Протоиерей Михаил Ардов: «Меня и так считают юродивым»

Открытый разговор

Протоиерей Михаил Викторович Ардов родился в 1937 году в Москве. В 1960-м окончил факультет журналистики МГУ. В 1980 году принял священный сан в Ярославской епархии Московского патриархата, впоследствии служил в Подмосковье. Летом 1993 года перешел в Русскую зарубежную церковь, став клириком Суздальской епархии, возглавляемой Преосвященным Валентином (Русанцовым). В настоящее время является настоятелем храма на Головинском кладбище в Москве.
Отец Михаил Ардов активно занимается литературной деятельностью, будучи автором книг: «Мелочи архи., прото… и просто иерейской жизни» (М., 1995), «Вокруг Ордынки» (СПб., 2000), «Легендарная Ордынка. Портреты» (М., 2001), «Шостакович» (журнал «Новый мир» за 2002 год).
Человеческая память подобна прожектору
— Михаил Викторович, ваша неоднократно изданная книга воспоминаний «Легендарная Ордынка» посвящена людям, поистине баснословным, — Ахматова, Пастернак, Надежда Мандельштам, Бродский, Мария Петровых, Шостаковичи. А в то же время, вот вы передо мной — веселый, молодой, задорный человек — как-то даже не верится…
— По этому поводу у меня был смешной разговор. Когда я в 92-м году написал свою «Легендарную Ордынку», то по совету приятеля отдал ее в «Новый мир», позвонив тогдашнему главному редактору Залыгину. Я позвонил, представился, секретарша дала ему трубку, я говорю: «Сергей Павлович, у меня есть мемуары о таких-то лицах». Он помолчал и спросил: «А что, вы их всех знали?». Я говорю: «Да. Кого-то ближе, кого-то нет». Потом я отвез в середине недели рукопись, а через два или три дня, в выходной день, он позвонил с дачи и сказал, что берет это в журнал, ему нравится и говорил такие слова, что мне неудобно повторять.
— Ваши мемуары выстроены фрагментарно, в центре каждого эпизода лежит или афоризм, или анекдот. Так писали древние. Книга исчерпывающих фрагментов складывается так, что кажется — ничего нового вспомнить уже нельзя. Написанное столь ярко закрывает все остальное или что-то еще вспоминается по ходу?
— Все время что-то такое вспоминается. Сейчас я как раз занят тем, что по заказу одного издательства перевожу эти тематические фрагменты в хронологически единое повествование применительно к своей жизни. Естественно, многое дополняется новыми деталями, сценками, рассказами о встреченных мною людях. Но в принципе, как записала в записной книжке Ахматова, и я уже цитировал это и непременно процитирую опять, — человеческая память подобна прожектору. Она выхватывает из темноты какие-то детали, а вокруг остается абсолютный мрак. Поэтому, она говорит, непрерывность в мемуарах — это фальшивое качество. Я тоже так считаю. Мемуары должны быть фрагментарны. Это я понял довольно рано, как только начал их писать.
— Был у вас какой-то момент, когда вы поняли, что гении, которые были вокруг, ушли, и все кончилось, сам состав времени стал иным?
— Было, и на это обратил мое внимание Арсений Александрович Тарковский. Это было в день похорон Анны Ахматовой. На гражданской панихиде в Союзе писателей я, к счастью, не был, но и над могилой говорилось Бог знает что. Например, выступал Сергей Владимирович Михалков, который сказал фразу, имеющую в России особое звучание: «Настоящее искусство не имеет срока». Что такое «иметь срок» мы знаем. А потом выступил Арсений Александрович Тарковский, который единственный сказал человеческую фразу. Он сказал: «Пусть земля ей будет пухом». Потому что все остальное, что там говорилось, было абсолютно негоже. А потом самые близкие ей люди пошли на ее дачу в «Будку», там священник отслужил панихиду, это Лев Николаевич, ее сын, выхлопотал. Потом начались какие-то поминки, мы ели, выпивали. И тут, я помню, как ко мне подошел Арсений Александрович, а мы с ним тогда были довольно близки, у меня есть его письма, книжки, он знал, что я люблю его стихи, потом мы отдалились, когда моя жизнь пошла по другому руслу. И он подошел ко мне и буквально со слезами на глазах сказал фразу, которую я запомнил на всю жизнь. «Как же теперь жить будем, Миша?».
— Это ощущение конца было?
— Да, он был старше нас всех и понимал, что с уходом Ахматовой перевернулась страница в истории русской литературы, и дальше все будет лишь мельчать. За шесть лет до этого ушел Пастернак, теперь Ахматова, кончился Серебряный век, началось безвременье. Я это запомнил и несу.
— А общий писательский быт 40−50-х годов, которого вы были свидетелем?
— Если честно сказать, я советских писателей не любил. Это действительно крапивное семя. Мне хотелось бы сделать то же, о чем сообщал Мандельштам в «Четвертой прозе» по поводу писателей, которые писали заведомо разрешенные вещи: «Я хочу плевать в лицо, хочу бить их палкой по голове и всех посадить за стол в Дом Герцена, поставив перед каждым стакан полицейского чаю и дав каждому в руки анализ мочи Горнфельда». ЦДЛ мне всегда был отвратителен. Большое количество советских письменников в одном месте меня угнетало.
— С другой стороны, вы неоднократно писали, что и актеры вам не нравятся?
— Ну, что актеры… Прежде всего это женская профессия, даже если они мужчины. Потому что намазывать свое лицо, выходить и стараться всем понравиться — это абсолютно не мужское дело. То, что актеры не мужчины, я прочел на первой странице книги Эфроса. Такое же мнение высказывал Андрей Тарковский. Я неточно цитирую, но он говорил о них как о злых и развратных детях. Актеры по своей природе инфантильны. И беда нашего общества, что чуть ли не главные учителя жизни на телевидении — это актеры. Что могут сказать люди, чья профессия — говорить чужие слова? Как говорил классик, их место в буфете, а не на телевидении. Я видел вручение премии «Оскар» покойному Феллини. Вручали «Оскара» такие актеры, как Марчелло Мастроянни и Софи Лорен. Ни тот, ни другая не произнесли ни единого слова. Только Софи Лорен спросила: можно я вас поцелую? На что Феллини сказал: да, я этого очень хочу. Все остальное время говорил Феллини. Представьте, если бы это вручала наша парочка, чего бы они там наговорили!
— Как вы жили, если трещина проходила внутри семьи. Папа — советский писатель-юморист, мама, актриса МХАТа, братья — актеры?
— Понимаете, на уровне семьи такие принципиальные вопросы не только не решались, но и не вставали. Мой брат, Алексей Баталов, — исключительно одаренный человек, все его родственники были во МХАТе. Когда делали фильм обо мне на REN-TV, меня провоцировали, чтобы я говорил отрицательно об актерах, а потом подсовывали это ему. Сейчас делается фильм о нем, и снова меня спрашивают об отношении к театру и актерам, чтобы потом показать ему, и он отвечал. Но стравливаемся мы только телевидением. В обычной жизни мы это не обсуждаем. Это вынесено за скобки.
— А что читаете?
— Только нон-фикшн. Я ни строчки не прочел ни Пелевина, ни Сорокина, ни Ерофеева, который лже-Ерофеев. Мне это неинтересно. Когда-то Льва Толстого в конце жизни спросили, почему он перестал писать романы. Он ответил совершенно гениально. Он сказал: с тех пор, как меня перестало интересовать, что господин такой-то влюбился в госпожу такую-то, я романов не пишу. Меня же это перестало интересовать до такой степени, что я их уже и не читаю. Честно скажу, что могу сейчас читать прозу только трех авторов — Пушкина, Гоголя и Лермонтова. Я взял в Америку «Анну Каренину». Действительно, замечательный роман. Понимаю, насколько это хорошо сделано, своеобразно, какое мастерство. А читать не смог.
— Кстати, «Анну Каренину» можно читать как нон-фикшн, обращая внимание на описание реалий современной Толстому жизни, от катания на коньках до разговоров чиновников в госучреждениях.
— Да, но оттого, что все это специально сделано, сбито вместе, читать не могу. Вижу швы, вижу, как он подставляет одно к другому. Всюду, как говорил незабвенный Гриша Горин, стоят рояли в кустах. Более искусно замаскированные, но во всех кустах по роялю, которые вовремя вступают в игру. Мало того, друг, у которого я жил в Америке, больше всего в русской литературе любит «Хаджи-Мурата». У меня была масса времени. Я взял его и прочел не больше семи страниц. Мне даже было стыдно это сказать ему. Меня и так считают юродивым.
Метафизические возможности человека
— А как живете, когда все лишнее отходит в сторону, открывая взгляд на главное?
— У меня много обязанностей настоятельских и священнических, много хлопот. Мне надо добиться разрешения московских властей для перестройки и расширения того здания, которое мы занимаем на Головинском кладбище. На первом этапе я должен получить от мэрии 17 согласований. Столько же — на втором этапе. Нейтрализуя и обходя при этом всех недоброжелателей.
— Поскольку вы вышли из-под юрисдикции Московской патриархии и теперь принадлежите к Зарубежной русской православной церкви, то странно, что вас вообще не придавили.
— Мы слишком маленькие для центра. Нас пытались выставить из помещения, но мы его купили. Власть слишком разобщена, чтобы заметить нас и уничтожить. В наших обстоятельствах имеет место замечательная поговорка русского народа, которую я слышал в вологодской деревне. Не знаю, есть ли она у Даля. Поговорка такая: «Мышь копной не придавишь!».
— Меня всегда поражала крайность ваших взглядов — требование ввести цензуру, суровое отношение к русским философам и богословам Серебряного века. Как шутил ваш отец: я, конечно, хотел, чтобы мои дети были русскими, но не до такой же степени…
— В общем-то эти взгляды связаны с подлинным православием. Я большой поклонник Константина Петровича Победоносцева, которого все поколения русских либералов, вплоть до новейших, всячески поносят. В его «Московском сборнике» есть совершенно замечательные мысли о демократии, о выборах. Сегодня мы видим, в какую комедию они вырождаются, будь то у нас, будь то — на другой основе — в Америке. Я понимаю, что масонско-американская модель так и будет распространяться в мире. Демократия — это в чистом виде власть денег. На деньги можно купить телестанцию, можно покупать избирателей. Поскольку мир идет к тому, что все стремятся к обогащению, то там, куда проникает капитализм и свободное предпринимательство, будет демократия. Не знаю, как пойдет история и долго ли она вообще будет продолжаться, но и в богатых арабских странах, вроде Эмиратов и Саудовской Аравии, несмотря на противодействие магометанства, деньги, думаю, одолеют. Так что я реалист и все вижу. Но я монархист. Идея христианской монархии мне очень симпатична при всех ее исторических недостатках. Но на земле и никогда не было идеального способа управления, не было идеальной жизни для людей, тем более для простых людей. Земля с христианской точки зрения это место нашей ссылки, нашего исправления. А современный мир настроен на то, чтобы исправительную колонию превратить в хорошую американскую тюрьму с бейсбольной площадкой, бассейном, телевизором и компьютером.
— Во всяком случае, это выглядит более человечным.
— Да, но тогда теряются исправительные функции. Еще два слова о монархии. Все смеются над иноком Филофеем, сказавшим, что Москва — третий Рим, а четвертому не бывать. Абсолютно точно. После Римской, Византийской и Российской империй в 1917 году с этим было покончено. Четвертому Риму не бывать, и никакой монархии в прежнем виде восстановить невозможно.
— Так вы утопист?
— Нет, я реалист, потому что вижу, что мы так и будем болтаться, как кое-что в проруби.
— Все-таки это выглядит как нарочитое движение против течения. Вспоминаю эпизод вашей книги, как своему папе, волновавшемуся за ваше будущее, вы сказали в возрасте 12 лет, что хотите быть только биржевым маклером. Это 1950 год, Москва, отпраздновали 70-летие Сталина, борются с космополитами, с Зощенко и Ахматовой. Когда началось ваше обращение к православию?
— В 60-х годах. Под косвенным влиянием Ахматовой. Она ничему не учила, просто ее пример был для меня очень важен. Я смотрел на мировую культуру и видел, что, так или иначе, она вся связана с христианством. Как тот же Данте, например. Я стал изучать эту основу и ушел довольно далеко. Еще хочу сказать, что, как у нас есть патриоты в кавычках, так есть и монархисты без царя в голове, которые считают, что монархия должна быть любой ценой. Но монархия может быть только у народа, который к монарху будет относиться соответствующим образом. Между прочим, президент Путин на встрече с журналистами сказал то же самое, когда его спросили про монархию. Да, монархия, но посмотрите на народ. Я бы ответил так же.
— А вас не волнует, что, попадая в окружающий контекст, ваши слова приобретают однозначно агрессивный и зловещий характер?
— Я говорю о введении цензуры как о желаемом. Но я понимаю, что ее никто не введет, и прежние времена не вернутся. У церкви осталась единственная функция в мире и в государстве. Это — нравственная оценка происходящего. Мы живем в постхристианскую эпоху. Летоисчисление идет от Рождества Христова, но все уже кончилось. Мы говорим, что мы безбожники, потому что у нас 70 лет была советская власть, поэтому сейчас только 3−5% практикующих христиан. Но в Англии со времен Кромвеля не было ничего подобного, а там те же 3−5% христиан. Весь мир расхристианился. Христианская мораль исчезает с невероятной скоростью. Примеров множество, связанных и с американским президентством, и с этой леди Дианой, на могилу которой прежде бы плевали, а тут заваливают цветами. В Америке мораль заменена политкорректностью. Я в публичных выступлениях говорил американцам, что если демократия будет идти тем же путем, то скоро президентом в Белом доме будет негритянка, лесбиянка, у которой будет пять клонированных детей от еврейки, индианки, китаянки, латиноамериканки и негритянки.
— Не вижу в этом ничего более чудовищного, чем-то, что и так происходит с людьми и между ними.
— А с генной инженерией вообще интересно. В учении православной церкви об антихристе есть совершенно загадочные слова, что он воплотится от мнимой девицы, лишь по виду девственницы, путем противоестественного блуда, с семенем, но и без семени…
— Обычная пародия на чудо Рождества?
— Безусловно, но до клонирования и генной инженерии невозможно было это понять. Конечно, сколько ни запрещай, если есть спрос, то будет и предложение. И в Америке, и у нас есть достаточно богатых людей, которые будут в это вкладывать деньги, и найдут 10 офшорных зон, и остров купят, и будут клонировать, что хотят. При этом никто не думает о бесчеловечности не только идеи, но и ее воплощения. Вспомним овечку Долли, которая была 275-м опытом и прожила недолго. Они заведомо обретают эти клоны на мучения и смерть. Об этом никто не думает.
— Я думаю, что с вашей логикой, основанной на теории исправительного заведения, обычному человеку спорить так же трудно, как с коммунистической идеологией, по которой отдельный человек — это мусор по сравнению с общим воплощением добра.
— Знаете, у меня есть приятель, православный священник крайних взглядов. У него есть идея, которую я не совсем разделяю, но понимаю. Он говорит, что есть прекрасное средство от СПИДа: это мороз и колючая проволока. Опять же, я понимаю, что все это в прошлом. Мы должны существовать в том мире, что есть, но понимая, что это за мир. Как говорил святитель Игнатий Брянчанинов: не покусись своей слабой рукой все это повернуть, потому что это попущено Богом. Только познай дух времени и отгородись от него сам. Это мы и делаем, стараясь ограждать свою паству.
— Движение к религии в 60-е годы было в духе времени?
— У меня это происходило совершенно индивидуально. Только потом, в начале 70-х, я познакомился с о. Стефаном Красовицким, бывшим известным поэтом, и мы с ним сблизились. А тогда я вспоминаю, как Бродский рассказал мне, что однажды покойный Андрей Сергеев был поражен, придя в церковь на Ордынке, где я еще не прислуживал, но тогда был какой-то праздник, и вдруг из боковой двери алтаря я вышел в костюме со свечкой. Он был удивлен, и Бродский мне это передал с его слов. Это был период моего воцерковления.
— А сам Бродский удивлен не был?
— Нет, он знал. Кстати, однажды, как сейчас помню, мы с ним шли по Климентовскому переулку, и я его спросил: «Иосиф, а вы не думаете креститься?» Он посмотрел на меня и сказал по-английски: «I am jew». Я — еврей. При том, что он посмеивался над иудаизмом, а Израиль часто называл «ближневосточное государство Жидостан».
— «Jew» — это было внутреннее препятствие, трудно формулируемое?
— У меня есть его письмо. Вообще-то мы с ним не переписывались, но где-то в 95-м году, летом, он написал мне из Америки, спрашивая, что я думаю по следующему поводу. Я почти точно цитирую: как я полагаю, принадлежность к той или иной конфессии расширяет метафизические возможности человека или не расширяет? Я ему, естественно, ответил, что, на мой взгляд, расширяет. Это было наше с ним последнее на эту тему рассуждение.
— А у него были сомнения?
— Не то чтобы сомнения. Его жена, Мария, практикующая верующая, католичка. Поэтому, так или иначе, в его жизнь вошла некая конфессия. Это одно. У него самого был большой интерес к христианству. Я по нему панихиды не служил, поскольку он был человек некрещеный. Но, естественно, насколько могу молиться канонически, желаю ему спасения. Господь Сам ведает, кого, как и почему спасать.
Беседовал Игорь Шевелев