 |
| Столетие.Ru | Александр Репников | 15.11.2006 |
Практика показала, что «реформы» вовсе не означают улучшения уровня жизни народа. Да и контрреформы далеко не всегда имеют деструктивный характер. На смену стереотипу, согласно которому консерваторы являются убежденными противниками прогресса, приходит надежда на консерватизм, как универсальную идеологию. Консерватизм даже стали идеализировать, определяя его как «традицию свободы».
Идея консервативной модернизации популярна еще и потому, что русские консерваторы были не только «охранителями» в прямом смысле этого слова, но и пытались найти компромисс с происходившими в стране переменами. Те, кого еще недавно клеймили страшными словами: «реакционеры», «мракобесы», «душители свободы», пытались предложить систему мер для перехода к новым социально-экономическим отношениям, то есть осуществить консервативную модернизацию (или стабилизацию) в России.
Старый девиз «Православие, самодержавие, народность» тоже требовал модернизации, и консерваторы пытались сконструировать на базе охранительной традиции новую идеологию, которая должна была противостоять либеральным и социалистическим взглядам.
Особенно остро столкновение религиозного миросозерцания с социально-политическими изменениями, происходившими в России, проявилось во взглядах К.Победоносцева. Он не считал возможным анализировать сущность самодержавия в отрыве от религиозных принципов. В письме И. Аксакову он заявил о невозможности четкого теоретического оформления самодержавия в России, поскольку «есть предметы, которые, — может быть, до некоторого времени, — поддаются только непосредственному сознанию и ощущению, но не поддаются строгому логическому анализу, не терпят искусственной конструкции. Всякая формула дает им ложный вид…».
Для консерваторов самодержавная власть — это, прежде всего, огромная личная ответственность монарха перед Богом, жертва, приносимая во имя Отечества. Поскольку власть самодержца «не есть привилегия, не есть простое сосредоточение человеческой власти, а есть тяжкий подвиг, великое служение, верх человеческого самоотвержения, крест, а не наслаждение», то, следовательно, она не может никем ограничиваться.
Один из главных принципов консерватизма — иерархия. Критикуя его, оппоненты исходили из идеи всеобщего равноправия и обычно игнорировали религиозный смысл социального неравенства, обвиняя своих противников в оправдании привилегий дворянства. Между тем, в представлении консерваторов иерархия была регулятором требований: чем выше положение в обществе, тем больше ответственность.
Наиболее четко приверженность к иерархии была выражена К. Леонтьевым, признававшим важнейшую роль дворянства в российской истории. Выступая за элитарность, он отбрасывал принципы славянофильства, настаивая на том, что «сословный строй в десять раз прочнее бессословного». Но Леонтьев не мог отрицать тот факт, что «высшее сословие» все больше проникалось европейскими идеями и становилось в оппозицию к власти. Именно дворяне выполняли в России, по его мнению, ту роль, которую в Европе играли просветители, подготовившие буржуазные революции.
Консерватизм никогда не был статичен. Консерваторы не могли игнорировать свою эпоху. Задолго до крушения самодержавия в их среде царил пессимизм в отношении перспективы существующего строя. Наиболее интересны здесь взгляды Леонтьева, в которых причудливо соединилась мечта о всемирно-исторической миссии России и ощущение неотвратимости революции. У него отчаяние соседствует с надеждой, а жесткие оценки русского народа — с верой в его особое призвание. В последние годы жизни Леонтьев разуверился в прочности самодержавной системы и неожиданно сделал ставку на социализм. Ему показалось, что историческая роль социализма на российской почве состоит в том, чтобы возродить под новой оболочкой старые имперские и антизападнические традиции. Последние письма Леонтьева проникнуты ожиданием «социалистического самодержца».
Первая русская революция и русско-японская война серьезно повлияли на прогнозы консерваторов. Резко усилилось ощущение неизбежности крушения всей существующей системы. В 1907 году Л. Тихомиров записал в дневник: «Господь нас покинул на произвол адским силам. Никогда я не думал, чтобы у русских было так мало самостоятельного нравственного чувства. Значит, только и держались „корсетом“ насилия… Боже, как мы ужасны, как мы безвыходно несчастны! Неужели еще не наступила минута сжалиться над этими жалкими, бедными созданиями, неспособными сохранить лик человеческий без высшей помощи? Израиль древний был наказуем внешне: истребили, разогнали, пленили. Мы в тысячу раз несчастнее: мы внутренне пали. Мы как Навуходоносор, превратились в животных… Но когда же взглянем на небо?». В письме К. Пасхалов жаловался Д. Хомякову: «Мы приучаемся мало помалу презирать наше правительство, сознавая его неспособность и бесполезность. А это штука очень опасная. В критическую минуту, когда революция ринется на существующий строй, стану ли я на его защиту? Нет. Мы наверно останемся в стороне… нам осталась одна надежда на великую милость Провидения, которое авось смилуется над нашей несчастной, засиженной всякой нечистью родиной».
Одна из причин политического поражения русского консерватизма в начале ХХ века в том, что власть делала ставку не на творческое начало в консерватизме, а исключительно на его охранительную составляющую.
Все попытки консерваторов перевести свою систему взглядов в практику терпели поражение. Они видели недостатки системы, но не могли открыто критиковать их. Как результат — разочарование во власти и нарастание в консервативной среде ощущения неизбежности «великих потрясений».
Постепенно монархическая «белая» идея сменилась у консерваторов идеей диктатуры «сильной личности». Многие из тех, кому удалось эмигрировать из России, попытались найти такую «сильную личность» в лице Муссолини, Гитлера или Сталина. Монархизм сменился цезаризмом. Если в 1917 году делали ставку на Корнилова, затем видели спасение в Деникине или в Колчаке, то впоследствии одни «сменили вехи» и стали присматриваться к Сталину, другие, подобно Краснову, пошли на службу к Гитлеру.
Показательна эволюция В. Шульгина, который еще в 1920 году пришел к мысли о неизбежности появления в России вождя, который «будет истинно красным по волевой силе и истинно белым по задачам, им преследуемым. Он будет большевик по энергии и националист по убеждениям… Весь этот ужас, который сейчас навис над Россией, — это только страшные, трудные, ужасно мучительные… роды самодержца».
…Сегодня заметно, что «камнем преткновения» между русскими консерваторами и их оппонентами стало уже не отношение к монархии, как в начале ХХ века, а проблема определения места России в мировой цивилизации. Мы опять стоим перед «вечным» вопросом о соотношении общечеловеческих и национальных принципов. Это прямо связано с проблемой «традиции и модернизации», поскольку эти понятия порой воспринимаются как антагонистические.
Для одних во главе угла все еще стоят «реформы во что бы то ни стало», а для других основной идеей стало возвращение к традиции. Но и те, и другие забывают, что ни традиция, ни модернизация не являются абсолютом. И реформы, и контрреформы проводятся ради реальных, практических интересов. Если конечная цель — благо народа, то вопрос о неизбежном противостоянии традиции и модернизации отпадает сам собой, — умеренный консерватизм не исключает реформ. С другой стороны, реформы должны учитывать традиции страны, в которой они проводятся.
Сегодня нельзя точно определить, что будет с консерватизмом в России; ясно только, что он не может быть восстановлен в том варианте, в каком существовал в начале ХХ века. За прошедшее столетие произошли колоссальные изменения. Все старые символы и концепции уже были задействованы. Самое время определить новые приоритеты.
