 |
| Нескучный сад | Михаил Филиппов | 21.11.2006 |
Михаил Анатольевич Филиппов родился в 1954 году в Ленинграде. В 1979 году окончил Институт живописи, скульптуры и архитектуры им. Репина. Руководитель собственной архитектурной мастерской в Москве. За годы творческой деятельности создал несколько десятков архитектурных проектов в Москве, Подмосковье и разных городах России. Работы Михаила Филиппова награждались на Российских и международных архитектурных конкурсах: «Стиль 2001 года». Конкурс журнала JA, Токио, 1984; «Атриум», конкурс Central Class, Токио, 1985; Диплом Квадриеннале в Праге в номинации «Театральная архитектура», Первая премия, 1999; Диплом 1-й степени 9-й Международной выставки «АрхМосква 2004» в номинации «Лучший проект», 2004. Самым известным зданием, построенным по проекту Михаила Филиппова, является жилой комплекс «Римский дом» в Казачьем пер. в Москве (2 й Казачий переулок, 4−6). В настоящий момент Михаил Филиппов руководит постройкой нескольких спроектированных им жилых домов в Москве.
Куда делась красота?
— Михаил Анатольевич, основная масса того, что сейчас строится, производит впечатление некрасивого. А можно ли в современном мире строить красиво?— Конечно можно, но в большинстве случаев этого не происходит. Почему? Да потому, что современная архитектура отказалась от той триады, которую когда-то декларировал великий римский архитектор Витрувий: польза, прочность, красота. Третья составляющая просто исчезла, задача ее достижения больше не ставится. Это не изучают в институтах, это забыли профессионалы. Сегодня перестали искать даже элементарные пропорции! Современная эстетика, как ее ни назови — модернизм или постмодернизм, просто исключает старое понятие «красота».
— А что же вместо красоты?
— В довоенный период конструктивизм, рационализм и другие классические движения модернизма еще пытались заменить ее разнообразными понятиями. А в послевоенное время — просто выкинули. Сегодня слово «красота» просто неприлично, и все. Этот термин изгнан из большого искусства.
— Почему архитектура пошла по этому пути?
— Видите ли, архитектура — не только удел профессиональной работы архитектора. Она — хотим мы этого или нет — лицо общества. А в каком обществе мы живем? Вот был Серебряный век — и мы видим Петроградскую сторону Санкт-Петербурга. И был, скажем, брежневский социализм, после которого остались спальные районы. Нечего на зеркало пенять, коли рожа крива. Фасады домов молчаливо свидетельствуют о внутреннем состоянии человека, строившего их, о состоянии всего общества.
— А как вы оцениваете сталинскую архитектуру? Состояние общества было сами знаете каким, а красиво строили!
— Красиво? Не совсем. Любой сталинский фасад представляет собой эклектический коктейль модернизма и неоклассицизма. Это фасад конструктивистской тюрьмы, на который наложена колоссальная композиция итальянского палаццо. В этом образе есть огромный духовный ущерб. В этих домах ведь совершенно одинаковые окошки! Люди, которые в них смотрят, как бы декларируют: «мы очень красивы, но только вместе, а по отдельности мы одинаковые человечки, расселенные по комнаткам коммунальных квартир». И выглядывают эти человечки из одинаковых окошек — что на первом, что на девятом, что на четырнадцатом этаже. По вертикали и по горизонтали — все одинаково. Поэтому, в сущности, сталинская архитектура является предтечей брежневской архитектуры, которая доводит одинаковость до масштаба дома, микрорайона и целого города.
— А в дореволюционной архитектуре как?
— Посмотрите на любой дом начала двадцатого века. Вы никогда не найдете так называемого вертикального ритма. Вертикальный ритм чужд природе как таковой: возьмите дерево, при движении снизу вверх оно меняется на каждом уровне. Так должно быть и в доме: на каждом этаже в окна должны отличаться от окон другого этажа. Композиционный модуль домов русского неоклассицизма соответствует квартире, в которой жила одна семья. Окна у них разные, поскольку там живут разные люди. Окно — это глаз дома. Этого требуют и основные законы архитектуры, которые теперь почти не соблюдаются, потому что их никто не знает. В сталинской архитектуре красота и высокая техника рисования деталей присутствуют в виде атавизма, поскольку большинство ведущих архитекторов были мастерами серебряного века, впоследствии ставшими великими архитекторами советской эпохи. И дело тут не в выучке, а именно в духовном содержании общества и в постановке им неразрешимой художественной задачи!
Машина для жилья
— Как произошло, что архитектура вдруг пошла по пути одинаковости, усреднения? Какие цели ставила перед собой архитектура двадцатого века?— Главной целью была иллюзия удовлетворения потребностей телесного человека, для которого главное — помыться, поесть, сходить в туалет. Дать жилье каждой семье. Вторая нелепая цель — индустриализировать строительный процесс, который якобы убыстряет строительство. Но факты говорят о другом. Петроградская сторона, о которой я уже говорил, была построена в два раза быстрее, чем, скажем, Орехово-Борисово! На Петроградской стороне в первые годы двадцатого века почти не было каменных домов. И за десять лет гигантская строительная площадка была застроена домами такого качества, которого не знает никакая Европа! Однотипность современных построек порождена заменой самого жанра строительного искусства. Архитектура в ХХ веке превратилась в дизайн — то есть в объект другой профессии. Принцип архитектуры модернизма сформулировал ее отец-основатель Ле Корбюзье: «Дом — это машина для жилья». Вдумайтесь в смысл этой фразы. Машина — это нечто мобильное, это вещь, которую можно передвинуть, изменить, и именно с вещами, с движимыми объектами имеет дело дизайн. Возьмем пример: вот у меня на столе лежит обыкновенный калькулятор. Современная архитектура устроена так, что любой может спроектировать и построить дом в виде этого калькулятора и никто не удивится. Калькулятор, стул радиоприемник, теплоход — это движимые предметы временного пользования, а дом — это не-движимость, в нем должна жить идея надежности, прочности. Тот же Корбюзье, обладавший глубоким духовным чутьем, заявляет: «Пароходы — это готические соборы современности». Кстати, разница между движимым и недвижимым ощущалась во все времена. Ни в одном старинном стуле вы не найдете принципов классической архитектуры: в архитектуре колонны всегда утоньшаются кверху, а в мебели ножки — только книзу. Ведь главная задача стула — двигаться и выдерживать колоссальную нагрузку, возникающую при движении тела, а устойчивость — на втором месте. А в архитектуре главное — идея незыблемости. В современной архитектуре это нарушено.
— Какова, на ваш взгляд, идеология современной архитектуры?
— Современную эстетическую программу можно назвать «созидание монументальных временных сооружений». Это программа развитого потребительского общества, основанного на принципе быстрого оборота потребительских товаров. Купить, быстро попользоваться, выбросить и снова купить. Собором современности является не пароход, а гигантский супермаркет, построенный в виде упаковки для обуви (например, IKEA). Построили, сломали, построили новое и опять сломали. Нью-Йорк каждые пять лет меняет свой силуэт, и этого никто не замечает.
— А можно ли доверять современным технологиям строительства? Сейчас, например, много строят из монолитного железобетона…
— Не знаю. И никто не знает, сколько простоят монолитные дома. Этому материалу чуть больше ста лет. Вообще-то железобетон придумали для того, чтобы делать из него горшки. Но без железобетона модернизм в архитектуре невозможен. Это материал, который позволяет придавать устойчивым вещам — домам — образ неустойчивости! То есть именно тот образ ненадежности, случайности и мобильности, которого требует идеология ХХ века. Главное преимущество железобетона — огромные пролеты и консоли, которые создают ощущение неустойчивости.
— И что, именно это создает чувство неуютности у жильцов дома и прохожих на улице?
— Это не чувство неуютности, а чувство дисгармонии. Старая архитектура, в привычном смысле этого слова, создавала противоположный эффект. Ее можно сравнить с красивым природным ландшафтом. Архитектура в старинном смысле слова с древности знает художественные приемы и строительные средства для его достижения. Ведь любому человеку очень важно именно чувство устойчивости здания, даже если это чувство не осознается. А такой эффект достигается довольно простыми средствами, и архитектура давно эти средства нашла. Здание должно расширяться книзу, чтобы любая строительная деталь, вынесенная из плоскости фасада, имела поддерживающий элемент. Это древний принцип несвешиваемости. Человек должен проходить под пролетами, не боясь, что они рухнут ему на голову. Это главный принцип классики! А не в том, чтобы наляпать колонн, фронтонов и каких-то еще знаковых деталей. Дом должен производить впечатление сделанного навечно.
— А сколько этажей должно быть в доме, чтобы человек чувствовал себя спокойно?
— Нормальный город — 6−7-этажный. Так построены все хорошие европейские города. Везде была жесткая регуляция высоты зданий: и в Петербурге, и в Париже, и в Риме, и в Лондоне. Семь — это максимум. А почему? Да потому что человек на опыте выяснил, что это предел, в котором может эстетически существовать дом — будь он жилым или нет. Мы легко можем видеть, что в городе не получается высокая застройка. Например, возьмем все ту же сталинскую эпоху. Иногда лучше, чем в старину. И все равно эти кварталы тяжелые, отчужденные и бесчеловечные. Кутузовский, Ленинский проспекты в Москве — это не нормальная городская среда, нечеловеческая среда. И хотя по сравнению с новыми районами она выигрывает, она резко проигрывает старому городу.
Однообразная новизна
— Сегодня строится довольно много новых церквей в городах. Как вы оцениваете качество этой архитектуры?— Вы так горячо порицаете модернизм. Так что же, неужели новое слово в архитектуре невозможно?
— Да конечно же невозможно! Как невозможно новое слово в физиологии человека. Можно бесконечно придумывать самые нелепые моды. Но никто никогда, никогда в моду не войдет, поверьте мне, отрезание ушей. Женщины будут привешивать что-то на уши, будут задирать или опускать юбки, но ноги все равно сохранятся той формы, какой они были у Евы. Красота человеческого тела богоподобна и совершенно канонична. Любое изменение этого канона имеет одно название — уродство. То же самое происходит в архитектуре, если эта деятельность принадлежит искусству. А лучшее искусство достигало высших взлетов только в рамках канона. Нашим наиболее известным художником остается Андрей Рублев. А ведь этот гений писал по прописям, ничего от себя! Это ошибочное представление, будто обязательно надо сказать новое слово. Не надо ничего высасывать из пальца. Все давно сделано, давно придумано. Канон обладает бесконечным внутренним разнообразием и позволяет выразить индивидуальное своеобразие личности художника. Наоборот, поиск нового формообразования, базар «крошечных самолюбий» (А.Н.Бенуа) на деле порождает серую одинаковость, ранжированность и унифицированность. Сходите на концерт рок-музыки, посмотрите на лица людей и на их одежду. Они смехотворно одинаковы, несмотря на то что их собрание и совместные действия символизируют индивидуальную свободу от неких устоев. Посмотрите на модернистскую богему. Она совершенно одинакова в любом крупном городе мира: одни и те же лица, одни и те же картины, одни и те же слова. Такой унификации не знает даже концлагерь. Архитектура спальных районов обладает тупой одинаковостью от стремления их создателей к творческой свободе, но на свободу из тюрьмы можно выйти только через дверь камеры, и этой дверью в искусстве является канон.
— В качестве последнего вопроса я задам первый: так можно ли строить красиво? И что для этого нужно?
— Смысл моего творчества заключается в попытке ответить на этот вопрос. Я сделал из себя художника, а не только архитектора именно ради того, чтобы доказать возможность сохранения домодернистской канонической традиции в условиях современной строительной практики. Однако судить об этом могут зрители, а не автор.
