В России сегодня мало православных публицистов, которых с одинаковым интересом читали бы атеисты и верующие, иудеи и мусульмане, либералы и консерваторы. В России вообще мало православных публицистов, ибо многим кажется, что это оксюморон. Горячий снег. Православный — значит не публицист, и наоборот Андрею Кураеву исполняется сорок лет. Мало кто столько сделал, чтобы вернуть русскому православию его пламенную, воинствующую сущность и даже некоторый азарт сражения. Немногие могут похвастаться такими дружными, сосредоточенными атаками, какие выпадали на долю Кураева и слева, и справа. Философ, писатель, проповедник, миссионер, диакон Андрей Кураев — наш сегодняшний гость. Есть примета — не отмечать сорокалетие, православному человеку до примет нет дела. «Мертвые голосуют, как крестьяне, — крестами» — Вы называете себя инквизитором. Почему? — Я считаю, что работа инквизитора — очень достойная работа. При одном условии — чтобы за спиной у него не маячило государство. Слово «инквизитор» вообще обозначает «исследователь». Это человек, который исследует некие вновь появляющиеся тексты, чтобы установить меру их соответствия церковной традиции. Одно дело, когда человек высказывает свои суждения, в том числе критические. Это может просто не соответствовать истине. Но если человек хочет говорить не только о Церкви, но и от имени Церкви, возникает вопрос: соответствуют ли его представления реальной вере. И вот здесь и должна играть свою роль церковная цензура, или инквизиция. В петровское время, между прочим, специальным указом функции инквизиции были возложены на Славяно-греко-латинскую академию, из которой потом выросли, с одной стороны, Московская духовная академия, с другой — Московский императорский университет. Так что в этом смысле инквизиция стояла у истоков российской науки. В этой работе нет ничего странного. Мы сейчас живем в бесцензурную эпоху: нет церковной цензуры, нет и государственной. А самое страшное, что нет внутренней. Нет цензуры традиции, когда человек понимает, что он впитал некоторые церковные предрассудки. Предрассудки — то, что «перед рассудком», эталон поведения, реакции, идеи — все, что он воспримет еще до того, как начал работать его личный критический разум. О современных церковных людях можно сказать словами Андрея Вознесенского: «расформированное поколение, мы в одиночку к истине бредем». И в этих условиях часто приходится идти на личные неприятности и говорить неприятные вещи. Как сказано в сказке про Гарри Поттера, иногда самое большое мужество нужно для того, чтобы не соглашаться с друзьями. — Можно ли считать, что идеи консерватизма в стране хотя бы в какой-то мере победили? — Один из критериев консерватизма в жизни — это стремление к многодетности. К естественным бракам. Естественно, гетеросексуальным, а не гомосексуальным, с детьми не клонированными и не зачатыми в пробирке, без суррогатных матерей. А главное — это семья, которая в состоянии обеспечить продолжение рода, продолжение родителей в своих детях. А сейчас в российских городах число детей в среднем — 0,7 ребенка на семью. Для элементарного биологического воспроизводства необходимо 2,3, для роста народа необходимо не меньше трех детей в семье. Но до тех пор пока женщина, рождающая третьего ребенка, будет слышать в женской консультации, что она сумасшедшая, пока в очередях и транспорте на нее будут коситься — ни о какой консервативной системе ценностей даже говорить не приходится. Другой показатель консервативного уклада жизни — культ прошлого. Здесь действительно можно говорить о том, что наследие Октября преодолевается. Современные люди готовы учиться у прошлого — то есть истории возвращено право голоса, право голосовать. Это нормальная консервативная позиция. Как говорили английский консерватор Честертон и русский консерватор Семен Франк — они оба использовали один и тот же образ: мертвые должны участвовать в наших референдумах, и они голосуют, как обычные крестьяне — крестами. Третья черта консервативности — это отношение к государству. К государственной власти. Здесь тоже намечаются перемены: мода ругать начальство потихонечку начинает уходить. Хотя среди московской интеллигенции до сих пор нужно гораздо меньше мужества, чтобы сказать что-нибудь критическое о государственной власти, нежели для того, чтобы ее поддержать. И, наконец, четвертая составляющая консерватизма — вертикаль. Не вертикаль власти, а вертикаль совести. Религия. По замечательной формулировке Максима Соколова, консерватизм — это Бог, родина, свобода. Бог — это то, что делает меня личностью. Это вертикаль. Родина — то, что делает меня частью человечества, это горизонталь. Вместе они создают крест. А на крест человек может взойти только по своей свободе. И в этом смысле я не могу сказать, что идет возрождение консерватизма — потому что на уровне массовых симпатий потребителя к книжно-газетной продукции интерес, хотя он и огромный, проходит мимо христианской традиции, мимо Православия. Это интерес к магии и оккультизму. И это плохо. Потому что в магии нет вертикали. В магии нечему служить по-настоящему. В ней нет личностного долга, нет дерзновения в свободном риске предстоять перед Богом. Это технологическое мышление. Лозунг «Знание — сила» — это лозунг алхимиков. Человек, который живет в мире магии, — живет в мире машинной, по сути дела, цивилизации. Он надеется всем управлять, все подчинить себе. А консерватор должен позволить реке течь туда, куда она течет. Он должен уметь воздерживаться от фаустовского активизма. «Женщина должна сидеть с детьми. Многочисленными» — Если уж мы заговорили о традиционной семье, то одна из трудных тем сегодня, особенно с точки зрения консервативных ценностей, — роль женщины в семье и обществе. Ни для кого не секрет, что во многих семьях женщина сейчас и мотор, и главный добытчик. Женщина делает карьеру, стремится работать, хочет себя в чем-то проявить. Это довольно неконсервативно. А есть ли в этом здравое зерно с точки зрения христианской? Мне вот муж говорит, чтобы я бросала работу и сидела с детьми. А я не могу не работать. — Если бы семья была по-настоящему консервативной и многодетной, этот вопрос просто бы не стоял. Женщина бы просто от своих малышей не могла никуда деться. Это было бы хорошо и для них, и для самой женщины. Потому что заставлять женщину жить по мужским правилам карьеры и бизнеса — это не очень человечно. А когда речь идет о малодетной или бездетной семье — какие могут быть причины заставлять женщину сидеть дома и не приложить свои силы где-то на стороне? Но, конечно, с консервативной точки зрения, мужчина-добытчик должен обеспечить своей семье возможность жить в теплой пещере и не выходить в мир, где гуляют тигры. — А с этой точки зрения — хорошо ли, если мужчина с утра до вечера пропадает на работе, а домой приходит только спать? — Ну, и это, конечно, тоже нехорошо. — Почему вы выбрали путь отказа от семьи, если это многого лишает человека? — Я не думаю, что это отказ. Отказаться можно от того, что есть. Если я не протянул руку, чтобы какое-то сокровище взять, — вряд ли можно назвать это отказом. Когда-то я сказал: Господи, Ты сам знаешь, какой путь мне нужен. Если Ты пожелаешь, чтобы я шел семейным путем — пошли мне встречу с девчонкой, в которую бы я влюбился — и по окончании семинарии женился. Если нет — то укажи мне другой путь. Здесь не было никакого долгого взвешивания. «Вопрос не в том, чтобы договориться с Кремлем» — У политиков довольно часто встречается фигура речи «мы, русские, мы, православные». Насколько правомерно отождествление русского и православного? Насколько сегодняшняя Россия — православная страна, учитывая, что, по разным данным, регулярно причащается от 1 до 7% населения? — Как раз у политиков я такой фигуры речи не встречал. Она часто встречается в газетах, но не у политиков федерального уровня. Что же до формулы «русский — значит, православный», на культурологическом уровне она безусловно верна. Ну вот, скажем, Лев Толстой. Формула «Лев Толстой — православный философ» будет неверна. Но сказать, что Лев Толстой — православный художник, это совершенно справедливо. Скажите, а какой он художник? Буддистский, что ли? — Сейчас Церковь в России уже заняла то место, к которому она стремится — или еще предстоит долгая работа? Какое соотношение Церкви и государства было бы идеальным? — Главный итог размышлений русских философов на тему «Церковь и государство» состоит в том, что этот разговор надо вообще перевести в другую плоскость — «Церковь и общество», «Церковь и люди». Во многих традиционных обществах власть жестко иерархична и персонализирована. С одной стороны — царь, с другой — патриарх или римский Папа. Между ними идет диалог, при этом патриарх выступает в роли духовного наставника царя. Это одна модель — традиционная византийская. В последние сто лет она уже невозможна. Церковь не может отказаться от симфонии — не будем забывать, вопреки современным евразийским толкованиям двуглавого орла, что орел — это герб Византии, а две головы означают отнюдь не Запад и Восток. Они означают двойное возглавление имперского народа — светской властью и церковной. Идеал симфонии неустраним из Православия. Но вопрос — симфонии с чем? Сегодня очевидно: вопрос не в том, чтобы договориться с Кремлем. Вопрос в том, чтобы люди понимали, что такое вера, как она может влиять на нашу жизнь. Христианин должен быть христианином везде — и дома, и вне его. Соответственно, возникает масса проблем — как в своем профессиональном служении оставаться христианином. Будь то судья, адвокат, журналист… Это вопрос очень непростой — например, легко ли христианину быть учителем. Этот вопрос впервые возник в четвертом веке. Тогда император Юлиан Отступник нашел очень интересную формулу гонений на Церковь: 17 июля 362 года он издал закон, запрещающий христианам преподавать в школе. Он сказал, что в школе изучается классическая литература, а она написана языческими авторами и воспевает языческих богов, и христианин не может преподавать литературу, не лицемеря. Но педагог не должен быть лицемерным, а потому, христиане, извольте выйти вон. И что удивительно, святой Григорий Богослов и другие отстаивали право христиан изучать языческую культуру. Так что далеко не всегда очевиден ответ на вопрос, что можно и чего нельзя делать христианину. «Я проповедовал между Бутусовым и Шевчуком» — Если смотреть на способ взаимоотношений с обществом, сложившийся у других христианский Церквей — в протестантизме, например, или в католичестве, может ли Православная Церковь что-то заимствовать у них? — Сохранение Церкви означает сохранение ее живой. Меня всегда возмущает словосочетание «Культурное наследие Православия». Когда я это слышу, я всегда встаю и говорю: contra dicit — я протестую. Мы таки живы. Наследие бывает после умерших. А мы еще живы, поэтому никакого наследства лично вам мы не оставляли. Для Церкви естественно вбирать в себя новые идеи и методы. Во что мы верим — это не меняется, а как мы воплощаем свою веру — здесь перемены могут быть весьма серьезными. Месяц назад, 14 января, состоялась премьера православного рок-концерта, и ваш покорный слуга впервые за двухтысячелетнюю историю Православия проповедовал с подмостков рок-концерта четырнадцати тысячам подростков. Между Шевчуком и Бутусовым было мое выступление. — Вам за это уже досталось от публицистов? — От светских — да, от церковных — нет, вот это удивительно. Наша либеральная светская пресса все время упрекает нас за то, что мы недостаточно современны. Но стоит сделать шаг к современности — нас тут же упрекают: как вы посмели? Вот, например, церковный официоз — «Московский церковный вестник» — впервые за свою историю сделал невероятный шаг: полностью опубликовал эту проповедь на рок-концерте. Даже проповеди Патриарха это издание полностью не публикует. — Как аудитория восприняла вашу проповедь? — Мне трудно судить об этом, я не видел аудитории — это во-первых, а во-вторых, я не завсегдатай рок-концертов и не понимаю их языка, там, наверное, есть какие-то оттенки свиста… Но, как мне потом доносили, глава службы охраны Ледового дворца Санкт-Петербурга был потрясен тем, насколько спокойно ребята расходились. Не было ни драк, ни пьяни. «Мой отдых — никуда не выходить из дома» — При таком объеме миссионерской и проповеднической деятельности, который вы ведете — в том числе и на рок-концертах, — трудно ли возвращаться к уединению, молитве, частной жизни христианина, который стоит перед Богом? — Да, даже и не в духовной жизни, а в чисто практической — трудно в Москву возвращаться каждый раз. В самом буквальном смысле. Когда я еду в какой-то город — меня там на руках носят, встречают… Когда я возвращаюсь в Москву — я тут никому не нужен. Самому надо идти искать из аэропорта автобус, чтобы доехать. А если серьезно — у меня сложился какой-то перевернутый образ жизни. Нормальный москвич старается в отпуск уехать из Москвы. А я наоборот — стараюсь посидеть дома. Если я могу три дня посидеть дома, не выходя даже в магазин, — это будут три самые счастливые дня в моей жизни. — Бывает, когда много работаешь — ложишься спать, а перед глазами работа. И начинаешь вспоминать: тому должна, то не сделала, с тем встретиться, это выполнить… Невозможно сосредоточиться даже на самой простой молитве. Есть ли у вас способы с этим справляться? — Ну, перечисление своих долгов на сон грядущий я себе давно запретил — это верный путь к бессоннице и язве. Здесь надо просто говорить «стоп» — и все. Я не стану думать, о чем мне не хочется. Что касается молитвы — мне легче. Я вот когда сижу в своей библиотеке, у меня здесь много книг для работы — и есть такое правило: когда я беру книжку, я вхожу в личный контакт с автором. Если это человек святой, я молюсь ему: святителю отче Григорие Богослове, моли Бога о нас. Если это человек, не канонизированный Церковью — я молюсь: упокой, Господи, душу раба твоего болярина Александра. Это о Пушкине. У христианина повод для молитвы всегда найдется. «Я хоббит до глубины души» — Фазиль Искандер говорил, что вера — это как музыкальный слух: кому-то дано, кому-то нет. Дело не в уме, не в личных качествах человека — просто кто-то может различать оттенки нот, а кто-то нет. Это верно? — Это очень близко к истине. Единственное только — совсем неспособных не существует. Конечно, есть градация этих талантов, а есть еще и то, как человек с этим талантом обращается. Смог ли он сохранить и взрастить крупицу, которую получил изначально — или же растранжирил огромные сокровища. — В последнее время очень часто приходится сталкиваться с одинаковой, почти стандартной реакцией современного человека на несчастье. Когда случается большое горе, человек спрашивает: ну и где же Ты был, Господи? И приходит к выводу, что Бога вообще нет. Можно ли чем-то объяснить такой общий поворот мысли? Можно ли донести до человека, что одно из другого не следует? — Христианину легче отвечать на этот вопрос. Если человек из глубины горя спрашивает — где же Ты был, Господи? — для христианина ответ очевиден: Он был на голгофском кресте. Сложнее отвечать человеку другой религиозной традиции, которая не признает за Богом права испытывать человеческую боль и сострадание. В целом такого рода разборки — это свидетельство слабости характера человека. Это желание переложить с себя на кого-то ответственность за свою судьбу. В этом смысле замечательна этика «Властелина колец» Толкиена. Не фильма, а книги. Очень консервативная книга. Прочитав ее, я понял, что я хоббит до глубины души. У Толкиена Бог явно не проявляется, Он остается неназванным. Его Промысел действует, но при этом не вешает на себя ярлык: я Промысел Божий. «Меня печалит отсутствие православного терроризма» — Кого из ныне живущих вы могли бы назвать крупным православным мыслителем? — С нами еще живет митрополит Антоний Сурожский — хоть он и живет в стране Честертона и Толкиена. В России — можем радоваться тому, что продолжается активная творческая деятельность Сергея Сергеевича Хоружего. Традиция православной мысли не прервалась — не прервалась даже в такой своей поразительной черте, как-то, что в России наиболее яркие имена церковных проповедников и защитников — вне официальных церковных институций и учреждений. Начиная от Гоголя и Хомякова через Достоевского, Трубецкого, Бердяева, Лосева, Бахтина, Карсавина, Лосского. Русская христианская мысль осуществляла себя не столько в духовных академиях, сколько в мирянах — то есть не столько в людях, мобилизованных Церковью, сколько в добровольцах. Подобный феномен можно встретить только во французской культуре и у англичан — это имена вроде Толкиена, Честертона, Льюиса. В других православных странах такого феномена не было и нет до сих пор. — Почему после революции православный народ так быстро отказался от своих святынь, так легко отвернулся от Бога? — Мне кажется, это иллюзия. Это на самом деле советский миф, что отворот был стремителен. Всесоюзная перепись населения 1938 года была последней переписью, на которой задавался вопрос об отношении к религии. И оказалось, что примерно половина городского населения и две трети сельского населения не постеснялись заявить о своей религиозности. Причем это ведь анкета, где ты называешь свою фамилию, имя, отчество, да еще в такие времена — это очень серьезный жест. У меня есть дома в архивных материалах книжечка — постановление Краснодарского совета рабочих и крестьянских депутатов 1925 года о назначении праздничных и выходных дней в наступающем 1926 году. Перечень праздников следующий: Крещение Господне, день Февральской революции, день рождения Ленина, Пасха, 1 мая, Троица, день Парижской коммуны, Успение, день Октябрьской революции. Быстро сломалось другое — сломались способы трансляции веры. И в этом — изъян предыдущей жизни. Люди воспринимали веру или как нечто само собой разумеющееся, или как-то, за сохранение чего отвечает государство. Или батюшка. И, соответственно, люди не были готовы к самоорганизации. И буквально к физической защите своих святынь — и к тому, чтобы знать свою веру настолько хорошо, чтобы передать ее своим детям вопреки давлению официальных органов. — К слову о физической защите святынь — какова ваша позиция в вопросе о разгромленной выставке? — Я еще года четыре назад в «Огоньке» на эту тему сказал: меня печалит отсутствие православного терроризма. Терроризм — это плохо, это зло. Но терроризм — это выплеск черной энергии. Пусть черной — но все-таки энергии. А если тебя бьют в самые болевые места, а ты никак не реагируешь, то одно из двух: или ты свят — или ты мертв. Поскольку у меня нет оснований считать свой народ в его нынешнем состоянии святым, то отсутствие реакции на бесконечный поток оскорблений и провокаций — это, скорее, очень печальный признак угасания жизни вообще. С точки зрения стороннего наблюдателя, человека, желающего, чтобы история России продолжалась, — я, скорее, радуюсь, что у нас еще есть мужики, которые могут пойти и в конкретной точке конкретными действиями осадить хулиганов. — Если народ не свят, можно ли считать, что он мертв? — При условии, если он позволяет плевать на свои национальные, религиозные, культурные, исторические святыни. Есть известная формула священной войны, сказанная еще Цицероном: «За алтари и очаги». Если очаги тушатся и разоряются, а святыни оскверняются, и при этом реакции никакой нет — значит, люди готовы быть рабами. — В данном случае — рабами чего? Или кого? — Рабами захватчиков, кто же еще разрушает очаги и алтари. — Кто сейчас может считаться захватчиками? — Сейчас противостояние может идти не по паспорту той или иной страны, который носит конкретный человек. Сейчас это противостояние мировоззрений — нигилистического поколения пепси-колы и людей, которые не хотят считать себя этим поколением. — Если человек последовательно придерживается либеральных ценностей — означает ли это, что он обречен противостоять Церкви? — Сейчас настолько все запуталось, никто уже не возьмется объяснять, что такое либеральные ценности, и где, собственно, государство. Даже в самой Церкви это неясно. И неслучайно в Церкви в последние годы набирает силу антигосударственническая риторика — протесты против переписи населения, против введения новых паспортов, против присвоения налоговых номеров. Это ведь настоящая революция в церковной истории, только на нее почему-то не обращают внимания. Церковь, которая всегда поддерживала любые формы усиления государственной власти, сейчас в своем массовом сознании — а нередко даже на уровне официальных заявлений — начинает подчеркивать эту разницу. И связано это не с пробуждением либерального мышления, а прежде всего с тем, что государство теряет национальные черты, национальный статус. По мере того как государство превращается все более и более в колониальную администрацию в так называемом новом мировом порядке. И совершенно естественно рождается вопрос, в какой мере христианин должен поддерживать действия колонизаторов. Одно дело — благословлять людей с оружием, когда это оружие в руках армии, когда это оружие защищает границы страны, и совсем другое — когда МВД держит под ружьем большее количество людей, чем все Вооруженные силы. Получается, что Россия собирается воевать со своим народом. Здесь уже возникает вопрос, должны ли мы приходить в восторг от подобной перспективы.
