Тайна двоих

Юлия Владимировна Меньшова окончила школу-студию МХАТ. Работала в труппе МХАТа, а затем на канале «ТВ-6 Москва» в качестве ведущей, продюсера, а затем и заместителя директора канала. Снималась в кино. Наиболее известные роли в фильмах «Действуй, Маня!», «Разборчивый жених», «Тишина», «Бальзаковский возраст или все мужики сво…».

Вместо вступления

— Юля, Вам часто приходится давать интервью. Какие вопросы Вас больше всего раздражают?

— Да практически все, которые обычно задают. (Смеется.) Глянцевые издания (а именно они чаще всего обращаются с просьбами об интервью) касаются главным образом тех тем, которые мне не близки или очень мало менязанимают. А если и удается заговорить о том, что для меня действительно важно, то, как правило, это совершенно не занимает журналиста и мне поскорее задают новый вопрос из стандартного списка. Бывает, конечно, что тебя терпеливо слушают, порой даже кажется, что из такой беседы может выйти что-то интересное. Но когда получаешь готовый вариант интервью, именно эти — важные и тебе интересные места — оказываются «вымаранными». Поэтому я не люблю интервью.

— И все-таки их даете…

— Даю, потому что это удел любого человека публичной профессии, особенно того, который все равно является участником игры под названием шоу-бизнес. Нужно либо совсем перестать давать интервью, либо делать это очень выборочно. Пока я выбираю второй вариант…

Взрослых людей нет

— А что привело Вас в профессию? Может, книжки, которые Вы читали в детстве? Или любимые фильмы навевали мечты о театральных подмостках?

— Вообще-то я всегда любила литературу. Русскую, с переводной у меня как-то не складывалось. Сейчас, как мне кажется, я понимаю, почему: при переводе теряется некая языковая тайна, даже если перевод очень хороший. Для меня это важно, потому что мне доставляет наслаждение сам процесс чтения; если угодно, то, как буквы с буквами сходятся, а слова складываются в предложения… Я долгое время была безумной поклонницей Бунина. Потом, когда стала постарше, открыла Набокова — это было нечто завораживающее: манера его письма меня поражала больше, чем сюжетные повороты, а их он, как опытный шахматист, умело закручивает… Но может быть, в силу того, что я росла в семье актрисы и кинорежиссера, я рано поняла что любое художественное произведение — это некий продукт, который делается людьми…

— То есть искусство не было для Вас тайной? Вы любовались произведением, понимая, что это игра?

— Наверное. Хотя, это все-таки было, скорее, ощущение, чем понимание. И потом это не совсем так. Да, я восхищалась литературой как неким рукотворным продуктом, но все-таки восхищалась! Помню, как я отрывалась от страниц «Анны Карениной» с ощущением упоения от того, как фантастически точно улавливает Толстой все проявления жизни в мельчайших подробностях. Как глубоко он заглядывает в наши души, передавая, например, неприязнь Вронского к Анне, когда остывают его чувства. Помните, как он начинает слышать, как она прихлебывает чай? И как ему омерзителен этот звук… Это такие мелочи, которыми ты ни с кем не делишься, которые считаешь только своими, сугубо личными переживаниями и впечатлениями от жизни. И когда это читаешь, поражаешься: как же он смог, как же у него получилось так тонко и глубоко?..

С кино все было намного проще, у меня никогда не было никаких иллюзий на этот счет. Ну, так, чтобы влюбиться, например, в какого-нибудь артиста, написать ему письмо… Я очень хорошо знала, что сам актер может абсолютно не соответствовать тому образу, который он создал и который мне понравился. В этом не было цинизма: это была прививка от подросткового «улетания» в какие-то мечты, в мир грез… Что, кстати, никогда не мешало мне восхищаться роскошными актерскими работами в кино.

— А как с людьми? Был ли кто-то, кто серьезно повлиял на Вас в детстве?

— Как, наверное, каждый из нас, я многим людям хотела бы сказать спасибо. Всегда с благодарностью вспоминаю моего школьного педагога, Лилию Михайловну Торчинскую, преподававшую русский язык и литературу. Она давно умерла, вечная ей память. Когда я закончила школу, ей было уже шестьдесят семь лет, а мне, соответственно, семнадцать, но мы были очень близки. Она была необыкновенно чутким человеком. Это счастье, что мы у нее учились. Она заражала нас каждым новым писателем, я бы даже сказала, провоцировала на какой-то творческий отклик… Иногда она могла просто полурока читать, скажем, Гоголя. После чего я, с трудом досидев до конца занятий, бежала домой, снимала с полки Гоголя, и читала не останавливаясь, пока не прочитывала всего. Кроме того, она была в высшей степени интеллигентным человеком. Я училась еще в сильно советские времена, когда педагоги учеников на «Вы» не называли.

— По-моему, и сейчас не называют…

— А вот Лилия Михайловна в старших классах обращалась ко всем ученикам на «Вы». Кого-то это даже пугало, а у меня вызывало восхищение. Ее уважительная манера общения с учениками сильно отличалась от всего того, что мы видели в школе. Главное, для нее это было абсолютно органично. А ко мне она была еще и просто по-человечески расположена. Мы общались и вне школы, и для меня это тоже было неким потрясением — то, что она меня впустила в свой мир. Одно время мне казалось, что это какая-то ошибка, что вот-вот выяснится, что она не может испытывать ко мне равного интереса: и в силу возраста, и в силу жизненного опыта. Но оказалось, ей действительно со мной интересно. Это было такое счастье!

С ней связано одно прозрение, которое только подтверждается с годами. Однажды она рассказала мне историю своей любви; юношеского, но очень глубокого и серьезного чувства, перепаханного войной, мало считавшейся с чувствами и с юностью. Война разлучила ее с возлюбленным, а когда они встретились, спустя годы, у каждого уже были семьи, и они понимали, что ничего менять не будут. Хотя чувства остались те же… И вот она сидела передо мной, девчонкой, в свои шестьдесят семь лет, и говорила, что не пойдет на встречу однокурсников, потому что не хочет, чтобы он видел ее такой. И я вдруг поняла, что между нами нет никакой разницы. Это было такое откровение! Возраста нет! Есть только опыт прожитых лет, а чувства, желания, надежды остаются прежними навсегда.

И это касается не только отношений мужчины и женщины. У одного пожилого и опытного священника как-то спросили, что, после сотен исповедей и жизненных историй, он думает о людях. И он потрясающе ответил: взрослых людей нет. Конечно, возраст и опыт добавляют что-то к нашей личности, но по сути она остается такой же…

Тайна двоих

— Юля, а как и когда в Вашей жизни появилась вера?

— Верующей в нашей семье была бабушка с маминой стороны. Свою веру она никак особенно не афишировала (что было вполне понятно в советское время), веровала как-то тихо, скромно. Когда мы куда-то уезжали, она всегда благословляла нас на дорогу и говорила: «Спаси и сохрани». Именно она настояла, чтобы меня крестили. Мне тогда было шесть лет. Мы крестились с мамой вместе. Я хорошо помню свое Крещение, хотя и не понимала тогда, зачем это нужно. Было просто интересно, необычно, хорошо. Мне строго-настрого запретили рассказывать об этом…

— Что тоже понятно — и меня крестили тайно, и даже не в моем родном городе. Вы, скорее всего, тоже не в Москве крестились?

— Нет, в Брянске, откуда родом бабушка… В детстве моя вера особенно никак не проявлялась, хотя я всегда чувствовала, что есть высшая Сила, есть Бог. Потом, уже в перестроечные времена, когда стала доступной Библия, я попробовала ее читать. Начала с Ветхого Завета, но очень скоро скисла, поняв, что мне это не по силам. Мне и сейчас кажется, что Ветхий Завет это — иной внутренний темп. Да и Новый Завет тоже. И чтобы просто читать Священное Писание, не говоря уже о том, чтобы его прочувствовать, понять, нужно настроиться на этот темп, войти с ним в гармонию. А у меня тогда темп был совсем другой. Я начала, споткнулась, отложила книгу и побежала дальше. Поняла, что не выйдет из меня «продвинутого» человека, который при случае может рассказать, что за люди изображены на замечательных картинах в тяжелых рамах Русского Музея. Мне кажется, Библию вообще невозможно прочитать «просто так», для общей эрудиции. Мол, если я образованный интеллигентный человек, надо же знать основные темы и сюжеты. Не получится. Даже близко не удастся подойти.

А собственно приход к вере произошел вполне традиционно, как у многих. Знаете, когда вдруг оказываешься в каком-то жизненном тупике: внешне у тебя, вроде, все хорошо, а даже если плохо, то совсем не безысходно, и, казалось бы, не от чего приходить в отчаяние. Но внутри тебя что-то точит. И когда ты уже использовал все разумные способы разобраться в самом себе, перепробовал все варианты самоубеждения, вдруг наступает отчаяние… И ничто в жизни тебя не утешает, не облегчает этой тяжести, этой ужасной боли, которая растет внутри, и ты мучительно ищешь способ от нее избавиться… И я стала искать храм. Я не могу объяснить, почему. Вероятно, в этом есть тайна двоих — Бога и человека. Говорят: Господь позвал. Просто в какой-то момент я ясно ощутила: спасение только там. И других вариантов нет.

Конечно, в Церковь я пришла далеко не с первого раза. Все неофитские истории, вызывающие мгновенное отторжение, на тему бабушек-старушек мне хорошо знакомы. И свечку ты не той стороной ставишь («если ты ее прижигаешь снизу, значит, дьяволу поставила»), и записки «за упокой» так не пишут, и так далее. Это, конечно, раздражало, возмущало, заставляло выходить из храма… Но через какое-то время я возобновляла попытки. И сталкивалась с еще более серьезными искушениями.

Я себя очень сильно обламывала. Перестрадала долгими, мучи-тельными, традиционными интелли-гентскими рассуждениями. Сначала, что, де, если я верю в Бога, то в храм ходить не обязательно; потом — хорошо, в храм схожу, свечку поставлю и достаточно; затем — ладно, посмотрю, что такое служба — интересно же! Нет, о Боже, это невыносимо! Это очень долго… И так далее. Потом исповедь. Чего это все ходят исповедоваться? Взрослые люди, стоят, какую-то ерунду про себя говорят вот этому дяденьке с бородой! А он их накрывает сверху каким-то куском материи и как бы все грехи прощены? Ой-ей-ей-ой! Так вот все просто? — говорила я себе. А потом подумала: схожу-ка и я. Но как только я встала в очередь на исповедь, мне стало дико страшно. И я поняла, что не смогу вообще ничего произнести из того, что надо. Потому что это так стыдно, что просто трудно пережить. Это было неожиданное открытие. Но когда передо мной оставался уже один человек, когда я вдруг увидела, как молодой батюшка, принимая исповедь у какой-то бабулечки, скроил такое лицо… Я хорошо знала эту мимическую игру: мол, утомила!… Так откровенно, неприкрыто, перед всеми нами. И я ушла. И, наверное, могла больше не прийти… Но опять пошла.

В результате я все-таки нашла храм, где мне очень повезло с батюшкой, отцом Владимиром, который как-то распознал меня в толпе прихожан — увидел незнакомое лицо. Своих-то он знал давно, а тут увидел новенькую, сам подошел ко мне после службы, завел разговор. И я вдруг стала задавать ему вопросы: о жизни в храме, об истории Церкви… Отец Владимир сказал, что после службы я всегда могу подойти к нему поговорить и что при храме есть воскресная школа, куда можно прийти и послушать, если интересно. И все страхи, что я могу повести себя неправильно, что-то не так сделать, исчезли. Я поняла, что мне уже не страшно стоять в храме рядом с бабушкой, что мне всегда есть куда и к кому обратиться. Я стала ходить в воскресную школу, стала задавать много вопросов. Это было просто здорово!

— Вы тогда учились или уже работали?

— Работала в театре. Воскресная школа для взрослых была по вечерам. Отец Владимир проводил занятия по Ветхому и Новому Завету. Я вдруг обнаружила огромное количество непростых и даже каверзных вопросов, которые меня где-то изнутри подтачивали. Как это — «кто не со Мною, тот против Меня» или «оставьте отца своего, и мать свою и иди за Мной»? Как это может быть? Почему Бог этого требует? И вот, наконец, мне было кому принести эти вопросы, эти противоречия, которые я сама разрешить не могла. Так я стала исправной прихожанкой и года два иначе себе жизнь и не мыслила.

— А что случилось потом?

— А потом я ушла из театра на телевидение. Моя жизнь сильно изменилась и вовлекла меня в свое плотное течение. И через некоторое время я отдалилась от храма…

— Ваше христианское мировоззрение вошло в противоречие с работой на телевидении?

— Был один забавный эпизод, когда я уже стала работать над передачей «Я сама». С авторами первых выпусков программы мы обсуждали варианты возможных тем для передачи, и некоторые темы или ракурс, с которого ее собирались выносить на суд зрителя, меня смущали. Поскольку я сверяла свою жизнь с теми принципами, которые открыла для себя в Церкви, то молчать не получалось. В какой-то момент у меня кончилась мирская аргументация и я просто сказала, что то-то и то-то делать нехорошо. А поскольку свою церковную жизнь я никак не афишировала, то это совершенно шокировало моих коллег. Они даже пришли к генеральному продюсеру канала Ивану Демидову и сказали, что ведущую, наверное, стоит поменять. Потому как эта — совсем уже клинический случай: и на эту тему она говорить не хочет, и то ей не нравится, и вообще она слишком религиозна. Как выяснилось впоследствии, Ивана Ивановича это весьма насторожило, и он стал ко мне внимательно приглядываться: действительно ли я больна. Но оказалось, что «пациент практически здоров», и сосуществование с ним в эфире вполне возможно.

— Может быть, Иван Иванович уже предчувствовал собственную склонность к «болезни»?

— Думаю, что тогда еще нет. Просто он мыслил трезво-продюсерски: возникнут проблемы — будем решать, а сейчас-то чего огород городить? А что касается меня, то на мой отход от храма повлияла, как мне кажется, не моя новая телевизионная жизнь как таковая. Все было гораздо тоньше: я бы назвала это дьявольской провокацией. В какой-то момент мне показалось, что отец Владимир настолько хорошо ко мне относится, что какая бы гадость со мной ни произошла, что бы я ему ни рассказала, он меня поймет и отнесется по-отечески тепло…

— Что же в том плохого?

— В том-то и провокация, что ничего плохого. Но я решила, что со мной надо построже, и что мне надо поискать такого священника, который будет пороть меня ремнем за мои прегрешения. И вместо того, чтобы пойти к отцу Владимиру и честно сказать ему, какие мысли меня посещают, я подумала: «А поищу-ка я себе другое место!» Дьявол в это время, наверное, потирал ручки и приговаривал: «Отлично! Прекрасно!».

— Попалась, голубушка!

— Именно так. Не на том, так на другом поймал. А дальше жизнь замотала: раз на службу не пришла, два не пришла. Ничего, думаю, послезавтра обязательно схожу. Только в другую церковь, где ко мне построже будут, где я расскажу, какая я плохая и ужасная… И так год за годом, потому что началась активная жизнь на телевидении, которая все больше и больше требовала моего участия, и мне это было дико интересно… Внутри все свербело и мучило, но шел месяц за месяцем, и я уже не в силах была не то что головы, глаз поднять в эту сторону. И при этом постоянно ощущала стыд и преступность такой жизни — ведь я же знаю, что так нельзя. Но все это затягивало, затягивало, затягивало… Такая вот история.

— А эта история, простите за прямой вопрос, еще продолжается?

— По счастью, нет, хотя тянулась она долго — почти все время, что я работала на телевидении. Когда у меня родился сын, я пошла в наш храм, потому что хотела, чтобы ребенка крестил отец Владимир, хотя мне и было ужасно совестно. Но батюшка встретил меня без тени осуждения, с огромной радостью и обеспокоенностью: что случилось? Ведь помимо всего прочего, я, пока ходила в храм, привела туда с собой разных людей, которые потом все время передавали мне от батюшки приветы, спрашивали, когда приду. Поэтому я очень боялась этой встречи… А отец Владимир все это время за меня молился. Это к вопросу о людях, которым я благодарна.

Это и была та ниточка, которая не позволяла мне совсем сбиться с пути. И однажды я осознала: все мои поиски «батюшки построже» были всего лишь уловкой, и я вернусь, вот прямо сейчас просто приду к отцу Владимиру, а построже, не построже… - это уже не важно. Так я вернулась.

Но этот отход показал мне одну важную особенность духовной жизни. Это в житейском плане ты можешь сделать два шага вперед, а потом ровно эти же два шага назад. В духовном развитии другая закономерность — ты делаешь два шажка вперед, но если шагнешь назад, то сразу шагов на десять-пятнадцать, на два не удастся. И придется тебе потом по новой проходить тот же путь, только уже с большим трудом. Поэтому нельзя останавливаться, выбрал направление — иди. Худо-бедно, как-нибудь, но иди, старайся…

Служу театру.

— Юля, а почему Вы ушли из театра?

— Сейчас об этом немножко странно говорить, потому что, в конце концов, я в театр вернулась, участвую в антрепризах. Хотя, действительно, одно время я совсем не играла. Вообще-то началось это еще во время учебы. Тогда активно проповедовалось служение театру. Наши мэтры всегда говорили «служу» — «служу в театре», «служу искусству». Поначалу я была всем этим заражена, потом, уже заканчивая институт, сильно засомневалась в правильности выбора профессии. И первый протест во мне вызвала именно эта идея служения. Эта бесконечная подчиненность твоей жизни интересам театра. Зрителя! Например, в театре есть такого рода представление о долге, даже о героизме профессии: «у нее умер муж, а она в этот вечер играла». Или — «актер может не придти на спектакль только в случае своей смерти» и т. д. Мне же всегда казалось это странным — живую жизнь жертвовать интересам мифического искусства. Для меня это был очередной смысловой тупик, который никак не разрешался, а потом усугубился моим воцерковлением.

Кроме того, это были годы, когда зритель особо в театры не ходил, а больше думал, где добыть макарон на ужин. Это тоже создавало определенный фон, усугубляло бессмысленность нашего занятия. Вообще, моя жизнь никак не втискивалась в пространство под названием «театр». Я не получала, вероятно, того упоительного удовольствия на сцене, о котором говорят актеры, никогда не растворялась в роли… И мне совершенно не близки рассуждения на тему: театр — это наркотик, от него не уйдешь. Точно так же говорили потом: телевидение — это наркотик, от него невозможно отказаться. Возможно. Это вопрос твоего выбора! Твоей внутренней свободы.

Последней каплей стало то, что в какой-то момент у меня наступило «раздвоение личности». Очень часто прямо во время спектакля, я вдруг думала — почему я стою сейчас на сцене и говорю совершенно чужие мне слова. Ведь я так не думаю и не чувствую, почему же я живу в этой реальности? Это было как сильная аллергическая реакция, отторжение почти на физиологическом уровне. Примерно так же я смотрела на партнеров по сцене. Он стоит перед зрителем и вдохновенно произносит какой-то текст, а я его разглядываю и думаю: вот взрослый сорокапятилетний мужик в идиотском наряде говорит какие-то странные слова, у него мизерная зарплата, а дома жена и двое детей. Он придет домой после спектакля и скажет: «Я так устал». А что он делал? Что все мы делали? Колыхали воздух, делали вид, что что-то переживаем, хотя все это и не имеет никакого отношения к настоящей жизни… Но он будет жаловаться, что устал (да и я, наверное, буду чувствовать себя уставшей). А жена ему щей нальет, сядет рядом и скажет: «Бедненький, как же ты перенапрягся!». И жизнь у него какая-то фиговая, и так унизительно, что денег мало, и все это как-то ужасно несправедливо. Весь этот крутой жизненный замес просто сводил меня с ума. Зачем все это? Ведь он может сбросить с себя этот дурацкий наряд, пойти и найти работу, сделать что-нибудь руками, в конце концов… Что-нибудь, действительно полезное. И я могу. Поэтому и хотела бросить театр, но уход растянулся на два года.

— А что стало причиной задержки?

— Отец Владимир не давал благословения. В скобках замечу, что это также был прекрасный опыт церковной жизни, хотя я и не понимала, почему меня не благословляют. Мне казалось, что как только я признаюсь, что я артистка, мне сразу скажут: «Бегом оттуда, бегом!» Я же все понимала: и про грех лицедейства, и про то, что актеров хоронили за церковной оградой, и так далее. А священник два года не благословлял уходить из театра и даже не объяснял, почему. Я уж и надеяться перестала. Поэтому когда очередной раз — просто по привычке — спросила: «Можно я уйду из театра?» и отец Владимир просто ответил: «Да, конечно», — я ошалела.

Сейчас-то мне ясно, почему пришлось ждать два года. К моему первоначальному стремлению было примешано немало страстных мотивов: обид, оскорбленного самолюбия, амбиций. А за два года все страсти перегорели и осталось одно выстраданное желание — не быть актрисой. И если вначале мне мой уход виделся некой акцией: уйти, с размаху хлопнув дверью («а вы оставайтесь здесь гнить в своем болоте!»), то через два года я тихонько-тихонько, аккуратно собрав вещички, ушла, осторожно прикрыв за собой дверь. Не бросаясь обвинениями и не желая никому гореть в геенне огненной.

— Почему же Вы вернулись в театр, почему все эти вопросы не беспокоят Вас сейчас?

— Сегодня я очень хорошо знаю, что делаю, когда участвую в антрепризе. Я развлекаю. Приходят с работы уставшие, грустные люди, и я их веселю, потому что у меня есть силы и энергия. Пьесы, в которых я участвую, активно-комедийные, без лишней смысловой нагрузки. Это важная поправка в моей сегодняшней театральной жизни.

Царство Божие силою берется

— Юля, что дает Вам вера?

 — Смысл. Смысл и огромное счастье оттого, что он есть. В силу привычки все анализировать, я в юности часто заходила в различные смысловые тупики, пытаясь додумать до конца какие-то жизненные ситуации. Скажем, вечная девичья мечта: «Они встретились, полюбили друг друга, у них родилось много детей, они жили долго и счастливо и умерли в один день». И вот я в какой-то момент стала спрашивать себя: ну, хорошо, они встретились. А смысл? Родился ребенок. И все? Они его вырастили, воспитали, потом у него родились свои дети… И он их воспитал и вырастил… Круг замыкался. Так в чем же смысл? От таких мыслей я приходила в ужас и отчаяние. Или взять жизнь человека в целом: родился, учился, пошел работать. Кстати, именно советское время породило такое восприятие, когда поступательное движение жизни обрывалось работой: ты учишься в школе, чтобы поступить в институт, в институт поступаешь, чтобы получить хорошую работу. И ра-бо-та-ешь мно-о-о-ого лет. Периодически включая в эту схему «они встретились, полюбили друг друга и родили ребенка"… А потом ты умираешь. Так для чего же ты жил? Зачем? Я не знала. Потому что ни работа, ни «жили долго и умерли в один день» меня не устраивало. Это был тот самый тупик, который буквально довел меня до отчаяния, перед тем, как я пришла в храм. И в храм меня привела бессмысленность существования.

Но с тех пор, как в моей жизни появилась вера, я не захожу в эти тупики. Никогда. Понимаете, я всегда пыталась анализировать происходящее и искать объяснение тому, что со мной случалось. Только раньше внятных объяснений все равно не было и приходилось себя успокаивать тем, что рано или поздно это пройдет. А сейчас я задаюсь другими вопросами: для чего в моей жизни произошло то или иное событие? Чему я должна научиться, что должна понять? Как, наконец, через это событие Бог ведет меня к Себе? Ведь другого пути все равно нет. По крайней мере, мне он не нужен. Проще говоря, мне интересно жить, благодаря тому, что есть вера.

— А что для Вас на пути веры было или остается самым сложным?

— То, что Царствие Божие нудится — силою берется. А ты все время пытаешься ускользнуть от труда, обмануть себя, подменить необходимость реально меняться, переживаниями: вот, я попереживал, пострадал, получил по мордасам, чего еще надо? А надо двигаться вперед, меняться… Дело ведь не в том, что ты, оступившись, благородно пострадал-помучился, а в том, что надо после любого падения встать и двигаться дальше. Завести будильник, проснуться, пойти в церковь на раннюю службу или встать на молитву, не пропустить исповедь и причастие, обрести мир и покой в душе, измениться. Пусть в чем-то элементарном, без глобальных планов на всю жизнь. Ну, хотя бы не раздражаться на того, кто тебя все время раздражает. Великим постом ограничить себя не только в еде, но и в каких-то своих дурных привычках. А ведь именно с этого все время соскальзываешь. Всегда есть «отмазка»: что был трудный день, что ты устал, но завтра — завтра все будет иначе! А надо не завтра, надо сейчас. Но как же не хочется делать над собой очередное усилие, и как вместо этого хочется сказать себе, что ты уже так давно «подвизаешься», что можно было бы что-то и даром получить — может, дадут? И ведь самое замечательное, что действительно дают, все время дают — даром. Только вот на твою жадность этих даров не напасешься!.. ¦

Владимир ЛЕГОЙДА

http://www.fomacenter.ru/articles/339/