 |
| Правая.Ru | Священник Владимир Седов | 24.11.2006 |
«…Мужчины без доблести,
женщины без чести,
цветы без запаха»
П.Мериме
«…Иван Федорович вдруг напечатал в одной из больших газет одну странную статью…
… многие из церковников решительно сочли автора за своего. И вдруг рядом с ними не только гражданственники, но даже сами атеисты принялись и с своей стороны аплодировать. В конце концов некоторые догадливые люди решили, что вся статья есть лишь дерзкий фарс и насмешка.»
Ф.Достоевский, «Братья Карамазовы»
Есть одна великая тайна человеческой души, касающаяся каждого из нас: можем ли мы изменить свою природу, избавиться от своих страстей и пороков или просто слабостей, стать лучше, чем мы есть сейчас, или человек это всего лишь некая биологическая машина, обладающая раз и навсегда заданными качествами, изменить которые ему невозможно? Христианство отвечает на этот вопрос так: невозможное человеку возможно Богу. Бог может преобразить любого, самого закоренелого грешника в праведника. В житиях святых, в любом из них показывается именно этот процесс, потому что каждый человек от рождения грешен, а если его жизнь-житие занесены в святцы — значит соборным разумом Церкви он причислен к лику святых и в его жизни совершилось это чудо преображения.
Так что «литература», описывающая как происходит это чудо — огромна. Кавычки здесь указывают на то, что это не совсем литература, в современном понимании этого слова, скажем не художественная литература. Она так же отличается от неё, как иконы от живописных картин [1]. А можно ли попытаться изобразить этот процесс средствами более привычными для современного невоцерковлённого человека, средствами светского искусства, например кино? Кажется, на первый взгляд, что фильм П. Лунгина «Остров» это и есть такая попытка экранизации жития. Думается, что большей частью зрителей он так и будет воспринят и это обусловит как его достоинства, так и недостатки. Достоинством можно назвать то, что он будет иметь у определённой части верующих зрителей восторженный успех, как всё «церковное» (другие назовут это спекуляцией на церковной тематике и будут правы) просто в силу того, что в России продолжается и даже набирает силу, как бы это кому-то не нравилось возвращение народа к Вере и Церкви.
Недостаток любой попытки экранизации жития всегда будет в том, что для человека обладающего художественным вкусом (нужен ли он для спасения души?), то есть чувством меры, гармонии и художественного правдоподобия, в таких попытках будет невыносимая фальш, слащавость или грубость. Просто потому что святого нельзя «сыграть», это будет ложь, бьющая в глаза с экрана. Даже описать святого в литературе (художественной) почти невозможно, вспомним справедливые замечания К. Леонтьева к образу старца Зосимы в «Братьях Карамазовых». Художника, поставившего перед собой такую задачу, подстерегают неразрешимые трудности: он лишается в своём творчестве опоры на всякий критерий правдоподобия и цельности характера героев, пресловутый «dei ex machina» будет преследовать его на каждом шагу. Чем больше несообразности в характере героев, тем лучше, более выпукло действие божественной благодати!
Всё это сполна можно наблюдать в «Острове». В начале фильма персонаж не просто трус и предатель на войне, а просто какой-то слизняк. В основной части фильма он непостижимым образом становится великим Старцем и, собственно, весь фильм это сплошные чудеса: тут и прозорливость, и исцеление, и изгнание беса, и предсказание собственной кончины… Всё это на фоне не прекращающегося душераздирающего покаяния с «долулеганием» на месте некогда совершённого преступления, которое (покаяние) странным образом сочетается с юродством, выражающемся не в перенесении насмешек и оскорблений от окружающих, как было в жизни святых, — наоборот «старца» все очень уважают и ублажают, — а в постоянном и довольно ехидном обличении окружающих в каких-то мелких слабостях. Остаётся впечатление, что «старец» непонятно из чего хлопочет, сам больше всех нуждаясь в «исправлении», его гордыня «светит из прорех его одежды» по меткому святоотеческому выражению, в то время как окружающие его — люди как люди.
Все вышесказанные особенности обусловлены и предопределены, так сказать, «идеей» фильма, как «экранизации жития». Но стоит только задуматься над выбранным историческим фоном и отношением к нему авторов фильма, как возникают интересные вопросы.
Отношение это может быть сформулировано очень просто: полное пренебрежение к реальной истории России 20 века. Где это во время войны были монастыри (они все были закрыты) с такими молодыми монахами (к началу войны даже 70-летних стариков перестреляли и пересажали)? А уж атмосфера была не такая, чтобы картинно тащить среди бела дня чудом уцелевшего предателя Родины. Люди тогда жили осторожнее. Во второй части фильма то же: на дворе 70-е годы, когда на всю страну было 3 огромных мужских монастыря, всё что поменьше, понезначительнее было закрыто, а тут какая-то пустынь с полутора монахами, которые живут припеваючи и ни о каком гонении на религию не слыхать, хотя на этом острове как на ладони сидит «старец» и к нему со всей страны прут почитатели аж в адмиральском мундире, чуть ли не при орденах! Видно на пенсию адмиралу захотелось, да с треском из партии… Хорош эпизод со «вдовой», у которой «старец» тут же вычислил живого мужа в прекрасной Франции и «благословил» туда ехать, вроде как «на деревню дедушке». С таким же успехом можно было тогда и на Луну благословлять. Да вот проблема: на дорогу нужны деньги, надо резать «хряка» а жалко. Что ты с таким народом будешь делать…
Нам предлагается все эти несообразности не замечать во имя главной идеи. И она является. Кульминация: адмирал, явившийся при параде к старцу оказывается тем, кого он расстрелял; но адмирал выжил, видимо и ещё проявлял незаурядные качества, ведь достиг такого звания (!), но это, братцы всё земное, Богу же, нет, не угодил, у него бесноватая дочь! И он как к последней надежде едет на остров к старцу. (За что его так Бог наказал? Не иначе как за храбрость и верность Родине…) Старец конечно беса легко изгнал (он его «давно знал» (!!!)), эта сцена выделяется по неправдоподобию, доходящему до комичности даже в этом фильме, а затем бывший палач (пусть и по трусости, а не призванию, но палач!) имеет очень осторожный и деликатный, полный околичностей разговор со своей бывшей жертвой. На колени перед ней не падает, хотя до этого 30 лет простирался на мху перед мысленным образом, а с глубоким достоинством расспрашивает о его жизни, хотя видимо сразу узнал. Тут реализм берёт верх над замыслом: сцена получилась напряжённая — так и ждёшь что адмирал даст в ухо старцу, но дипломатичный старец восторжествовал, как-то блёкло попросил прощения, услышал, что давно прощён и отпустил «с миром». (!!!) Палач жертву… Что тут сказать?
Для чего и кого это сделано? Для чего в фильме противопоставляются мужество, смелость, воинский подвиг (кстати, сцена расстрела и поведение героя (настоящего, не литературного и без кавычек) на мой взгляд единственная истинно христианская сцена Подвига в фильме), которые и есть проявление глубинной нравственности человека и внутренней связи его с Богом, и вера в Бога церковная, явно выражаемая молитвами и образом жизни, монашеством? Для чего это противопоставление, наносящее двойной удар по двум проявлениям силы духа, когда в жизни именно мужественные воины часто становились монахами и старцами? Вспомним Пушкинского летописца Пимена из «Бориса Годунова». Приведу один пример не из книг.
В 90-у годы из Уфы в Люберцы приезжал прот. Михаил, впоследствии овдовел, принял монашество с именем Софроний. Скончался несколько лет назад в сане игумена. Высокий сухой старик, видно, что в молодости обладал большой физической силой. Во время войны два года командовал партизанским отрядом в Белоруссии. Рассказывал о невероятных лишениях и трудностях, два года жили, не зажигая огня даже зимой. Много народа не выдержало голода и холода, перешли к немцам, многие погибли. От отряда в 160 человек уцелело 10. Три раза попадал немцам в плен и «уходил» (он не говорил «убегал»), один раз из-под расстрела на краю ямы, один раз из поезда. Говорил: «у меня была в шапку зашита иконка Божией Матери, и я был как бронированный». На неоднократные предложения вступить в партию отвечал уклонением. Видимо обладал детской верой, говорил: «было трудно, многие не выдерживали, но я знал из Писания, что мы должны победить». (!) Читатель, помяни воина Михаила-игумена Софрония.
Почему не снимают фильмов о таких людях?! Чтобы молодое поколение не знало правды о своей истории? В страшной, кровавой и святой истории России XX века была Голгофа, мученики и предатели, гонимые и гонители, герои и трусы, было всё. А главное была реальная борьба настоящих невымышленных верующих людей со злом. Эти люди называются новомученниками и исповедниками Российскими, и благодаря им, их вере и подвигу мы сейчас имеем то, что нам дорого: открытые храмы, возможность питать свои души богослужением, запечатлевать в них истинный образ Христа, чтобы научиться любить именно Его, а не ложь и фальшь подделок. Церковь хранит истории их жизней для нашего назидания. Искажать эту святую историю, используя как блеклый фон для умозрительных теоретических рассуждений — это значит уничтожать ее. Это кощунственно и для души не полезно. Полезно любить реальную историю, реальной Церкви, а не умиляться абстрактными выдуманными образами.
На самом деле в реальной истории все могло быть (и бывало!) иначе: герой мог стать старцем, а трус и предатель — гонителем Церкви. Но разве такой фильм будет иметь такую рекламу как «Остров»? Герои и мученики надоели. Идея мученичества, украденная у Церкви, пускается в ход, когда нужно увлечь молодые сердца на борьбу, цели которой от них скрываются, как было с народовольцами и другими революционерами в царской России, как было со всем «инакомыслием» в годы предшествовавшие «перестройке». «Наше время» характеризуется другими ценностями, о которых прозорливо писал М. Волошин:
А вслед героям и вождям
Крадется хищник стаей жадной,
Чтоб мощь России неоглядной
Размыкать и продать врагам;
Сгноить ее пшеницы груды,
Ее бесчестить небеса,
Пожрать богатства, сжечь леса
И высосать моря и руды…
И этому времени нужны свои «герои». Главный из них — Иуда. Интерес к Иуде характерен для определённого типа сознания. То и дело появляются произведения, где делаются попытки представить его особенно близким учеником Христа, автором своего «евангелия», выдумываются какие-то утончённые причины его предательства. Возникает двойственная христианству культура, основанная на симпатии, влечении к предательству. То, от чего христиане бегут, как от чумы, влечёт как бездна. Под низким небом предательства не светит солнце правды — Христос, но всё тускло, хмуро, пришиблено. И надо признать что такова атмосфера фильма «Остров». В нём ничтожества мстят героям за своё ничтожество. Это какой-то дурной сон, морок, зазеркалье. Никогда не был поклонником советского кино, но поймал себя на мысли, что после «Острова» захотелось посмотреть что-то вроде «Оптимистической трагедии», где мужчины мужественны, женщины привлекательны, геройство не принижается, а предательство не оправдывается. Где чёрное -это чёрное, а белое — это белое. Думается что это более православное кино!
Примечание:
[1] Первое отличие, бросающееся в глаза — это что иконы и жития схематичны, они лишены ярких отличий, все жития и иконы в общем-то похожи, в то время как в художественных произведениях схожесть их с друг другом — непоправимый порок. Можно сказать, что иконы и жития живут в мире и согласии друг с другом и хором говорят нам одно и то же, а каждое художественное произведение старается сказать что-то своё, ещё до него никем не сказанное. Иконы и жития — это по сути свидетельства, сухие как нотариальные документы, о том, что тогда-то и там-то с человеком произошло это самое чудо преображения, совершил его Бог, а как совершил — тайна. Понять эту тайну можно, если самому начать жить по-христиански, для начала хотя бы начать интересоваться этим вопросом, например, читать жития святых. Кто не пытается сам бороться с грехом, «подвизаться» тому и жития будут скучны, разве лишь «чудеса» заинтересуют, а кто пытается жить «по духу» тому жития сладость и утешение, согревающие душу и зажигающие в сердце любовь к Богу.
Известно что «церковное искусство» сохранилось и живёт в православном мире, а «художественное» зародилось в западном и эта антиномия (или дихотомия как кому больше нравится) восходит к исихастским спорам в Византии о природе Фаворского света и последующему зарождению на Западе гуманизма. Православие учит, что Фаворский свет имеет нетварную природу и следовательно не может быть познан естественными человеческими способностями, он озаряет человека свыше (того, кто к этому стремится) преображает его в «новую тварь» непостижимым уму (и значит неизобразимым) образом. Гуманизм основывается на том, что Фаворский свет — тварен, и значит подобно прочей природе познаётся человеком через развитие его способностей, отсюда и человек становится в центре внимания, пока ещё в деле спасения, но стремительно вытесняет Бога на периферию сознания и становится «пупом земли» и центром мироздания. В человеке становится интересно и важно всё: от движения душевных страстей до устройства тела, отсюда быстрое развитие наук и искусств, техники и социальной жизни на Западе. И в этом «правда» гуманизма: в изучении и познании естественной человеческой природы. Правда православия — это абсолютная (данная свыше) истина о Боге и всём, что связано в человеке с Богом и духовной жизнью. Слабость православия (лжи в православии нет) в том, что до человека как отделённой от Бога личности «не доходят руки»: коль скоро человек без Бога жить не может (только временно, да и какая это жизнь!) все силы на то чтобы воссоединиться с Богом.
Ложь гуманизма (великая ложь или великая ошибка) в самой основе в неверном понимании природы Фаворского света, пронизывает всё западное схоластическое богословие в его попытках познать Бога логическими построениями, эта же ложь явственно видна на католических «иконах», где сияние Славы Божией на ликах Святых заменено как бы материальными золотыми тарелочками, внешне приставленными к головам, как будто прибитыми к макушкам. Порождённое этим восприятием мира гуманистическое художественное творчество дало миру потрясающую западно-европейскую культуру, описывающую человеческое естество в человеке, но оно бессильно и фальшиво в описании того, что сверх естества.
