 |
| Правая.Ru | Владимир Крупин | 16.11.2006 |
— Владимир Николаевич, начнем с самого основного. Как Вы пришли к тому, чтобы стать писателем? Наверное, не сразу…
— Перед Вами человек, который имел одну единственную мечту. Кто-то хотел быть врачом, кто-то хотел строить самолеты. Однажды в наше сухопутное село на побывку приехал молодой моряк — «грудь его в медалях, лента в якорях». Это было невероятно. Мы увидели, что случилось с девчонками нашими, и, конечно, поняли, кем надо быть. Деревья тут же стали кораблями — как мы голову не сломали, только Бог знает. У нас была сплавная река, лес спускали молью. Мы бегали по бревнам. Одним словом — сорвиголова.
Но что-то вдруг случилось: я стал читать и сказал мальчишкам, что стану морским писателем. Но недолго пришлось обманывать: хоть я и был не слабее других, моряком-то быть мне и не хотелось. Что ж, они меня прозвали тараканом, да и девчонки меня не любили. Одним словом, это одиночество в детстве и отрочестве, своеобразное — книжное, сказалось очень благотворно.
Я помню, что, въехав из отрочества в юность, читал уже в библиотеке. Я всегда влюблялся в библиотекарш и в армии, и в институте. На меня произвел оглушительное впечатление Мартин Иден, а из наших — Александр Грин. Тем более, что Грин — мой земляк, что тоже наполняло гордостью. И вот я читал, проглатывал просто гигантское количество литературы. Грин призывал ездить по миру, а Шолохов трогал своим великолепным описанием наших мест. И каково это было 15-летнему мальчишке?!
Кончил я школу рано, в 15 лет, потому что поступил еще в 5. Семья у нас огромная, старшие братья были. Может быть я такой плохой отец потому, что мой отец никогда нас не воспитывал. Он работал, и мы работали: сенокос, дрова, огород. Но старший брат совершенно справедливо давал мне подзатыльники. Сестра — директор школы. Кстати, брат мой уже скончался. Он был большим человеком на ВАЗе в Тольятти. Работал в отделе главного технолога.
Поэтому получилось так, что я вырастал с одной стороны мальчишкой обыкновенным, но с другой стороны каким-то отщепенцем. А так как мне было 15 лет, а всем девчонкам-одноклассницам по 17−18, то они меня за человека и не считали, хотя, не скрою, уже вовсю писал стихи и пьесы. Да, такая вот трагедия: я же был влюбчивым мальчишкой, а они меня за человека не считали. Но это оказалось полезным для меня как для писателя. Помните величайшее стихотворение Лермонтова: «У врат обители святой стоял просящий подаянья»? Ну откуда бы оно явилось, если бы ему девушка не отказала?
А ведь еще само место, где я жил, не могло не восхищать. Вятская область, глубинка — еще года полтора туда не было асфальтовой дороги. Когда-то у нас начинали делать заповедники… У нас и лоси до сих пор живут, и бобры. Но все великолепие нарушилось: рядом километрах в 70-ти находится могильник ядохимикатов. Хоть и клянутся, что года через четыре его ликвидируют, все же это трагедия.
Но дом, откуда я 46 лет назад ушел в армию, опять принадлежит мне. Потому что я все эти годы ездил туда, стремился бывать там чаще, да и москвичом себя не считал. Помню, в институте стеснялся, что когда я говорю, «окаю». Это меня задевало, девчонки смеялись. А однажды профессор Анастасия Филимоновна сказала, что у нас один человек по-русски говорит — Крупин.
В армию я ушел с вятскими парнями. Помню, писал стихи «Я одинок как гармошка в метро», не зная, что потом эти гармошки станут средством заработка. Это уже вторая степень одиночества. И опять же от этого ощущения нужно было к чему-то прикоснуться — уже к Господу. Мне повезло, что у меня родители из верующих семей. Оба дедушки пострадали из-за религиозных убеждений. По маме дедушка Семен Ефимович Смышляев — плотогон: по Вятке водил плоты, по Каме до Астрахани. Отказался в Пасху вести плоты. Его арестовали, а плоты все равно разметало. Ему и это тоже приписали. Отсидел. Другой дедушка Яков Иванович по отцу держал почтовую станцию. Его раскулачили и в Норильский край. А дети уже комсомольцы, отец мой в том числе. Но при этом всегда была икона в семье. Я помню, как в голод 1947 года мы ели лебеду, стригли крапиву, варили, липу пекли, опилки. Да, было трудно, но вместе с тем это вспоминается радостно, потому что создавало единение, любовь друг к другу. Бегали к соседям за угольком для печки, за закваской. Нищим подавали картошку варенную, они и этому радовались… Это очень важное переживание: я воочию убеждался, что Господь Россию не оставлял.
И вот за наше иконой в том голодном 47-м году сестра нашла очень большую корку хлеба. Представляете? Мы все были комсомольцами, пионерами, партию я прошел, и при своем характере естественно всегда на трибуне обличал порядки и беспорядки. Мог и в армию не пойти, потому что написал повесть «Повестка». Но пошел: отца на фронте контузило, все старшие братья служили, как же я мог не пойти? Но всегда помнил мамин завет: не говорить о Боге плохо. Что уж там говорят, вы не возражайте, но дома о Боге плохо не говорить. На Пасху она всегда красила яйца, и мы всегда надевали на праздник чистые рубашки. Хотя церковь у нас уничтожили, сожгли, священника посадили. Я потом занимался этой историей. Крестил меня отец Гавриил. Одним словом, ощущение какой-то высшей силы присутствовало всегда…
Так вот, все дети были комсомольцами, и им предложили отказаться от отца, но они все поехали в Сибирь в ссылку, и отец с ним поехал. Был верующим, хотя и в партию вступил. За что я его очень уважаю. Потому что в том году роста членов партии почти не было. Уже боялись тогда. И сам я вступил в партию по-мальчишески. Совсем еще сопляк, хоть уже работал в газете «За социалистическую деревню». Потом ее сделали трехполоской, в Москве смотрели. Но пришлось уйти: еще в дневнике я тогда записал, что не могу врать, не могу писать за людей. И пошел я в РТС на комбайне работать. Но это естественно: писатель должен сам все перепробовать, узнать на себе.
Но главный вопрос про Господа. Я когда ушел в армию, уже был членом райкома комсомола. И как раз в те 60-е годы началось гонение на Церковь. Оно по размаху было ничуть не меньше, чем в первые годы большевистской власти. Чудовищное гонение, размах пришелся на 61−62 годы. Один год даже запретили идти Крестным ходом, взорвали церковь Федоровской Божьей матери в Вятке. А меня получается армия спасла. Потому что, оставшись, — ведь мог остаться, вдруг пришлось бы совершить что-нибудь богопротивное. И когда я уже пришел в Московский областной пединститут, опять же по счастью не поступив в Литинститут, я понял, попал в последний ополот свободолюбивых педагогов. Уже ссылали всех. У нас были потрясающие преподаватели: читали латынь, древнегреческий, преподавали иностранные языки. Руководители были не очень, но порядочные, патриотичные люди. Фирсов Владимир, поэт с совершенно русской позицией. Профессор Аксенов читал историю СССР и спрашивал: «Вы русские или не русские?» Мы отвечали, что, конечно, русские.
— Еще вопрос: я застал только самый конец тех времен, но примерно мне это понятно. Для меня уже в 80-е годы было несомненным, что две эти вещи — марксизм и наша русская духовность, несовместимы. А вот тогда, когда все было очень сильно под нажимом, как можно было носить два начала? И по бабушкам-дедушкам своим я тоже знаю. Мой дедушка, секретарь райкома, был верующим человеком, икону прятал.
— А может он вел двойную жизнь? Вместе с тем вы знаете, это была не двойная жизнь.
— Он доставал эту икону, стоял весь парад и плакал. Мне это внутренне понятно. Я не хочу сказать, что это лицемерие. Я уверен, что все сложнее. Но как?
— Может быть даже не сложнее. У нас никто всерьез не воспринимал диамат, историю КПСС и прочее, но экзамены сдавали все. И меньше четверки нам не ставили. Я даже в школе, помню, «10 сталинских ударов» тоже отвечал по шпаргалке. Некоторые советские райкомы к моменту перестройки даже восстанавливали церкви. Идеологию уже всерьез не воспринимали. Но вот этого наши враги и испугались. Вот этого спокойного перехода к Православию. И ломка пошла от этого страха. Испуг у врагов России вызвал и размах празднования 600-летия Куликовской битвы. Я отлично это помню, потому что участвовал в торжествах. Помню, как приехал Владыка Питирим, который делал первые шаги навстречу творческой интеллигенции. Празднования приняли необыкновенный размах, это был взлет патриотизма. Помню воскресники на Бородинском поле, на Куликовом поле, как мы вытаскивали из-под завода «Динамо» церковь Рождества Богородицы. Это напугало власти. Потом опять накатило: 900-летие Крещения Руси. Занимаясь документами, я увидел, что эту дату очень хорошо отмечали в России. Когда начинают говорить, что вера ослабела, сравнивать Синодальный период с викторианским, это все вранье. Откуда бы взялось столько новомучеников? Надо всех отправлять в Бутово на полигон. В одном месте упокоились 309 причисленных к лику святых.
Невозможно представить каким богатством мы владеем. Меня очень рассердила недавняя статья, очередной панегирик Толстому. Каждую осень люди собираются на день рождения писателя. Я обещал, что поеду, если хотя бы крест на могиле будет. А пока что ехать… Так вот в статье пишется, что все пропало, а Толстой пытался образумить Церковь. Вот до чего дописались. Это меня ужасно возмутило. Посмотрите, ведь такого количества новомучеников просто не бывало, это же прямая аналогия с временами раннего христианства. Это чаша кровавого бытия, в которой умылась Россия.
Теперь мы переживаем радостные времена. Да, садились на шею России и большевики, и коммунисты, и демократы сейчас сидят. А с Россией ничего не случится, она живет в вечности. Весь мир живет в своем времени, торопится, суетится. Но мы в могилу ничего не утащим, надо закончить интеллигентские социалистические завывания. Вспомните Серебряный век. Абсолютно одно к одному. Там также были и террористические акты, была Церковь. Какие-то грустные аналогии есть, но все-таки сейчас мы уже более научены горьким опытом.
— Еще интересный момент. Вы упомянули о покойном митрополите Питириме. Ко времени знакомства с ним вы уже работали в журнале «Москва»?
— Нет, я познакомился с ним в 1976 году. Мы с Распутиным ездили в Финляндию, меня первый раз выпустили заграницу. Я что думал, то и говорил. Я открыто заявил почему коммунисты не могут крестить детей. Мы в один день с Солоухиным вышли из партии.
— Когда Вы вышли из партии?
— Много раньше, чем Захаров. Вначале мы говорили, что компартия должна понести покаяние перед Церковью, перед народом. Но этого не последовало, значит, у нас есть все основания выйти. Я написал хорошие воспоминания, потому что знаю, что у множества порядочных рядовых коммунистов, не было ни дач, ни номенклатурных привилегий. Или политруки. Не гигантского ранга, а ротные, батальонные. Какая у них привилегия? Надо первым вылезти из окопа, другой привилегии не было. Как я могу камень бросать в такого коммуниста? Поэтому мы вышли с Солоухиным. Так вот, Распутин познакомил меня с режиссером, которая снимала фильмы по Достоевскому. Ее знакомой была родственница Владыки Питирима. Однажды мне позвонили: некому было вынести гроб одного из родственников. Вот тогда я впервые пришел в храм и познакомился с Владыкой, тогда еще епископом. Потом он меня взял в Волоколамск.
— Продолжим эту тему. Я хотел спросить: историк Владимир Карпец сейчас задается вопросом, что произошло, если бы коммунистическую партию победила какая-нибудь русская партия именно в 70-е годы. Возможно, всю перестройку удалось бы провести иначе. Вы тоже так думаете?
— Я прекрасно знаю русскую партию, отношусь к ней с огромным уважением. Сейчас вышла книга «К ненашим». Там собраны все заметные публикации, в том числе знаменитая статья Яковлева о национальном вопросе. На похоронах Вадима Кожинова, когда мы принесли его тело в храм, батюшка с великим огорчением сказал над гробом, что он всегда знал, что у него в приходе живет такой прекрасный человек, он читал его труды, относился с огромным уважением, но так жалко, что этого большого ученого лишь два раза несли в церковь — крестить и отпевать. Поэтому русская партия не могла победить: Господь ее пока не благословил.
Народ как думал: «Конечно, вы говорите, что вы хорошие. Конечно, мы не спорим, что царь плохой, но вы-то, прослойка между нами и царем, вы опять сейчас сядете на шею». Опять же, Путин хороший, окружение плохое. И все надеются, что существует якобы хорошая демократия. Так что не могла русская партия тогда победить.
Вот Осипов Владимир — пример борца. Сегодня он может издавать журнал, а завтра ночью листовки расклеивать. Не чурается никакой работы, не боится остаться без имущества, не боится сесть в тюрьму. Такие люди — наше достояние, но таких людей в то время почти не было.
— Тем не менее, тогда, уже в 70-е, писатели делились на тех, кто в итоге вошел в Российской союз писателей, и на других.
— Конечно. Очень хорошо написал тогда журнал «Молодая гвардия», редактором был Никонов, журнал был сильный. А потом помните знаменитую полемику «Октября» и «Нового мира»? Это тоже все было полярность. «Юность» какое-то время старался угодить и вашим, и нашим, а потом его охомутали.
Конечно, я вот из Вятки пришел, всех любил, но не понял, что они садятся за стол и раздвигают локти, чтобы рядом никто не сел. Литература, искусство — жестокие сферы и до сих пор остаются такими. Полярность в писательском мире присутствует всегда. Существовали космополиты, люди, которым дорог весь мир. Я не осуждаю. Как сказал Бродский, «Поэт выбирает не родину, а место экономического проживания». Такие тоже есть. Но куда я без Вятки денусь? Кто такой Астафьев без Енисея, Распутин без Ангары и т. д. Человек без родины как перекати-поле. И язык. Почему много переводили Трифонова, Макарова? Их легко переводить. Гораздо тяжелее перевести Белова, Распутина. Не случайно многие выступали против реформы русского языка. Теперь — за реформу. Но теперь русский язык подгоняют под Интернет, а тогда, когда Леонид Леонов защищал чистоту языка, тогда реформа угрожала уничтожению слов, униформе. Так что писатели всегда делились на европейцев-западников и славянофилов.
— Как в 19 веке?
— Но штука в том, что наши-то от них отстают. Чаадаев любил Россию, и Чернышевский, и Писарев, и Добролюбов, — несомненно, они все любили Россию, а вот Тургенев так и остался европеизированным. Так что это всегда было, и тогда, и теперь. Хотя делить нам нечего. Штука в том, что не уйдет от меня читатель к Вознесенскому.
— У Вас свой читатель?
— Да. Вы знаете, конечно, уменьшилось их количественно, потому что у журнала сейчас тираж 3−5 тысяч. Книга выходила. Я когда приезжал на Запад и рассказывал, что в «Роман Газете» у меня вышла книга миллионным тиражом, то они смотрели на меня не как на известного писателя, а как на человека жутко богатого. Нам же платили ни с тиража, а с листа. «Живая вода» у меня всего 6−7 листов — по 300 рублей платили. Но тиражи оглушительные, известность, потом радио. Радио все-таки литературой занималось, там я и читал свои произведения.
— Я помню, Вы стали едва ли не первым русским писателем, у которого была программа чуть ли не в перестройку.
— Да. Тогда я с Александром Менем выступал. Конечно, разногласия уже и тогда были. Вот это обращение со Священной историей как с историей, и эта мечта масонов написать религию как часть мировой культуры. Поэтому это всегда было?
— Очень интересный момент. Не раз читал в дневнике отца Александра Шмемана и решил проследить. Нигде не отмечено, что завтра праздник Покрова, нигде не отмечено, что день особенный, необыкновенный. В Православии тоже ведь есть тенденция космополитическая. А Покров, это местный праздник, русский.
— Да. Андрей как раз был русским. Я побывал в храме в Стамбуле, в Константинополе. Щит на вратах они не любят показывать. Когда им говорят, что крест — вот он, они не хотят видеть. Они обвешали все щитами халифов. Конечно, гордыня и тогда была. Возглас «Я победил тебя, Соломон"…
— Как бы Вы сейчас определили себя, свое место в большой русской культуре. Я имею в виду не в истории, а в большом культуре?
— Я все-время что-то делаю. Если бы я хотел молчать, тогда зачем мне писать? Я как всегда определял, уже понимая всю огромность русской литературы, культуры, что все мы копошимся у подножья прозы Пушкина. На что мне братья по перу сказали, что ты может и копошишься, а мы уже давно рядом. Я думаю, что если затратить жизнь на пропаганду достигнутой русской культуры, уже было бы не страшно умирать. Поэтому я много преподавал древнерусскую литературу, читал цикл лекций, учебники писал по православной педагогике, и детскую православную азбуку, и книга «Русские святые» — это все из области просвещения. Уже одного этого не жалко, уже только за это можно умереть. Но раз я писатель, если Господь дал возможность складывать слова в строчки, то значит я должен смотреть на это как свидетель эпохи. Так я думал лет до сорока.
Теперь же я гляжу на свой труд как на попытку, как на мостик между мирской жизнью и церковным порогом или хотя бы церковной оградой, папертью. Литература, если она не говорит о пути к Богу, бессмысленна и бесполезна. Сейчас не то время, когда можно глядеть на литературу в категориях «Ваня любит Машу, а Маша любит Витю». Это интересно читать, как интересно знать, кто кого в итоге убил. Но такая литература в наше время преступна. Потому что, во-первых, ни в одной нашей традиции русской, православной нет такого понятия, как подозрения, на которых строится детектив.
Второе, эта литература просто отнимает время. Поэтому если литература не говорит о воцерковлении, о спасении через Христа, то она бессмысленна и бесполезна. Вот так я думаю уже лет может 25−30. Конечно, может быть, я стал для Союза писателей немного чужим, хотя и взлетел на вершину писательской власти. Я был председателем правления СП СССР. Представляете? Это уже небожитель. Мне Астафьев говорил, ну все, с тобой покончено. Потому что секретарей не критикуют, у них автоматически дача в Переделкино, секретарша. А потом меня где-то в газете обругали. И он сказал мне, что с тобой все в порядке. Для писателей я тогда уже стал чужим. Когда я преподавал в Московской Духовной академии, меня пригласил митрополит Филарет, был ассистентом на курсе христианство и литература, и по истории России иногда ассистировал, то и там для богословов я тоже не стал своим. Я их понимаю, я как залетная птичка. Но благодаря одиночеству в Союзе писателей, и благодаря присутствию в Академии, я очень много получал от жизни…
— Помимо писательской деятельности и преподавания, Вы входите или входили в жюри различных православных фестивалей. Наверняка Вы видели очень много православных фильмов. На Ваших глазах, наверное, и появился этот жанр?
— Тогда председателем жюри был Борис Карпов. Татьяна Карпова, его супруга, прекрасный документалист. Это 89−90 год. Мы находились в театре Моссовета, потом в кинотеатре Новороссийск, попасть туда было невозможно. Продолжалось все так года 3−4, а потом как-то обмельчало. Я и сам много лет председательствовал в жюри. Теперь даже и не расстраиваюсь, что Никифоров не может набрать денег на очередной фестиваль. Потому что это очень тяжело и очень нервно. Я наивно полагал, что съедутся люди православные, их же много. Даже отборочное жюри дает фильмов 100. Ясно, что при таком количестве ошибки неизбежны. Мы кого-то могли не заметить. Помню всем очень понравился прекрасный фильм «И песня наполнила сердце мое», про мальчишку-певца. Он погиб, а я его знал при жизни. Это удивительно.
Я наивно полагал, что кому приз дадут, кому не дадут, мы же люди все православные. Но это как Каннский фестиваль. Поэтому мы всегда надрывались и придумывали какие-то номинации. Например, года 3−4 назад мы дали первый приз отличному вологодскому фильму «Дионисий». Вдруг я узнаю, что областным администрациям дают деньги на работу с молодежью. Люди задумались, куда уходят эти деньги. Во-первых, конечно, воруют. А во-вторых, собирают детей, подростков, кормят их гамбургерами, и ведут фильм смотреть. Вот это считается работа с молодежью. В Вологде их повели на «Дионисия». 7 или 8 дней этот фильм крутили с утра до вечера, все школы шли смотреть. Таких фильмов очень много. Очень редко я вижу такие фильмы по телевидению. Даже на канале «Культура». Потому что даже брать такие фильмы не выгодно, потому что те, которые у них проходят, так это им за это платят. Мы говорили: «Берите даром». А они даже и даром не хотят брать. Когда мы говорим, что мы вам даром даем, так это им не надо. Все очень бессовестно. В этот мир лучше не входить.
Но все равно, если человек начал служить Богу, то он так и будет продолжать. И в те годы существовали другие режиссеры. Им жюри говорит: надо снять праздник церковный. Он тут же начинает думать как режиссер, что лучше всего Крещение. Сейчас все по-другому, нужны другие фильмы, воцерковляющие, иначе бесполезно. Но их уже много в различных местах снимают. На Украине проходит очень хороший фестиваль Покров.
— Хочется Вас спросить как мудрого человека. Вы прожили большую жизнь в исторический период. Столько всего произошло. Вы отчасти уже сказали, что Россия живет в вечности. Я думаю, что это пока заголовок к тому, о чем мы говорим сегодня. Все-таки, мы говорили и о том, что нужно быть оптимистом. Может, опишите более расширено Ваше видение того, что нас ждет?
— Все мы пророки в своем отечестве. Пессимист говорит, что хуже некуда. Оптимист говорит, есть куда. Почему есть куда? Потому что мы знаем, что зло будет побеждено Господом Богом. Но чтобы победить зло во всем его объеме, зло должно раскрыться во всем своем объеме. Мы боремся со злом, и оно вынуждено раскрываться. Поэтому борьба со злом очень благотворна и необходима и нужна. В жизни мы много раз ошибались, это совершенно естественно, но после 91−93 годов я очень долго приходил в себя. Было ощущение затяжной чудовищной болезни, еле ползал в прямом смысле. Потому что я все это очень близко видел, и был внутри Верховного совета. Меня все это очень угнетало. Но уже после этого анафема на тех, кто поднял бунт, сбылась полностью. Есть такое исследование писателя Александра Кузнецова. Он проследил судьбы офицеров, стрелявших по Белому дому: они или сошли с ума, спились, задавились, застрелились, или ушли в контрактники.
Я ожил благодаря крестным ходам. Особенно Великорецкому крестному ходу. Я на него уже очень давно хожу, написал «Великорецкую купель», потом «Крестный ход». А сейчас уже ничего не пишу, хожу как обыкновенный паломник. Я помню, когда шли 200 человек, а теперь уже идет 20 тысяч, и я думаю, что придет антихрист в Россию, а мы на крестный ход пойдем. Я только что был на крестном ходе от Спаса-на-Крови, от Ипатьевского дома, до Ганиной ямы, это 20 километров. Архиерей Викентий, оказывается, все-таки очень закаленный, спортом занимался. Ни разу не присели, 4 часа как по воздуху пролетели. Пришли и ни усталости даже. Когда видишь таких людей, души, лица, сердца, молитвы, то совершенно спокойно на душе.
Я счастлив, что у меня знакомые делятся в основном на три категории: учителя, врачи и священники. Это та самая триада, которая держала русскую культуру. Жертвенные батюшки, врачи самоотверженные. Я очень много ездил по миру. Сначала долго не выпускали, потом вдруг я стал выездным. Теперь все надоело, мечтаю только о Святой земле и Вятке. Если Бог даст, на Афон получится попасть. Вижу, что в мирской жизни можно приуныть, но Господь не велит. Мне кажется, что все будет хорошо, я просто уверен.
Когда говорят, что надо бороться за Россию, все сразу думают про Крым и берутся за автомат Калашникова. Нет, духовная сила гораздо значительнее. Одно то, что мы живем, одно это вызывает неистовство. Потому что нам много не надо. Есть такие, кому надо все время жрать, летать с любовницей на Канары, что-то где-то украсть. Причем самое интересное, обогащающиеся люди очень недальновидны. Чем он глупее и неначитаннее, тем он оборотистее и богаче. Если бы у него была совесть, он бы не воровал и не грабил. Их потомки обречены, потому что вырастают на родительских деньгах, и они эти капиталы быстро пропьют и промотают. У них ума нет. Поэтому будущее за нами. Понятие русский ум, русская смекалка и сообразительность — не пустые слова.
Почему сегодня «соросы» шарят по нашим конкурсам, заводят музыкальные, литературные, математические олимпиады? Своих мозгов не хватает. К слову, я уже об этом писал, что у нас вятское землячество очень могучее. Все большие начальники, много военных, оборонщиков. Когда пришел Горбачев, украли систему наблюдения за низко летающими объектами. Безумно дорогую, безумно секретную. Я говорю знакомому оборонщику, что это ужасно, а он мне отвечает: «Это же хорошо, заставят выдумать что-нибудь получше». Так что будущее за нами. Я говорю это без всякой тени превознесения перед другими. Потому что я не утверждаю, что Россия в принципе лучше всех. Я говорю, что для меня Россия лучше всех. Когда для армянина Армения лучше всех, мы с ним лучше договоримся.
— В России недавно начали отмечать День народного единства. Каково Ваше мнение по поводу всевозможных акций в этот праздничный день. Они вызывают самый живой отклик у людей. По Вашему мнению, в чем их идеальный смысл?
— Митинги и мероприятия бывают разные. Но есть те, которые наращивают злобу в людях. А есть примиряющие. Это точно так же, как выборная власть людей ссорит и обедняет, а наследственная власть примиряет и обогащает. Я иногда вижу, как вокруг Думы идут несколько женщин с иконой и крестом. Мне кажется это намного сильнее. Вы же знаете хрестоматийный пример, когда мир лежал на грани гибели, и когда молитва старушки перевесила. Это очень трогательно описано. Так что надо молиться. С другой стороны, активность — дело не плохое. Но без агрессивности. Посмотрите, как душа радуется 9 мая. Всем нужна победа. Это живет внутри людей. Это радость.
Нужно быть счастливым просто потому, что живешь в России. Я счастлив этим. Так что все будет хорошо. Иногда мне кажется, что демократы уже так «наелись», что им просто придется делать добрые дела.
— Спасибо большое за интересную беседу. Дай Вам Бог здоровья и сил, Владимир Николаевич.
— И вам спасибо.
