Ключи к вере

Беседа с вятским искусствоведом Генриеттой Георгиевной КИСЕЛЕВОЙ

Недавно в нашей газете был опубликован очерк «Последние жители деревни Русиново», одним из героев которого стала замечательный вятский искусствовед Генриетта Георгиевна Киселева. В советское время она, будучи сотрудницей кировского музея имени Васнецовых, десятилетиями спасала образа из гибнущих храмов.

Трудно сказать, сколько музейных работников в России приняли участие в этом движении, которое начало набирать силу сразу после революции. Если говорить о Русском Севере, на память приходит, например, имя Ивана Ильича Томского. Выпускник Духовной академии и археологического института, он оказался в 1918 году в Сольвычегодске, где положил конец разграблению храмов. С благословения епископа и разрешения большевиков создал превосходный музей, что находится ныне в Благовещенском соборе Сольвычегодска. Вместе со своим учителем, профессором Петром Дмитриевичем Барановским, Томский объехал земли по реке Пинеге, взяв на государственный учет все деревянные церкви. Что интересно, в Благовещенском соборе музей при Иване Ильиче существовал одновременно с церковным приходом. Это символично для характера и судьбы этого человека. В 39-м году он был репрессирован, место его гибели неизвестно. Иначе сложилась судьба Барановского. Узнав о планах разрушить собор Василия Блаженного в Москве, он сел посреди церкви и сказал: «Взрывайте со мной». Удивленный бесстрашием ученого, Сталин распоряжение о взрыве отменил. Это спасло жизнь и самому профессору.

То были люди из числа тайных христиан, чьи убеждения сформировались еще в старой России. После войны на смену им пришло новое поколение, выросшее уже при советской власти, но не утратившее связи с родной землей. К этому поколению принадлежит и Генриетта Георгиевна. К вере она шла долго, через иконопись, которой много занималась, через деятельную попытку тысяч образованных русских людей в 60−70-е годы найти истоки жизни души. В то время наша творческая интеллигенция — художники, музейщики — отправилась по русским городам знакомиться с историей Отечества, русской стариной. Генриетта Георгиевна тогда обошла с рюкзачком за спиной немалую часть Русского Севера, побывав в Кеми, на Соловках, в Ферапонтово, Кириллове. Но самыми важными были поездки по вятским селам…

Первая икона

— Генриетта Георгиевна, вы помните самую первую из найденных вами икон?

— Я поначалу ездила не одна, а вместе с крупными реставраторами из Москвы Савелием Ямщиковым и Вадимом Зборовским — они были научными сотрудниками мастерской Грабаря, очень глубокими, уже тогда верующими людьми. Вместе мы собирались и ехали в глубинку. Храмы стояли открытыми, даже решеток на окнах часто не было. Входишь в церковь, красивую снаружи, а внутри разруха. Иконы, а иногда книги, валяются, покрытые голубиным пометом. Это было страшно. Но какая радость была в этой грязи находить древний образ! Первой для меня стала икона XVI столетия. Савелий сразу понял, что она представляет большую ценность для музея, а я видела перед собой просто черную доску. Не сразу я стала понимать и то, что иконы — это святыни. Сначала видела в них лишь произведения искусства. Вернее, сначала вообще ничего не видела, как я уже сказала, только черноту.

— И долго вы путешествовали с Ямщиковым и Зборовским?

— Около двух лет. Снисхождения мне как женщине не было, все делали на равных. Однажды пришлось поездить в 40-градусный мороз, в машине тогда было холоднее, чем на улице. До гостиницы добирались помороженные, покупая чекушку спирта (в 60-е они были в свободной продаже), чтобы согреться. Наливали всем одинаково, но я свою порцию незаметно, как мне казалось, выплескивала в горшок с цветами. Как-то друзья спросили, что это цветы вянуть начали. Я промолчала, покраснев. Спирт меня пить так и не научили, но способность видеть сквозь вековую грязь краски образов постепенно развивалась. Но, конечно, лишь после начала реставрации полностью открывалось, как прекрасны эти иконы.

— Кроме вас, были другие собиратели?

— Долгое время иконы никого не интересовали, кроме музейщиков да нескольких коллекционеров из Москвы.

— Когда начались их набеги?

— В начале 60-х. Самая крупная фигура, которая у нас чистила храмы, — это писатель Владимир Солоухин. Есть одна церковь в Опаринском районе, он вынес оттуда два нижних ряда иконостаса, а я привезла в музей два верхних. Солоухина трудно винить — тысячи храмов были обречены, вместе с иконами. Но Глазунов по сей день владеет царскими вратами одного из храмов Ярославля, и хотя церковь уже действует, о том, чтобы вернуть врата, речи не идет. Набеги делались в основном для себя, для своих коллекций. Ездили влиятельные люди, у которых был свой транспорт.

Потом оказалось, что иконы пользуются большим спросом за границей, да и внутри страны иметь их стало модным. Поэтому если сначала я собирала образа XVI века, а потом XVIII, то сейчас уже и XX. Коллекционеры, скупщики и просто воры хлынули потоком, все сметая.

В 80-е годы происходящим заинтересовался кировский КГБ, создав специальное подразделение, которое занялось охраной иконописи. Сознательно ли туда отбирали сотрудников, для которых иконы были чем-то большим, чем живопись, не знаю. Но это были люди необыкновенные, очень светлые. Они путешествовали со мной по вятской глубинке, снимая образа на видеокамеру. С одним из них — Леонидом — я особенно подружилась, вместе бывали на службах, молились, знакомились с батюшками, а вечерами в сельских гостиницах беседовали о жизни, искусстве. Когда Леонида направили заниматься борьбой с наркотиками, это было печальным для меня событием, снова пришлось ездить одной.

— А почему местные жители не разобрали образа из храмов?

— Маленькие-то разобрали, а большие оставили. Они, во-первых, неподъемные, да и сразу видно, что из церкви, так что неизвестно, как власти отреагируют. А наследники этих людей, пытавшихся спасать образа, вообще не сознавали, что иконы представляют ценность. Накрывали ими, например, кадки с соленьями. Вспоминается один случай. Дороги у нас и сейчас не вполне хороши, а раньше были совсем плохи, так что иной раз приходилось по нескольку дней сидеть в гостинице, ждать, когда машину вытащат из какой-нибудь ямы. Однажды застряли мы в грязи, а водитель и говорит: «Сейчас зайду в храм, принесу икону, под колеса брошу, и выедем». Такое было отношение.

— Какие впечатления вы вынесли из своих поездок о вятских людях?

— Вятские люди открытые, добрые, можешь зайти в любой дом — накормят. По районам есть разница, там больше достаток, здесь меньше, но в основном это приятные отличия. На юге много приходилось общаться с марийцами. Нарядные, веселые, встречали они меня всегда хорошо. А в Нолинском районе и Мурашинском много старообрядцев. Мне все говорили, что они не откроются. Ничего подобного. И допускали к себе, и кормили, и в молельные дома водили, приносили книги древние, где и буквы, и рисунки — все сделано вручную. Но перед тем всегда проверяли. Всегда. Давали книгу на церковнославянском, и я читала. Это открывало все двери, то есть показывало, что мы духовно близки.

Ключи к вере

— Вам, наверное, приходилось общаться со многими священниками во время ваших поисков?

— Сначала мы ездили по закрытым храмам, потом, когда стали делать вместе с ребятами из КГБ описи вятских икон, начали бывать и в действующих. В церквях нас обычно кормили и отправляли дальше, но при этом всяко бывало. Например, отец Александр Зверев в Уржуме нас поначалу в ежовых рукавицах держал, никак не проникался. А потом повел в свои апартаменты, в красивый резной кабинет, и долго говорил о противостоянии священников и музейных работников. Но со временем мы все-таки подружились, он даже привозил прихожан к нам в музей.

— Часто получали от ворот поворот?

— Во многих храмах служили закарпатские отцы, с которыми у нас было какое-то непонимание, я даже службы не могла разобрать: они говорили на церковнославянском, но с сильным украинским акцентом. Принимали меня невесело. С русскими батюшками было проще. Помню, как в Лальске с отцом Трифоном у нас была взаимная любовь. Очень добрый человек. Мы с ним обедали вместе, разговаривали целыми днями.

— Что вы о нем помните? В свое время в «Вере» рассказывалось о нем.

— Он гораздо больше меня знал об иконах, и вообще с ним было очень интересно беседовать. На службу приходил часа за три в своих вечных серых валеночках. Когда люди начинали прибывать на службу, церковь была уже намоленной, а народу к нему приходило! Голосок у батюшки был старческий, тоненький, но служил он без сокращений. Любили его. Это сейчас храм полупустой, а тогда было иначе. Храм в Лальске не пострадал во время гонений. Когда священника не стало, несколько женщин-прихожанок закопали ключ в землю и уехали. А замок там такой, что не больно-то и взломаешь. Когда можно стало, женщины вернулись и ключ откопали. Так они и спасли свою церковь и иконы.

И, наконец, скажу о священнике, который сыграл наибольшую роль в моей жизни, — об отце Геннадии Сухареве из Серафимовской церкви Вятки. Когда я сказала, что хочу заняться описью образов в его храме, он отнесся к этому сумрачно, недоверчиво. Три дня молчал, слушал меня, а потом принес кипу книг, потом еще и еще, сформировав мою библиотеку, став моим духовником. Придешь, скажешь, что хочешь выставку подготовить на такую-то тему. Он: «Ну, хочешь, так делай». Вроде и не благословляет. «Ну, как же я без вас?» — спрошу, а батюшка отвечает: «Скажешь, так и приду». Он всегда такой: жестко стелет, да мягко спать.

— Когда вы пришли к вере?

— Если говорить о воцерковлении, то примерно в 80-м отец Геннадий начал что-то из меня лепить. Но потребность в вере была и раньше.

— Ваши родители были религиозны?

— Отец был коммунистом, мама — верующей, сочетание не такое уж и редкое в те годы. В юности не задумывалась о религии, жила верой в искусство, закончила Ленинградскую академию художеств, где мы студентами квартировали прямо в аудиториях и спортивном зале, на берегу Невы. Казалось по ночам, что по коридорам ходят прежние насельники — Брюллов, Репин, Васнецов.

— Как вы поняли, что иконопись и живопись — это разные вещи?

— В 70-е я приехала в Пермь и отправилась в краеведческий музей, с его знаменитой экспозицией православных деревянных скульптур. Экскурсию вел молодой мужчина, для которого эти скульптуры, иконы были чем-то большим, чем просто искусство, он много говорил о Евангелии. Тогда, наверное, что-то во мне начало меняться.

Музей

— Как создавался Васнецовский музей?

— В 1909 году родился вятский художественный кружок, который объединил около 150 художников и любителей искусства. Среди них были Виктор и Апполинарий Васнецовы, Демидов, Исупов. Целью было распространение художественного образования в народе, а Васнецовы с самого начала мечтали о музее. Некоторые знакомые дарили им свои произведения, среди них Коненков, Поленов. К декабрю 1910-го удалось собрать в здании бывшего книжного склада 37 живописных работ и одну скульптуру. С этого все и началось.

До 18-го года музей переезжал из одного здания в другое и пополнялся за счет даров, прежде всего вятчан, живших в Москве и Петербурге. А в 18-м новый директор — Гогель — выбил у советской власти особняк купца Репина. Репин был, кстати, близким другом сосланного в Вятку архитектора Витберга, автора первого проекта Храма Христа Спасителя. Очень долго музей находился в руках живописцев: директора, руководители отделов, библиотеки — все они были художниками. Искусствоведы появились у нас лишь после войны, как, впрочем, и руководители, далекие от искусства. Одно время наш музей возглавлял агроном, агрономом, кстати, был и начальник управления культуры области. Они, конечно, смутно представляли, что такое искусство. А с художниками мы продолжаем дружить по сей день.

— Насколько пополнились фонды музея после революции, когда власть начала реквизировать предметы искусства?

— Музеями заведовал в Наркомпросе Николай Егорович Машковцев, родом из Слободского, где до сих пор говорят, что они самые вятские из всех вятских. В 1908 году Машковцев уехал в Москву, где долгое время был заместителем директора Третьяковской галереи по научной работе. После революции постарался как можно больше конфискованных властью картин переправить в наш музей: Левицкого, Боровиковского, Поленова, Айвазовского, Шибанова, Хруцкого, Апполинария и Виктора Васнецовых, Нестерова, Левитана, Кончаловского, Петрова-Водкина. Так была создана основа нашей коллекции русского искусства. Нет лишь работ только Федотова и Иванова.

— А иконы начали поступать уже после войны?

— Нет, в 20-е годы, через того же Машковцева. В те же времена наш директор, художник Николай Румянцев, и Иван Чарушин, сын архитектора, создали комиссию по учету памятников старины. Ездили по области, обследовали церкви. Что-то из них привозили. Правда, самые почитаемые иконы, те, что были в дорогих окладах, драгоценных каменьях, забирали в Москву. Из остального тоже приходилось многое скрывать, не только нашим сотрудникам. Некоторое время назад начался ремонт в Кировском краеведческом музее, и когда вскрыли перекрытия между первым и вторым этажами, нашли десять портретов вятских архиереев и восемнадцать фрагментов росписей храмов. Все с инвентарными номерами музея. Возможно, была опасность, что власти не сочтут эти изображения ценными и уничтожат. Пришлось прятать. Румянцев и Чарушин тоже старались спасти, что могли.

— Они были верующими людьми?

— Думаю, что да.

— А после войны, когда начали ездить по храмам, собирать иконы?

— В 54-м была экспедиция в Котельнический район, привезли шесть икон, правда, они до сих пор нерасчищенные стоят. Но отношение к иконам постепенно менялось, хотя с разными оговорками. Помню, когда в 60-е я решила организовать выставку, то написала на афише: «Иконы из собрания музея». В день открытия все афиши были изъяты, мой отдел — закрыт. Но Савелий Ямщиков сказал мне тогда: «Легко отделалась. Нужно было написать «Древнерусская живопись». Так, потихоньку, я набиралась опыта.

— Насколько вятская иконопись отлична от любой другой?

— Сами древние наши иконы, они писаны не на Вятке, а привезены преподобным Трифоном. Он несколько раз ездил в Москву и возвращался с дарами, иной раз до двадцати подвод привозил. Да, очень хотелось бы выявить свою — вятскую — школу иконописи, и, возможно, со временем что-то из этого получится. Ведь огромное число икон до сих пор не отреставрировано. Но образа из Чепецкого монастыря — они определенно уникальны. Все писаны земляными красками, желтыми, коричневыми, в них совсем нет голубца, потому что это привозная краска. Красного цвета очень немного, зато щедро использованы оттенки зеленого, очень мягкие, великолепные. Изображение не сказать, что силуэтное, нет объемности, роскоши — все простовато, строго, даже сурово, потому что обращено поверх души к духу человека. Монастырь сгорел в XVIII веке, а иноки перебрались в Слободской, взяв с собой то, что было им дороже всего: несколько десятков образов. Они бесценны.

Когда Савелий Ямщиков увидел эти иконы в Екатерининском храме Слободского, то сказал, что они обязательно должны попасть в музей. Договорились со священником, который с радостью обменял черные в то время доски, где едва угадывалось изображение, на писанные в более позднее время, более светлые, живописные образа. Эти два чепецких деисусных ряда — малый и большой — стали жемчужиной нашего музея. Я противник того, чтобы почитаемые иконы находились в музеях, но чепецкие образа в храме все-таки едва ли могли быть оценены. Без реставрации, без рассказа об их судьбе они, скорее всего, рано или поздно отправились бы куда-нибудь на чердак. В музеях многие люди начинают свой путь к почитанию икон, и, наверное, это тоже промыслительно.

Это понимает владыка Хрисанф, с которым мы дружны. Самым большим нашим проектом стала выставка, посвященная 2000-летию Рождества Христова. Владыка позволил мне тогда взять из храмов десять икон преподобного Трифона, Прокопия Вятского, Николы Великорецкого, с условием, что музей их отреставрирует. Все остались довольны. Кстати, деньги на реставрацию нашел тогда для нас областной уполномоченный по делам религии Александр Балыбердин. Впоследствии он был рукоположен, стал секретарем епархии. У нас, на Вятке, нет, к счастью, резкого разделения среди образованных людей на светских и церковных. Возможно, потому, что вера и культура в русском искусстве всегда дополняли друг друга.

Беседовал В. ГРИГОРЯН

http://www.vera.mrezha.ru/525/9.htm