Город в огне. Часть 2

Часть 1

Берлин в эти дни обращался в развалины. Как символ германской, прусской и нацистской мощи, он стал главной мишенью союзных самолетов. По нескольку раз в сутки объявлялась воздушная тревога, и ночью над улицами, погруженными во тьму, появлялся инфернальный свет «елок смерти», которые зажигались передовым отрядом атакующих эскадрилий, чтобы обозначить ту часть города, на которую будет свален главный груз мин и бомб фугасных и зажигательных… Ковры горящего фосфора ложились на город. Горящие песчинки въедались в тела людей, прожигали их до кости. На город со зловещим гудением шли волнами тысячи бомбардировщиков. Ночью налетали англичане, днем — американцы. Бомбардировки становились все интенсивнее, тотальнее… В слабо укрепленных подвалах кирпичных домов, обращавшихся после прямого попадания в кучу мусора, люди могли уберечься лишь от осколков.

Во время первых налетов немцы вели себя весело и непринужденно. Они приходили в подвал с музыкальными инструментами и бутылками. По мере усиления налетов веселость эта стала исчезать и сменилась молчаливостью, потом усталостью, потом мрачностью и подавленностью. Матери начали побуждать своих детей к молитве: «…молись, молись». Зарево горевших домов и улиц смывало с лиц людей чувство всякой их собственной весомости и значимости. Как отличались эти лица от тех, которые мы видели в Германии в начале войны! Это было огненное очищение людей… Помню ту ночь, когда я впервые заметил это выявление человека в человеке среди разрушения его земных ценностей и надежд. Среди апокалиптического разрушения я пережил тогда острое чувство радости о спасении образа человеческого.

Бомбардировки были судом Божьим и выявляли много доброго и человечного в тех, в ком это доброе хранилось явно или подспудно. В других эта летящая на них гибель всего земного вызывала помрачение и отчаяние, ненависть к тем, кто бомбардирует, или к тем, кого бомбардируют. Та и другая ненависть были из одного источника зла. Но знаю я души, которые во время этих налетов молились и за тех, кто бросал смерть, и за тех, на кого находила смерть. Те и другие были жертвами своего и общечеловеческого греха.

В нашем храме на Находштрассе установилось такое правило: если богослужение еще не началось, когда раздавалась воздушная тревога — мы шли в бомбоубежище. Иначе — мы службу церковную продолжали до конца, но советовали молящимся идти в бомбоубежище. Половина молящихся обычно уходила из храма, продолжая свою молитву «в катакомбах». А оставшиеся придвигались к алтарю, и эта молитва во время бомбардировок была самая яркая молитва Церкви. Человек был тут на грани настоящего мира.

Ряд моих прихожан и соработников были завалены обрушившимися на них домами — мгновенно «восхищены с земли». Почти все прихожане погорели или иначе пострадали. Вокруг храма дома и улицы лежали в развалинах. Дом, где был храм, стоял среди общего разрушения (одна бомба в конце войны, пробив потолки верхних этажей, упала в храм перед иконой святителя Николая Чудотворца и не разорвалась). Сопастыри мои проявляли большое самоотвержение среди агонизирующего города. Приходилось утешать и укреплять многих, всех. Служение мирян и мирянок, сестер сестричества было беспримерным в эти годы. Церковь стала не духовным только, но и фактическим центром жизни всех. И принадлежать к ней хотели все — ворота ее открывались уже настежь в иной мир.

Общая исповедь (кроме личной, когда это было нужно и возможно) стала не только правилом, но и необходимостью. Всем надлежало быть все время готовыми. И люди готовились. Падающие на нас бомбы я советовал воспринимать как явление самих апостолов и пророков — проповедников гораздо более убедительных, чем мы, земные пастыри. Одним своим явлением эти пророки миллионам людей говорили о тленности всего земного и о невозможности основывать человеческую жизнь ни на чем, кроме Господа и Его вечной правды. В чувстве исчезновения у людей всех земных подпорок и надежд была чудесная победа Божья над человеком — великая, радостная Божья победа. Некуда было нам податься, кроме как — ко Господу.

28 ноября 1943 года, после трех сильных бомбардировок Берлина, когда дым от пожаров и пыль от разрушенных домов еще стояли над городом и тлели развалины моего дома, я обратился в храме к своей пастве со словом «Свеча»:

«Что ни делает Господь, Он всегда милует нас, благодетельствует нашему внутреннему человеку. Он заботится о сокровищах нашей вечной жизни, когда подвергает опасностям и смертям земной наш дом, эту хижину, которая разрушится (см. 2 Кор. 5, 1).

Если мы взглянем глазами веры на человеческую жизнь, мы увидим, что в ней «все содействует ко благу» ищущим истинного блага. Во всем открывается нам дверь спасения. Все приходит к нам для того, чтобы еще ближе придвинуть нас к Богу.

Но, с нашей стороны, необходимо правильное ко всему отношение. Мы были в первом классе жизненной школы. Не все же нам там оставаться — переводимся в следующий класс. Жили мы с малыми, дневными житейскими тревогами — настали большие и ночные жизненные тревоги. Что это такое? Это — еще большее доверие к нам Промысла, это его дальнейшая забота о нашей бессмертной душе. Мы сами о ней всегда гораздо меньше заботимся, чем Он, Господь, посылающий для нас всегда нужное и спасительное.

Надо уметь человеку принимать и трудное, чтобы оказаться верующим истинно. Веровать в Бога при условии только жизненных удобств и отпадать в другие минуты — это неосновательная вера. А веровать так, чтобы непрестанно видеть Божий Промысл, заботу Божью о себе и о других людях — в радостных и в горестных событиях, — это подлинная вера и разумение путей Божьих.

К полному уразумению Божьих путей мы призваны сейчас. Да не пытается наша мысль объяснить происходящее с нами только житейским образом. Не отрицаю житейских объяснений, но считаю, что они никогда ничего никому не объяснили. Если вы, например, скажете про человека: «человек в серой одежде», «среднего роста», — разве вы объясните человеческую жизнь? Нет. Но если вы назовете этого человека по имени, скажете о свойствах его души, вы этим создадите образ человека. Так же будем думать и о событиях. Сказать, что город наш разрушен оттого, что «прилетели самолеты и забросали его бомбами», или сказать, что этот город разрушен, оттого что «не мог быть защищен», — это все равно что ничего не сказать. А сказать, что Господь Бог, чрез эти испытания грозные, апокалиптические, смиряет нас всех и приближает к Своему Кресту и Царству, — это уже сказать многое. Сказать, что Господь учит нас и огнем страдания нашего очищает бесчисленные грехи наши и слабость нашей веры, — это уже сказать многое! А увидеть в страданиях и в самом исходе из мира — благо, ниспосылаемое Отцом Небесным, знающим нужное нам, — это уже сказать почти все. Полностью же мы скажем все только там, где нет ни печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная.

Давайте в этом духе размышлять и жить. И как обогатится наша жизнь, как приблизятся к Богу и освятятся наши души. От плотского и грубого познания вещей перейдем к тонкому и духовному познанию. Это будет приходом Царствия Божьего к нам. Среди всех ужасов мира, смятений и тревог земли мы будем видеть светлое Царство Божье и жить в нем.

Предлагаю вам краткое размышление: скажите мне, что такое огонь? Вряд ли вы ответите даже на такой простой вопрос. Впрочем, скажете: «Это — стихия». Но огонь не только есть стихия. Огонь — это и проявление Божьей истины в мире.

Вот вам пример: у одного человека сгорел дом. Его не было при этом. Когда он подошел к своему дому, то увидел, что дом его горит и сгорает. Но он увидел не только дом. Он увидел, что большая свеча в храме этого мира горит перед лицом Божьим. И человек поднял свое лицо к небу и сказал: «Господи, прими свечу мою». «Твоя от Твоих», она — Тебе!.. И — тихо стало на сердце у этого человека.

Что прошло, того не вернешь. Но все, что сгорает или близко к тому, чтоб сгореть, можно сделать свечой пред лицом Божьим, свечой в храме великой истины Божьей. Господи, говорит любящий Бога человек, прими свечу мою — прими мою жизнь и жизнь близких, прими все ценности мои. Пусть не ярый воск я приношу Тебе, пусть не чистый воск, но — огонь свечи моей — Твой огонь. «Твоя от Твоих…»!

И — преображается огненная тварная стихия в стихию вечного, нетварного света, в веяние огня Духа Святого. Вера наша и жизнь в Боге непрестанно творит это чудо. Естественный огонь земли делается благодатным огнем неба. Сожигающееся делается воскресающим. Здесь тайна смерти и воскресения Господа нашего, силы, творящей новую жизнь.

Но этот огонь, бушующий вокруг нас, может стать и геенским огнем. Для неверующих и неверных Богу он становится геенной. Если человек, у которого что-нибудь горит или сгорело в мире, проклинает себя и мир — это знак того, что естественный огонь претворился для него в огонь геенский и что человек духовно умирает в этом огне. Имущество свое он теряет в естественном огне, а себя — в геенском.

Верующий же и верный Богу человек, теряя свои ценности в земном огне, находит свою нетленную жизнь в огне Божьей истины.

«Был день, когда пришли сыны Божии предстать пред Господа», — говорит Книга Иова. Пришел и враг рода человеческого, и когда Господь стал хвалить Иова, как непорочного, справедливого, богобоязненного человека, враг посмел сказать: «Разве даром богобоязнен Иов? Не Ты ли кругом оградил его, и дом его, и все, что у него? <…> Но простри руку Твою и коснись всего, что у него, — благословит ли он Тебя?» И отдана была Господом душа Иова на великое испытание. Вспомним лишь о начале его: «Вот, приходит вестник к Иову и говорит: волы пахали и ослицы паслись подле них, как напали савеяне и взяли их, а отроков поразили острием меча». И пришел к Иову другой вестник и сказал: «Огонь Божий ниспал с неба, и опалил овец и отроков и пожрал их». И другие вестники пришли к Иову, и речь каждого была горчайшей чашей для слуха и сердца. Что же Иов сделал, услышав об огне, спалившем его достояние и близких? «Иов <…> пал на землю и поклонился и сказал: наг я вышел из чрева матери моей, наг и возвращусь. Господь дал, Господь и взял; да будет имя Господне благословенно!» Таков был ответ Иова на все утраты, им понесенные. «Господь дал, Господь и взял; да будет имя Господне благословенно!» Какой чудный гимн Творцу от лица покорившегося Ему человека! «Во всем этом, — кротко добавляет Книга Иова, — не согрешил Иов и не произнес ничего неразумного о Боге» (Иов., гл. 1).

Неразумное слово о Боге, которого не сказал Иов, но которое говорят в мире столь многие, — это нечто более страшное, чем все пожары, бомбы и взрывы мира. А кто среди человечества тушит эти слова? Свои дома, свое имущество, жалкий скарб свой тушат люди, заливают, засыпают зажигательную бомбу, а когда раздается ропотливое, клеветническое, кощунственное против Бога или против Его истины слово, сколько людей в этом миллионном городе бросается заливать его? Не молчат ли многие, не соглашаются ли со словом ропота неверия? Это гораздо страшнее наших пожаров.

Чудное, разумное слово о Боге сказал Иов и озарил им землю и небо. Естественный огонь, упав на его имущество, осветил своим светом только малый клочок аравийской земли и — потух. Огонь же истины мудрого Иова, огонь бесконечной его преданности Творцу своему озарил все человечество на все века его истории и просиял в вечность.

И теперь, когда мы хотим выразить самые лучшие наши и самые глубокие переживания в связи с потерей чего-либо ценного и даже неповторимого, мы говорим: «Господь дал, Господь и взял; да будет имя Господне благословенно!» И когда приближается наш исход с этой земли и теряется нами наша земная жизнь, мы опять говорим: «Господь дал ее нам! Кто же иной берет ее, кроме Господа? Да будет имя Господне благословенно во всем, чрез все и всегда».

Свечу эту мы ставим в нашем храме. Ставим Отцу, в руке Которого наша жизнь. От этой осиянной свечи загорается весь окружающий мир. Мы ее ставим на всех путях своих. Горят города бескрайних просторов земли, море огня поднимается к небу. Господи, да будет это свечой, Тебе возжженной, в покаяние за беззакония наши. Горят наши дома, свечи наши загораются пред Богом, как молитва покаяния и благодарения.

Загорается уже пред небом наша свеча, горит наше жилище человеческое, одна из палаток наших страннических, и несется пламень к небу. Это свеча, благословенная наша свеча, приносимая Ангелами за нас Отцу света и вечности…

* * *

В Германии мы видели не только ее грехи, но и то человечное, что было в ее христианах. Обрушиваясь в ярости на побежденную Германию, многие потом забывали ту истину, что никакой народ нельзя отождествлять с его грехом. Много немцев было во время нацизма заключено за свои убеждения в тюрьмы, концлагеря и убито. Сколько людей оказывало по деревням и городам бескорыстную помощь несчастным людям. Как сейчас вижу одну глухую, средних лет, еврейку с аппаратом на ухе, странствующую из дома в дом. Ей давали приют христиане. Это было одно из ужасных апокалиптических видений тех лет — люди с желтой звездой Давида, обреченные на заклание. Вспоминаю совершенный мною тайный постриг над одной еврейкой-христианкой, моей духовной дочерью, рабой Божьей Елизаветой, получившей вызов гестапо. В значении этого вызова мы не сомневались. Благословляя ее на мученичество, я дал ей новое имя, Михаилы, в честь Архангела Михаила, вождя еврейского народа.

На второй год нацизма в Германии я дал на него пастырский ответ своей пастве в 1934 году, опубликовав в Берлине брошюру «Иудейство и Церковь», где сказал о несовместимости националистической религии и расизма с христианской верой.

Это все возбуждало власти и общество, их духу следовавшее, против Свято-Владимирского прихода и нас, его пастырей. Конечно, как и всем, пришлось мне в те дни в гестапо подтверждать документами свое «арийское происхождение» и говорить о своих убеждениях и о вере Церкви. Однажды следователь, допрашивавший меня, зная, что я принимаю в лоно Церкви всякого человека без различия расы, спросил меня: «…ну, а если бы Литвинов захотел креститься (Литвинов в те годы был в Германии персонификацией того, что называлось „иудо-большевизмом“) — вы бы его тоже крестили?» «Конечно, — ответил я, — если бы Литвинов покаялся и захотел жить во Христе, Церковь приняла бы его наравне со всеми».

В эти годы перешла в Православие из протестантства жена профессора химии университета в Галле, сама доктор химии, до Первой мировой войны поселившаяся в Германии, русская еврейка Вера Александровна Т. Германские власти предложили профессору Т. развестись с женой, чтобы сохранить свою кафедру. Он отказался, вышел в отставку и поселился с Верой Александровной на окраине Берлина. Вера Александровна записалась в наш приход. Как мать «мишлингов» («полуарийцев»), ее власти щадили почти до самого конца войны, когда обезумевшие партийцы, следуя приказу об истреблении евреев, дошли до этой доброй женщины, христианки, сделавшей немало добра для германского народа своей работой во время Первой мировой войны в Красном Кресте. Вера Александровна получила вызов в гестапо… Уйдя из дому, она три дня скиталась по тем местам в Галле и Лейпциге, «где была счастлива в жизни». Вернувшись домой, она положила себе на грудь Евангелие, книгу одного пастыря о воскресении и — приняла яд.

Когда ее дочь вызвала меня по телефону, я застал ее уже в агонии. Это было, в сущности, не самоубийство, а убийство. Конечно, мученичество ее было бы, может быть, полнее и выше, если бы она испила Чашу Христовых и своих страданий до конца. Но верю, что душа этой истерзанной женщины причислена к мученикам Церкви. А кровь ее пала на головы многих.

Сколько было в те дни добрых, жертвенных и мужественных христианских душ в Германии! Могу свидетельствовать о жертвенном, чисто христианском отношении к русским военнопленным одного мекленбургского помещика, посчитавшего своим долгом похоронить с православной молитвой скончавшегося в его имении русского военнопленного. Наше сестричество церковное приняло участие в этой акции, за которую немец был предан суду нацистов, мужественно держал себя на суде, обличая гибельную для своего народа власть. Когда прокурор нацистов назвал его «врагом народа, ослабляющим ненависть к противнику», он в своем горячем слове ответил: «Нет, это вы враги народа, рождающие ненависть к другим народам и возбуждающие в народах ненависть к Германии». Он был осужден на четыре года каторжных работ. Вспоминаю искренне-религиозного, раскаявшегося уже в конце 30-х годов эсэсовца, присланного ко мне из Гаутинга, под Мюнхеном, С. П. Дурново и князем Н. Б. Щербатовым и вскоре перешедшего в Православие. Его особенно оттолкнуло от нацизма, когда он узнал, что фюрер слепо верит гороскопам и имеет при себе придворного составителя гороскопов. Вспоминаю тайные экуменические христианские собрания во время войны в Шарлоттенбурге, на квартире престарелого пастора Унгнада. Мы собирались там, как братья-христиане — протестанты, римо-католики и православные (из среды этого кружка были мученики за веру, как казненный отец Метцгер). Не могу не вспомнить я и о раскаянии одной души, которой властями было поручено перлюстрировать письма православного пастыря. Религиозное содержание писем так подействовало на эту душу, что ей открылся духовный мир, и она с покаянием пришла к тому самому пастырю, письма которого перлюстрировала. Таковы пути Промысла Божия в мире.

Были две особого характера акции предприняты мною во время войны. Первая была обращением к протестантскому учреждению Германии, «Auвenamt», и к его возглавителю, лютеранскому епископу Хекелю. Учреждение это было в непосредственных сношениях с государственными властями и занималось попечением о военнопленных. Когда дошли до меня достоверные известия (от свидетелей-переводчиков) о методическом, планированном истреблении голодом и газовыми камерами русских людей в германских лагерях военнопленных, я обратился к епископу Хекелю и его сотрудникам, прося их предпринять все, что возможно, чтобы довести до сведения властей о жестокой ошибочности подобных действий, не только античеловечных, но и имеющих принести огромный вред самому германскому народу… «Auвenamt» оказался бессильным что-либо изменить в этом отношении. Как мне объяснили, Сталин отказался заключить с немцами соглашение о военнопленных, ответив на сделанное чрез посредство шведских властей правительству СССР предложение: «Пленных наших у немцев нет — там только изменники Родины…» Такой бесчеловечный ответ Сталина, конечно, не только не давал немцам морального права истреблять сдавшихся к ним в плен людей, но, несомненно, указывал им как раз противоположное отношение к пленным. Но гордыня помешала: «Гордыня идет перед погибелью».

Была также попытка, с моей стороны, во время войны осведомить Ватикан через баварского кардинала Фаульхабера о начавшемся гонении на Православную Церковь в Хорватии и о мученичестве православных сербов в Хорватии. Я имел достоверные сведения о совершавшемся в нововозникшем хорватском государстве погроме православных священников и церквей. Православных сербов хорваты убивали и изгоняли из родных селений, причем усташам Павелича в этом деле помогала — говорим это со скорбью — и часть римо-католического клира в Хорватии. Это уже стало ныне достоянием истории (хотя замалчивается еще на Западе). Когда война окончилась и ставленники нацистов, усташи Павелича, были разгромлены, римская иерархия Хорватии понесла долю ответственности за все тогда совершившееся в Хорватии. И было трагедией христианства, что служителей алтаря и иерархов Церкви Христовой материалисты и атеисты судили за преступления, действительно ими совершенные в припадке антихристианского шовинизма, облегшегося в религиозную ревность. Следует сказать, что после окончания войны и некоторые православные священнослужители приняли участие (если не физически, то морально) в гонении государственных властей на Востоке Европы на Римско-католическую Церковь и ее иерархов. Очевидным делается, что за разделение Церквей в истории и были и остаются ответственными души, лишенные понимания Церкви и любви к ней.

Членом церковного совета моего Берлинского прихода была православная сербка Душанка Ш., жена профессора Берлинского университета. Отец ее, престарелый православный протоиерей, жил на покое в одном из городков Хорватии. Когда начался погром православных в этой стране, старцу-пастырю было предложено перейти в римо-католичество или лишиться всего имущества и быть изгнанным из своих родных мест и страны. Тысячи православных сербов в те дни были замучены, убиты. Много церквей разрушено. Многие тогда пополнили ряды коммунистов-партизан. В начале этого похода против Православия я поехал в Мюнхен и через одну немецкую семью, близкую к кардиналу Фаульхаберу, передал ему все, что знал о положении в Хорватии, за достоверность чего ручался, и просил его без промедления сообщить это в Рим. Просил передать, что Римская Церковь имеет силу и призвана возвысить свое слово. И если она не остановит своих пастырей и мирян, обезумевших от бесчеловечия, — следствия этого будут тяжки и для самой Римской Церкви.

В январе 1943 года гестапо, лишь вызывавшее ранее меня на допросы, произвело обыск в моей квартире на Regensburgerstrasse, 10-А и на книжном складе миссионерского моего издательства «За Церковь» на Aschaffenburgerstrasse. В то время я недомогал и лежал в санатории «Белый олень» под Дрезденом. В Берлине были опечатаны мои вещи, книги, взяты бумаги и письма. Секретарь мой С. С. Любимцев явился ко мне в санаторий и передал вызов гестапо. Прибыв в Берлин, я отправился на Alexanderplatz. Там меня допрашивали семь часов подряд, взяли подписку о невыезде моем из Берлина и запретили посылать кому-либо что-либо из религиозной литературы. Опечатанный при обыске склад Библий, Евангелия и религиозной литературы был конфискован. Через некоторое время он был передан в епархию Берлинскую и Германскую.

Издание полной русской Библии и Евангелия в Германии, во времена нацизма, было одной из милостей Божьих тех лет. В начале 1941 года смогла быть переиздана фотографическим способом с синодального издания 1916 года полная православная Библия, и отдельно был издан в большем количестве экземпляров Новый Завет. Остро чувствовалась в Русском зарубежье необходимость такого издания. Приблизительно за год до начала войны на Востоке, неожиданно, от малознакомого человека, я получил жертву — большой бриллиант. И сейчас же явилась мне мысль — обратить это сияние вещественной природы в сияние слова Божия. И это осуществилось, несмотря на все трудности. Одна из самых больших типографий Лейпцига согласилась принять мой заказ при условии предоставления ей из Министерства вероисповеданий бумаги о том, что Библия нужна «для богослужебного употребления» (германские власти никому тогда не разрешали печатать слово Божие; с трудом допускалось лишь издание богослужебной литературы). Необходимое удостоверение удалось добыть из Министерства вероисповеданий, по личному знакомству с его чиновником, жене известного германского профессора-экономиста Вернера Зомбарта, прихожанке нашего храма, румынке по происхождению. Как раз в эти дни я получил письменное извещение о том, что по распоряжению германских властей прекращено мое издание, чисто религиозный, миссионерский бюллетень «За Церковь».

Не могу не привести еще двух сохранившихся писем-документов тех лет. Они свидетельствуют о том, как обострялось в то время у людей чувство близости иного мира.

«Гнаденфрей, 16 декабря 1944 года.

Милый батюшка! Спасибо Вам, что откликнулись на мое письмо и спасибо за благословение. Да, действительно, это было чудо Божье. А потому первое желание было у меня — это помолиться и отслужить молебен, но, к сожалению, до сих пор я это могла сделать только как сама умела сложить слова и одна помолиться. Сейчас хожу в католическую церковь, и если буду иметь перед глазами наше русское православное Евангелие, молитвы или же краткий учебник церковной службы, то мне будет легче. К сожалению, я, как и многие из нас грешных, бывала в церкви, молилась, но не знала наизусть ни молитв, ни службы. Чудо наше произошло по воле Божьей с помощью Божьей Матери. 17 сентября я со всей семьей была в Ревельской Никольской церкви и просила батюшку Алексеева отслужить напутственный молебен перед образом Божьей Матери (где я молилась в продолжение двадцати лет) и просила помощи на эту трудную дорогу. Дети мои счастливо доехали до Швеции, а я с мужем поехала в Германию. Муж мой лютеранин, но дети православные, и мы вместе отстояли чудный молебен с певчими и святой водой. 6 октября около Мемеля, вернее на линии Мемеля, в открытом море напала подводная лодка и торпедой пробила пароход в середине на две половины, и он в две минуты пошел ко дну. Я стояла в этот момент на борту кают-компании. Во время взрыва потеряла сознание и помню только момент, когда очнулась, стояла по пояс в воде, передо мной и надо мной было все разбито, посмотрела по сторонам, вижу, корма и нос поднимаются наверх; я поняла в этот момент, что спасение только в плавании, и бросилась в воду, как была в зимнем пальто, и стала скорее отплывать от гибнущего парохода. Сопровождающий второй пароход стоял далеко, я поняла, что без помощи мне не удержаться так долго на воде, и стала искать себе помощь. В это время пароход затонул и плыли обломки. Скоро я смогла ухватить плывущую доску, которую подложила под грудь, и стала плыть к пароходу. В это время второй пароход стал уплывать, так как подводная лодка выпустила еще три мины по нему. Но я видела, что спасательные лодки спущены, и только молила Бога: „О, даруй мне силы перенести это испытание“. Через два часа подобрала и меня лодка. Поднявшись на борт другого парохода, почувствовала страшный озноб и поняла, что осталась совсем без всего. Но добрые люди сняли все мокрое и покрыли нас своими одеялами. И только через полчаса узнаю, что среди спасшихся и мой муж. Мой муж во время катастрофы лежал в каюте без пальто. Взрыв произошел где-то внизу, и каюта была только разрушена от сильного толчка. Мужу удалось выбраться из-под обрушившегося потолка и подняться по лестнице наверх, но вода уже бежала ему навстречу. Муж не побоялся и бросился в воду. В это время пароход затонул и мужа моего засосало под воду. Но он не потерялся и стал выплывать. Господь Бог помог ему выбраться на поверхность воды, он схватил также обломки парохода и стал плыть, но скоро потерял сознание и очнулся уже на борту другого парохода через четыре часа, после искусственного дыхания и двух впрыскиваний. Я была уже около него. На пароходе же у него пропал последний пиджак с деньгами и документами! Но моего мужа так многие знали, ведь он был двадцать четыре года директором завода „Ильмарине“. И вот добрые люди стали нам помогать. Только жалко, что мой муж так тяжело все это перенес, что сейчас болен легкими, а потому прошу помолиться за болящего Иоанна. Было нас четыреста человек, а спаслось сорок два человека. Среди утонувших русских знала только Кнац Лелю, которая взяла на воспитание двух русских детей. С ними вместе ее поглотила вода. Жену полковника Грюнберга. Кроме них, еще была семья русских из Печер, но их фамилии я не знаю…

Нина Ойя-Брут».

Второе, столь же простое, свидетельство близости людей к иному миру в те дни:

«20 января 1945 года.

Глубокочтимый отец Иоанн! 16 января у нас случилось большое несчастье: во время налета на наш город сильно поврежден наш дом, частью разрушен, частью завален. Можете себе представить то смертельно жуткое чувство, когда наш шестиэтажный дом заколыхался и стал проваливаться над нашей головой, — тут только мы поняли весь ужас нашего положения! Раздался страшный треск, мгновенно стало темно, как в могиле, и дом стал обрушиваться. Мы сложили свои головы под волю Божью и ждали смертельного удара и своего конца. Я вслух читала Иисусову молитву: „Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, милостив буди нам грешным!“ Вдруг раздался второй удар — стена с нашей правой стороны со страшным треском провалилась, сразу стало светло в нашем подвале, и все стихло… Мы увидели, что мы чудесно спасены в нашем узком проходе между двух стен милостью и неизреченной благостью Господа нашего Иисуса Христа. Тут только я заплакала слезами умиления и благодарности Богу за Его любовь к нам, недостойным и грешным… Славлю Его святое имя. Подумала одну минуту — опять без крова на улице, но Господь и тут не оставил нас и дал нам приют у добрых людей: нас двоих взял к себе пастор в свою семью на полное иждивение — предоставил нам отдельную комнату, с двумя кроватями, печкой, полной обстановкой и всеми удобствами и полным уходом за нами, конечно, это временно, пока не возродится и не восстановится наш „Мартахейм“. Еще троих взяли тоже добрые люди под свое крылышко, а остальные 9 человек переведены в городскую богадельню. Итак, наш милый „Мартахейм“ погиб вместе с домом, который продолжает дальше разрушаться и проваливаться. Видно, нам нужно было еще раз пережить смертельный ужас, чтобы еще раз ощутить над собою милующую и спасающую руку нашего Господа. Как бы мне хотелось отслужить благодарственный молебен за чудесное избавление нашей жизни!

Не оставьте нас в своих молитвах! Да хранит Вас Христос! Глубокочтущая Вас, дорогой отец Иоанн, семья Ш.

Елена, Борис, Ирина.

Р. S. Забыла Вам написать, что приблизительно за месяц до этого происшествия я видела такой неприятный сон, который меня сначала взволновал сильно и оставил неприятное, тяжелое впечатление, которое я старалась в себе заглушить, а теперь пришлось о нем вспомнить: я слышу во сне, что кто-то три раза постучал в стену, я спросила, кто это стучит, и слышу голос моей умершей матери, которая мне говорит, называя меня по имени, как, бывало, в детстве меня называла: „Эта задняя стена должна будет провалиться“. Я вздрогнула и спрашиваю: „Но почему же?“ Она отвечает: „Так должно быть“. И — на этом я проснулась. И вот когда это случилось и задняя стена действительно провалилась, я невольно подумала, что душа матери из иного мира — вечности — заботится о своих детях.

Елена Андр.»

Чем сильнее гроза над человечеством, тем беззащитнее чувствует себя человек в мире и уже не опирается ни на что свое шаткое, «человеческое», в смирении отдавая себя всецело во власть Великого и Чудесного, сотворившего человека для вечности. И когда открывается внутреннему зрению истина, никакая дисгармония земли уже не может скрыть от человека свет неба.

Из книги архиепископа Иоанна (Шаховского) «Установление единства», изданной в серии «Духовное наследие русского зарубежья», выпущенной Сретенским монастырем в 2006 г.

http://www.pravoslavie.ru/put/61 116 160 704