 |
| Правая.Ru | Леонид Афонский | 31.10.2006 |
Профессор А. В. Романович — Славатинский. 1886 г. Киев. «Система русского государственного права
Эти слова ведущего правоведа эпохи Александра Ш являются наиболее полным определением социального смысла царствования этого государя. В отличие от столь любимой либеральными реформаторами эпохи Царя-освободителя, царствование Александра III не стало временем широковещательных в кавычках «прогрессивных преобразований».Император — миротворец ставил перед собой и правительственной администрацией совершенно иную задачу — нормализовать социальную систему общества, серьёзно расшатанную в предшествовавшее царствование. Основной своей социальной задачей, судя по его действиям, Александр III видел в обуздании рваческих индивидуалистических инстинктов, выявившихся в эпоху бурного развития капиталистических рыночных отношений и, особенно, в семидесятые — начале восьмидесятых годов Х1Хстолетия. Почему же столь неожиданным и роковым явилось столкновение на социально — политической почве между Александром III и славянофильской частью русского образованного общества?
Неожиданным оно было, прежде всего потому, что славянофилы ещё с начала сороковых годов девятнадцатого века, то есть с момента своего оформления как общественно — политического течения отстаивали идею национального самобытного развития России. В этом полностью сходились с новым государем, который, как и они, отвергал идеи слепого копирования западного экономического и политического опыта, что стало, к сожалению, ведущей тенденцией предшествовавшего царствования. Однако, несмотря на близость духовных идеалов (и славянофилы и Александр III были глубоко православными людьми) и социальных задач стоявших перед ними, между славянофилами и царём всё же произошло столкновение. С чем же оно было связано?
Прежде всего, оно сало следствием неизжитого либерализма, заложенного в основу славянофильского варианта доктрины русской национальной самобытности.
Особенно это касалось трактовки понятия Земского Собора у славянофилов, особенно поздних. В эпоху Александра II когда славянофилы часто противопоставляли идею Земского Собора непрерывным попыткам либералов — западников типа Бориса Николаевича Чичерина ввести цензовую конституцию, она, противостоя последним, неожиданно приняла не всесословный, какими были Земские Соборы в исторической действительности, а бессословный характер.
В социально — политических реалиях начала 1880 годов проект подобного «народного представительства» при значительной неграмотности крестьянского населения, привыкшего решать свои дела на уровне общинного самоуправления, но совершенно забывшего практику Земских Соборов ХVII столетия, становился опасной утопией, за которой стояла возможность создания не всесословной опоры трона и стабильности в русской державе, а нового, прежде невиданного, интеллигентского по составу западноевропейского и парламентского по своей сути депутатского представительства. Такое собрание могло лишь стать источником новой смуты в России, а не увенчать победу над ней.
Наиболее мудрые из славянофилов, например Николай Яковлевич Данилевский, понимали это и публично выступали против подобных планов. Однако, большинство славянофильских лидеров во главе с маститым вождём движения — Иваном Сергеевичем Аксаковым, к сожалению, не прислушались к этой критике и продолжали следовать всё тем же привычным «земско-соборным» курсом. Это неизбежно привело их к столкновению с группой влиятельных «самодержавников» во главе с обер — прокурором Священного Синода Константином Петровичем Победоносцевым. Последний сделал всё, чтобы государь отверг славянофильский проект Земского Собора, представленный ему близким к славянофилам по взглядам министром внутренних дел графом Игнатьевым в начале 1882 г. Проект был отвергнут Александром III в мае 1882 г., тогда же 24 мая 1882 г. последовала отставка графа Игнатьева с поста министра внутренних дел. После этих событий Славянофильское движение оказалось в глубоком кризисе.
Фактически оно, из-за свойственных его участникам, на восемьдесят процентов земским помещикам, неизжитых иллюзий, превратилось в слепое орудие либеральной оппозиции по ограничению самодержавной власти Государя. Этому способствовал довлевший над сознанием славянофилов основной тезис их теории государственного строительства об извечном, традиционном разделении русской жизни в её общественно-политической части на государственную и земскую сферы.
Опиравшееся на древние понятия о «деле земском и деле государевом» это искусственное разделение стало, наряду с поддержкой общины, сердцевиной социальных взглядов славянофилов. В историческом смысле эти идеи в значительной степени, были основаны на неверном представлении славянофилов о внутриобщественных отношениях в Московской Руси, бывшей для них главным ориентиром в построении данной теории. Но основным импульсом в её построении явилась реакция на крайности позднениколаевского бюрократического чиновничьего режима конца сороковых — начала пятидесятых годов Х1Х столетия.
Эта система взглядов, сформулированная ещё отцами — основателями славянофильства (прежде всего К. С. Аксаковым и Ю. Ф. Самариным), не разделялась ни Гоголем, ни Достоевским, ни Константином Леонтьевым, и, можно сказать, стала роковой для социально — политической судьбы этого движения.
Тот же Константин Николаевич Леонтьев в своих главных произведениях «Византизм и Славянство», «Восток, Россия и Славянство» и целом ряде статей показал, что славянофильские идеи о раздельном существовании земского и государственного начал в российской жизни представляют собой «вредную иллюзию» (слова Леонтьева). Однако главный тезис Леонтьева о Византийской основе российской самодержавной государственности не был принят ни славянофилами, упорно отстаивавшими свои русифицированные либеральные политические тезисы и теории, ни консервативными идеологами победоносцевско — катковского типа, принявшими на «ура» его слова о необходимости «подморозить Россию, чтобы она не гнила», но, при этом, так и не понявшими какую именно Россию предложил подморозить Леонтьев. Это была Россия погибавшего патриархального дворянства, разоряемого капиталистическим рынком и прежде всего банками с преимущественно инородническим немецким и, главным образом, еврейским капиталом. Это была Россия мещанско — городских слоев с трудом выживавших в условиях наступивших после реформ Александра II, когда политика деятелей подобных его министру финансов Рейтерна дала полный простор для финансовых махинаторов всех мастей и когда обезличивающую силу капитализма западного типа впервые почувствовали на себе широкие массы не только городского, но и сельского населения России. Это была Россия крестьянской общины, не имевшей после освободительной реформы 19 февраля 1861 г. никакой поддержки со стороны государства в своей суровой борьбе с деревенскими ростовщиками, а в черте оседлости с еврейским ростовщичеством. И, конечно, это была Россия чиновничьей петербургской бюрократии, правившей страной с петровских времён и являвшаяся главным проводником и основной опорой западнических тенденций в правящем слое Российской империи.
Фактически и Леонтьев и Достоевский, и Страхов, и славянофилы в одинаковой степени противостояли объединённому фронту чиновничьих «реформаторов» и новой буржуазии Петербурга, Киева, Москвы, не имевшей ничего общего с прежним русским традиционным купечеством и предпринимательством. Однако, представления о путях выхода из кризиса, вызванного последствиями либеральных реформ Александра II, у них были диаметрально различны. Для Леонтьева, как и для Достоевского и Страхова лишь укрепление самодержавной власти на национальных русских началах и уход от петровской идеи западнической революции сверху, углублённой позже Екатериной II и Сперанским, было единственно верным.
Поворот к национальной народной монархии, наметившийся со времени Павла I и продолженный в эпоху Николая I был, к сожалению, не понят и не поддержан большинством образованного общества и, в первую очередь, дворянством. Та идея, которую предложили ещё Павел I и Николай I, заключавшаяся в том, чтобы вернуть Россию к здоровому сословному строю, основанному не на системе привилегий одних сословий за счёт других, а на восстановлении и укреплении древнемосковской, существовавшей как минимум со времён Ивана III, системы совместного служения различных сословий российскому государству и возглавлявшему его государю не воспринималась уже европейски образованным дворянством. И Достоевский и Леонтьев, при всех их разногласиях принимали эту идею как главную, ключевую в русской истории, зиждительная роль которой для них не подлежала никакому сомнению. Для большинства же славянофилов она была неприемлема по коренным мировоззренческим причинам. Здесь сказалась неизбывная, ещё со времен Екатерины дворянская оппозиционность, основанная защите своего особого сословного положения, определённого указом Петра III «О Вольности дворянства» и екатерининской «Жалованной грамотой» о дворянских привилегиях. Это особое сословное положение дворянства определяло психологию даже лучших его представителей, к которым, несомненно, относились славянофилы. К сожалению, им оказалась в полной мере свойственна своеобразная либеральная традиция российского дворянства — сочетать оппозиционность и привилегированность.
Сохранившаяся при всех общегражданских реформах Александра 11 дворянская сословная солидарность в сочетании с давней традицией, шедшей ещё от времён пытавшихся ограничить Самодержавие в XVIII веке деятелей «Верховного тайного Совета», неизбежно приводила в условиях постоянного кризиса созданной Александром II реформаторской системы власти к новым попыткам дворянского ограничения Самодержавия.
В этих условиях взгляды так называемых почвенников, возглавлявшихся Достоевским и Страховым, становились всё более независимы от ставшего уже к тому времени традиционным славянофильского комплекса мировоззренческих установок.
Критически относясь к созданной реформами Александра II, почвенники, бывшие выходцами из городского мещанства и отчасти священства, были ближе к реальной жизни страны и проблемам русского народа плоть от плоти которого многие из них были. В этом смысле можно считать промыслительной встречу и дальнейшую дружбу Фёдора Михайловича Достоевского и Наследника — Цесаревича, будущего Царя — миротворца Александра III.
Встречаясь с будущим государем Фёдор Михайлович, по его просьбе, рассказал об истории создания своих великих романов и. прежде всего, произведшего на Цесаревича огромное впечатление «Преступления и Наказания».Через посредничество Константина Петровича Победоносцева, бывшего ранее воспитателем Наследника, прошло немало подобных встреч.
Общение с гениальным русским писателем и неформальным главой почвеннической школы оказало огромное влияние на будущего государя. У почвенников и в частности у Ф. М. Достоевского не было той изначальной оппозиционности дворянского типа и того механического отождествления личности государя и западнического чиновничьего аппарата, которое было к сожалению свойственно славянофилам, причём даже лучшим из них, например Ивану Аксакову. Пример отношений Ф. М. Достоевского и будущего императора Александра III говорит, помимо прочего, о возможности непосредственного благотворного влияния на государственную власть национально — ориентированной части русского общества.
Другим подобным примером можно считать воздействие на Александра III публицистики Михаила Николаевича Каткова, в тот период, когда молодой император ещё только вступил на поприще государя. С помощью катковского пера ему удалось отстоять принципы Самодержавия, атакованного западниками, как внутри правительства Михаила Тариеловича Лорис — Меликова, так и вне его, в обществе, где вся интеллигенция, ведомая вождями подобными правому либералу Борису Николаевичу Чичерину и левому либералу Петрункевичу почти единогласно требовала введения конституционно — парламентского правления по английскому образцу.
После убийства Александра II эти требования превратились в общий вопль западнически образовавшего общества. В ответ на это либеральное беснование АлександрIII выдвинул, при поддержке К. П. Победоносцева и М. В. Каткова (Достоевского уже не было в живых) программу соединения усилий всех сословий и социальных групп России для борьбы с разрушавшими её не только революционными, но и либерально -конституционными силами.
Славянофилы фактически отвергли её в своих органах печати. К сожалению, весь прошлый опыт общения с властью в предшествовавшее царствование, когда Александр 11 являлся политическим заложником западнически либеральной бюрократии, сделал их неспособными к диалогу с новым государем на серьёзном глубоком уровне.
Неосознанная преданность либеральной дворянской традиции заставляла славянофилов упорно стоять на позициях защиты идеи Земского Собора бывшего в их тогдашней трактовке всего лишь подобием перелицованного западного парламента.
Идея объединения всех сословий вокруг молодого патриотически и национально настроенного государя не была ими принята. Это привело, без преувеличения, к роковым последствиям. Александру III пришлось реализовывать свою программу опираясь на бюрократию и немногих консервативных идеологов подобных Каткову и Победоносцеву. Без серьёзной общественной поддержки и благожелательной корректировки её реализация зашла в неизбежный тупик. В этих условиях провал стал к сожалению закономерным. Окончательно он наступил после скоропостижной кончины Государя. Это привело к дальнейшему катастрофическому развитию событий. Что же касается почвенников, то они, несмотря на куда более реалистическую программу оказались намного менее влиятельной силой, чем славянофилы и потому не смогли сыграть сколько-нибудь серьёзную роль в борьбе различных идейных направлений и общественно — политических сил этого периода.
Это было связано, в первую очередь, со скоропостижным уходом из жизни их признанного вождя Фёдора Михайловича Достоевского. Эта потеря, как и переход Льва Николаевича Толстого с почвенническо — традиционалистских, в основном христианских, хотя и весьма специфических позиций к анархическо -гуманистическим антицерковным и антигосударственным идеям нанесла серьёзный удар по почвенническому влиянию в русском образованном обществе.
Что же касается либеральных славянофилов, то они с начала восьмидесятых годов Х1Х столетия всё более сливаются с общелиберальным конституционным движением, становясь его национал — либеральным крылом. Показателен в этом отношении пример известного славянофильского общественного деятеля Дмитрия Николаевича Шипова,
ставшего одним из главных идеологов земско — конституционного движения начала девяностых годов ХIХ столетия в России. Но особенно показателен в этом отношении пример братьев Николая Алексеевича и Дмитрия Алексеевича Хомяковых, сыновей выдающегося православного философа и богослова Алексея Степановича Хомякова.
Младший сын Алексея Степановича Николай Алексеевич Хомяков в процессе своей либеральной эволюции стал видным деятелем партии умеренных либерал — консерваторов «Союза 17 октября». Эта партия из всех либеральных группировок была наиболее жёстко поддерживавшей столыпинскую аграрную реформу, окончательно разрушившую русскую крестьянскую общину, являвшуюся святыней и образцом русской народной самоорганизации для нескольких поколений славянофилов. Она поддерживала абсолютно западническую в духе Бориса Чичерина идею цензовой конституционной монархии, которую октябристы навязывали Николаю II c упорством достойным лучшего применения. Подобная последовательно национал — либеральная позиция привела октябристов к активной заговорщической деятельности во время Первой Мировой Войны, когда они во главе со своим признанным лидером Гучковым стали основой наряду с кадетами так называемого «Прогрессивного блока», главным мотором февральского переворота, ставшего концом, можно надеяться всё же временным, исторической Самодержавной государственности в России.
Именно как представитель этой партии Николай Алексеевич Хомяков являлся председателем 3 Государственной Думы. Что же касается Дмитрия Алексеевича Хомякова, старшего сына основоположника славянофильства, то он, стал одним из тех национальных русских мыслителей начала ХХ века, которые идя по стопам Ф. М. Достоевского, Н. Я. Данилевского, Н. П. Гилярова — Платонова пришли к идеям не противопоставления, а теснейшего союза исторической Самодержавной государственности и «Земли», то есть православной соборной национальной русской общественности. Вершиной этого идейного направления стало творчество Л. А. Тихомирова, С. Ф. Шарапова, Ю.С. Карцева, Г. А. Шечкова, А. А. Башмакова, К. Н, Пасхалова и самого Дмитрия Алексеевича Хомякова. Именно в творчестве этих мыслителей возник тот необходимый синтез идей Самодержавной стабилизации, выдвинутых Александром III и высших достижений славянофильской и почвеннической русской национальной мысли. Можно сказать, что национальная мысль слишком поздно достигла той степени зрелости, когда её обобщения стали выражать не только гениальные догадки кабинетных теоретиков, но и давать реальные многосторонние пути решения острых проблем стоявших перед Россией. Слишком мощным было идейное сопротивление русского образованного общества, настроенного в своём большинстве резко западнически.
В этой ситуации, к огромному сожалению, идеи русских национальных мыслителей не были востребованы интеллектуальной элитой России начала ХХ века. Последняя, находясь в «либеральных шорах», не восприняла в полном объеме даже относительно умеренную критику в свой адрес со стороны авторов сборника «Вехи». Что же касается национальных мыслителей консервативно-монархического толка, то она воспринимала их однозначно как узколобых утопических реакционеров, чьи взгляды не стоит воспринимать всерьез. История посмеялась над либеральным оптимизмом тогдашней интеллектуальной элиты.
