. Церковь смогла полнокровно включиться в общественную жизнь, в которой по разрешению гражданских властей принимала участие и раньше, преимущественно борясь за мир. Последующее десятилетие оказалось для Церкви временем исключительной социально-политической активности, иерархия начала принимать участие в государственных мероприятиях, всячески демонстрируя свою близость к властным структурам. В условиях идеологической неразберихи, социального коллапса и ностальгии по сильному государству Церковь стала довольно быстро исполнять роль идеологической силы. Неудивительно, что и власть в этих условиях оказывается заинтересованной в укреплении политических позиций самой крупной религиозной организации страны. Свидетельство подобного усиления — новый Федеральный закон «О свободе совести и о религиозных объединениях» от 26 сентября 1997 г., в преамбуле которого специально заявлено об особой роли православия в жизни России, в становлении и развитии ее духовности и культуры. Однако данная констатация оказалась сопряжена с двусмысленным (из-за оплошности) утверждением, об уважении также христианства, ислама, буддизма, иудаизма и других религий, составляющих неотъемлемую часть исторического наследия народов России. Получилось, что православие — это не христианство. Подобные огрехи закона, проходившего в том числе и конфессиональную (православную) экспертизу, показательны. И, наконец, последнее. Как сама Церковь оценивает принцип свободы совести и как в этой связи относится к государству? На поставленный вопрос можно найти ответ в Основах социальной концепции РПЦ. Но прежде стоит припомнить, что под отделением Церкви от государства традиционно подразумевается отказ государства от вмешательства в дела Церкви и свободу граждан от принуждения к выбору той или иной религии. В свою очередь, Церковь не имеет никаких государственных функций. Проще говоря, параллельное существование прежде всего в политическом плане. Если названные принципы нарушаются со стороны государства, то оно не может называться цивилизованным со всеми вытекающими отсюда последствиями. Степень этой цивилизованности определяется довольно просто: насколько исполнимы (и исполняются) провозглашенные Конституцией права человека. «Утверждение юридического принципа свободы совести, — говорится в Основах, — свидетельствует об утрате обществом религиозных целей и ценностей, о массовой апостасии и фактической индифферентности к делу Церкви и к победе над грехом. Но этот принцип оказывается одним из средств существования Церкви в безрелигиозном мире». Может ли принцип быть средством? Провозглашая право Церкви отказывать государству в повиновении, если оно «принуждает православных верующих к отступлению от Христа и Его Церкви, а также к греховным, душевредным деяниям», слишком смело «ожидать, что государство при построении своих отношений с религиозными объединениями будет учитывать количество их последователей, их место в формировании исторического, культурного и духовного облика народа, их гражданскую позицию». Это звучит как требование с позиции силы. Увы, новые, демократические власти сами еще не свободны. По крайней мере, они далеко не всегда могут сформулировать, что и почему хотят получить. Опыта свободного существования наша страна, к сожалению, не имеет. Не имеют его и религиозные организации, более комфортно чувствующие себя под государственной защитой и покровительством. В этом нет ничего странного, опыт — дело наживное. Важно только, чтобы старые ошибки не повторялись и вопрос о «первенстве» той или иной религии вызывал и у светских, и у духовных властей не политический, а лишь «археологический» интерес, да и само «первенство» ни в коем случае не подкреплялось бы шатким (как доказывает опыт) государственным костылем.
