Петр Мамонов «натянул героя на себя»

«Свадьба», «Олигарх», «Бедные родственники», недооцененная телевизионная фантазия на тему «Мертвых душ» — «русская» серия одного из немногих известных в Европе отечественных режиссеров Павла Лунгина явно шла по нарастающей и привела к «Острову», артхаусной картине, вышедший в этот уикенд на экраны тиражом блокбастера. Телеканал «Россия» и компания «Наше кино», которые прокатывают фильм, утверждают, что решение напечатать большое количество копий вызвано не амбициями, не рекламными или коммерческими побуждениями, а исключительно желанием, чтобы рассказанную Лунгиным историю о монахе-юродивом узнало как можно больше людей. О том, как создавался «Остров», о следующем своем проекте и о своих взглядах на состояние русского кино Павел ЛУНГИН рассказал «Времени новостей».

— Если бы после того, как на позапрошлом «Кинотавре» вы получили главный приз за «Бедных родственников», меня спросили, каким будет ваш следующий фильм, я ни за что не предположила бы, что это будет картина о православном монахе, наделенном сверхъестественными способностями. Как возникла в вашей жизни эта история?

— Я считаю, что «Бедные родственники» были финалом какого-то этапа. Я почувствовал, что до конца дошел в изображении перемен этой жизни, да и, честно говоря, жизнь уже перестала меняться и приобрела свои застывшие формы. И я, как и все остальные, оказался в некотором недоумении: «А зачем все это?» Фильм «Остров» — попытка подхода к вопросу: кто мы, что мы — люди или какие-то элементарные частицы, бьющиеся в агонии?

— Но ведь этот вопрос не касается напрямую последнего исторического этапа и принесенных им перемен. Он мог бы точно так же стоять и в позднее советское время, когда происходит действие «Острова».

— Да, и это вопрос, касающийся не только России, но и всего мира — того, как сейчас он живет. Возможно, на Западе это происходит более сглажено, бархатисто, и тем не менее вопрос, куда и зачем, очень остро переживается и там тоже. Мусульманские экстремисты, взрывая себя, тоже пытаются в каком-то смысле на него ответить… И вдруг ко мне с легкой руки Юрия Арабова попадает сценарий его ученика — Дмитрия Соболева. Дальше надо было просто решиться. И когда я собрался с духом и понял, что не боюсь говорить о вещах, которые таятся глубоко во мне, все оказалось очень легко. РТР почему-то быстро дало деньги, и сладилось все, и Белое море не замерзало до середины декабря, чего не бывает никогда.

— С того момента, когда к вам попал сценарий, и до того, как вы начали снимать фильм, вы занимались всерьез изучением русской монашеской культуры?

— Мы много ездили по монастырям и искали, где могла бы произойти эта история. Но все эти монастыри — огромные, восстановленные, часто с блеском и позолотой, все эти огромные города-предприятия — они нам совершенно не подходили. Ведь у нас действие разворачивается в семидесятые — когда и монастырей-то действующих почти не было. И тут пришла в голову идея построить самим полускит-полумонастырь в близости к воде, к небу — и тогда образ фильма стал как-то складываться.

— Я смотрела ваш фильм два раза, но так и не нашла ответа на вопрос, почему именно этот ничем не примечательный молодой матрос, которого мы видим в начале фильма, вдруг оказался наделен особым, мистическим даром.

— Я тоже много об этом думал. Мне кажется, потому что так горько и так безнадежно отмаливает грех, которого не совершал. Ненужность этой жертвы — вот то, что принесло ему дар прозрения. Но, с другой стороны, и дар его — он тоже ему как бы в наказание. Потому что постоянное подключение к человеческой боли, постоянное проживание болезней и катастроф — наказание. Он пытается спрятаться от этих людей и не может. Нет окончательных ответов. Это фильм про грех и про стыд. Про ощущение боли и греха, которое делает из тебя человека.

— В отличие и от вас, и от большинства ваших зрителей исполнитель главной роли Петр Мамонов всерьез, и в жизни, погружен в эти проблемы. Как он воспринял сценарий, ваше предложение сыграть эту роль, и менял ли он ее под себя?

— Мне кажется, он был с самого начала очень взволнован этой историей. Что-то в нем самом есть от этого персонажа — и то, что жизнь его так четко делится на две явно прочерченные половины, и главное — та внутренняя боль, которая в нем существует. Мамонов вообще человек без кожи, с невероятной реакцией на все, что происходит. И в то же время он человек спектакля. Ведь кто такой юродивый? Это некто, во славу Господа бесконечно представляющий шутовской спектакль — умаляя себя, свой разум, свое тело, ходя босиком по снегу, не чувствуя боли… Роль мы не меняли, но, конечно, Мамонов обминал ее. Он ведь не совсем актер. Нельзя сказать, что он играет. Он не перевоплотился, а натянул героя на себя.

— А как подбирались партнеры? Советовались ли вы с Мамоновым, кого пригласить?

— Он очень просил Сухорукова. Я не был знаком тогда с Виктором, потом познакомился и сразу увидел, что он совершенно не похож на роли, которые ему довелось сыграть. Увидел в нем много детскости, добра — так возник этот странный игумен, настоятель монастыря.

— С Мамоновым они были друзьями еще до фильма?

— Они не были друзьями, но были знакомы, и Петя как-то, проговорив с ним ночь, сказал: «Ты не знаешь, что это за человек, это замечательный человек!» Для Петра, особенно в начале, важно окружить себя приятными людьми — так, чтобы возник элемент общения и приязни, он как бы обставляет себя людьми. Он еще очень хотел пригласить Ивана Охлобыстина, и я говорил с Охлобыстиным, но тот сам священник и со съемками у него не сложилось. А Дюжев пришел от меня. Я с ним познакомился на «Кинотавре», он мне очень нравится. По-моему, он хотя уже и очень знаменит, но еще не раскрыт по-настоящему как актер. И он возник для меня в образе монаха-хозяйственника, монаха-офицера, который служит Господу через строительство, покраску, хлопоты…

— Помимо этих основных мужских у вас есть еще и несколько очень интересных второстепенных женских ролей. Например, Виктория Исакова, сыгравшая бесноватую. Вы раньше с ней никогда не работали. И она ничего подобного никогда не играла. Почему выбор пал на нее?

— Это огромная, перспективная, замечательная актриса. Она сейчас играет у меня в «Ветке сирени», и я все больше в этом убеждаюсь.

— Изгнание беса — один из самых сложных сюжетов, который может быть представлен в кино. С одной стороны, фильмография очень значительна, с другой — все, что пришло из классического киноэкзерсизма, для вашей картины явно не подходит. Была ли эта сцена в сценарии?

— Она была в сценарии, но решалась совершенно по-другому. Герой шел в церковь, надевал облачение, топал ногой… Но эта сцена сразу стала для меня главной. И для Мамонова тоже. На нее приходится катарсис. Ради нее и придумывался тот остров, на который он ходит, чтобы молиться в одиночестве. Бесноватого традиционно показывают как человека рычащего, и конечно, очень не хотелось скрежетания зубами, пускания слюны и прочего. Мы пытались это сыграть целомудренно. Его снимали отдельно, ее отдельно. Пытались обойтись максимально без слов. И Вика очень чисто сыграла — какую-то смесь кокетливости и недоступности. У ее героини погиб муж, и я думаю, что в момент невероятных потрясений в человеке открываются какие-то отверстия, куда может проникнуть и душевная болезнь тоже. И тот особый тип болезни, когда в тебе начинает жить кто-то иной. Он и управляет тобой. Весь этот комплекс сладкого, жуткого, такого пугающего Вика сумела передать. Есть один момент, когда просто видишь ее глаза — и все-все понимаешь.

— Ваш фильм был показан на закрытии Венецианского фестиваля. Как там оценили эту православную историю? Насколько ее поняли?

— Не знаю. Думаю, что они скорее оценили какую-то энергию и силу — больше, чем подробности мироощущения. Возможно, что-то взволновало их и задело.

— Вы только что закончили съемки фильма «Ветка сирени», но, насколько я понимаю, изначально он не стоял в ваших режиссерских планах, это была не ваша инициатива.

— Да, мне предложили снять фильм о Сергее Рахманинове. Предложение шло от компании Thema Production и ее генерального продюсера Михаила Дунаева. Мне в сценарии понравилось то, что это не традиционная биография, а свободная лирическая история уже немолодого композитора, живущего в эмиграции, но снова и снова возвращающегося к России. К тому, что потеряно.

— Вы говорите «немолодого композитора». Но ведь его играет Евгений Цыганов, актер, которому, кажется, еще не исполнилось тридцати.

— Он играет несколько возрастов — и Рахманинова в эмиграции, и молодого, в воспоминаниях. А в роль Наталии, жены Рахманинова, играет Виктория Толстоганова. Блистательно играет. Очень рад, что мне довелось с ней поработать.

— Этот фильм, как и все фильмы студии Thema Production, изначально должен был сниматься на английском языке с английским режиссером в расчете на европейский прокат. Как и почему все переигралось?

— Не знаю. Знаю только, что сценарий писался на английском языке, потом перевели на русский, и обрабатывал его Павел Финн.

— Продюсеры дали вам полную свободу или было по-западному — жесткий диктат?

— Мы советовались друг с другом и всегда приходили к общему решению. Я тоже вкладывался в концепцию фильма: это первый опыт «Темы» в России, и хотелось бы, чтобы он был удачным. Тем более что проект дорогой, костюмный, очень музыкальный, мы много снимали в концертных залах в Петербурге, ездили в Испанию, которая нам заменила Калифорнию. А имение Рахманинова снимали в Псковской области, в имении Римского-Корсакова. Оно сохранилась почти нетронутым.

— Вы сейчас живете в основном в Москве, а когда по большей части жили в Париже, у вас были очень интересные взгляды на французскую систему финансирования кинематографа, на протекционистскую политику государства по отношению к кино, которая там существует. Сейчас вы изменили эту позицию или она осталась прежней?

— Изменил. Потому что в России увидел, что диктат денег еще хуже, чем идеологический диктат старого Госкино. Советские чиновники Госкино хотя бы верили в такое понятие. как талант. А сейчас народилась целая плеяда людей, которые считают, что талант — это выдумка безумных искусствоведов. Интересно, как нынешнее Госкино двинулось в сторону художественной свободы — ведь именно государство сейчас вкладывает деньги в авторские проекты, в спорные проекты, во все, что наиболее интересно. Это особенно важно сейчас, когда появились новые, молодые и интересные режиссеры. И, кстати, это неправда, что молодое поколение разобщено. Они дружат, очень друг друга поддерживают — просто завидно. Но еще важно, чтобы появились цивилизованные продюсеры, а их очень мало.

— Ну уж имен пять-семь я всяко могут назвать.

— Вот эти пять-семь человек и ведут процесс. А люди, которые не любят кино, и не должны туда идти — пусть они лучше занимаются носками, водкой, нефтью, чем угодно. Кинопроизводство — работа сложная, не всегда успешная…

— Вы говорили о новых, молодых режиссерах, но ведь и ваше поколение — старший Бодров, Соловьев, да и вы сами — очень активно работает.

— Да, наше поколение настолько активное, что даже драматург Александр Миндадзе решил попробовать себя как режиссер. И я очень этому рад — я уже ему лет десять как говорю: снимай, снимай!

— Но вы ведь и сами по первой профессии были сценаристом, причем одним из ведущих. Почему перестали писать?

— Потому что разложился и ненавижу себя за это. Привык командовать процессом — и это отвратительно. Хотя работаю я действительно как сумасшедший. Во-первых, во Франции все двигалось очень медленно, и я там снял четыре фильма за десять лет. Это мало. И здесь, изголодавшись, набросился на работу. Во-вторых, с возрастом сжимается мир. В двадцать лет он весь твой. Потом начинает сжиматься, и уже годам к пятидесяти доходит до узкой полоски, оставшейся от целого круга. И все больше места в нем занимает работа. Сейчас как бы все можно… Можно путешествовать. Раньше, казалось, все отдал бы ради того, чтобы поехать в Африку. А сейчас спросите меня, хочу ли я в Африку. Да, хочу, — но больше хочу работать.

Беседовала Лариса ЮСИПОВА

http://www.vremya.ru/2006/218/10/166 462.html