 |
| Истина и жизнь | Максим Гусев | 16.09.2006 |
Пётр и Феодосия Кетовы погорели в тот год. Беда пришла в новогодние дни. Дом, надворные постройки — всё унесло пламя. Супруги не стали стенать на пепелище и решили сразу отстраиваться заново — благо, лес был неподалёку. С рассвета до темноты вдвоём — помощи ждать было не от кого — они валили и пилили стволы для сруба нового дома.
Феодосия ждала ребёнка, была на шестом месяце. От непосильных трудов она и сама с того времени ослабла, и для ребёночка тяготы не прошли даром.
— Голову и грудь ему сдавило, такой он и родился, с врождённой травмой, — рассказывает Ирина Петровна, самая младшая дочь Кетовых, появившаяся на свет в 1925-м. — Сначала все думали, что малыш не выживет, папа с мамой уж хоронить его готовились, а вот поди ж ты, Бог не оставил малютку, услышал мамин плач…
Мальчика назвали Иваном. Видно, и впрямь оберегаемый свыше и любимый родителями, он подрастал, хотя врачи были неумолимы: плохие зрение и слух, сдавленная грудная клетка останутся на всю жизнь. Когда в семье Кетовых появились девочки — Ира и Шура, на Ваню, третьего по старшинству мужчину в большой семье, легли заботы по хозяйству. Дом к тому времени уже поставили, ладный вышел. Пётр Ильич, женив старшего сына Семёна, «зарабатывал деньгу», оставив на небольшом хозяйстве младшего Ивана. Врождённая инвалидность не стала помехой — уральский Филиппок с ловкостью здорового мальчишки косил траву, колол дрова, ходил по воду.
В 1936 году пришла напасть: раскулачили. Семья с маленькими детьми оказалась на улице — кто в чём был, без одной рубашки про запас. Расправлялся с «кулаками» свой же, родной человек — племянник Петра Ильича. Тем больнее было для Кетовых покидать уже обжитой дом. Мало того, Феодосии ещё и пригрозили, что скоро за ней придут как за социально неблагонадёжной. Как ни тяжело было решиться оставить ребят, но, посоветовавшись с мужем, женщина решила бежать, предварительно уговорившись, куда поедет на поселение супруг с детьми. Шла, как она позже рассказывала, кружным путём, лесом. Вокруг всеми красками переливалась золотая осень, но женщине некогда было любоваться природой…
Кто-то из знакомых посоветовал выбрать местом для временного пристанища Башкирию: мол, там поспокойнее. И правда, Петру Кетову сразу удалось устроиться на работу в колхоз, сюда же вскоре пришла и старшая дочка Зоя.
Прошло два года, страсти в Верхнем Арии улеглись, и на свой страх и риск быть арестованными — за укрывательство жены и матери! — они решили вернуться обратно. На родине сама земля согревала и воздух придавал сил. Купили плохонькую избёнку посреди деревни.
Ирина Петровна Кетова вспоминает:
— Когда Ване лет шестнадцать было, мы с ним первый раз пошли на службу на Пристань, за 40 километров — в единственную в округе старообрядческую церковь. Сходили один раз — вроде не заблудились, так и стали по праздникам туда ходить молиться.
Ночевать останавливались у родни. Иван в это время всерьёз стал службой интересоваться, в свободную минутку спешил на клирос — в тишине изучал церковные книги, овладевал древнерусской нотной грамотой.
Так прошли три зимы. Только в сороковом году Ивана, уже давно научившегося читать, отправили в школу. Это сегодня в Верхнем Арии ладно, если пара десятков домов наберётся, а тогда деревня была большая — 300 дворов, своя ферма, школа. Учился возмужавший Иван Кетов неплохо. Как говорит Ирина Петровна, голова у него работала не хуже, чем у других деревенских ребят. И ремеслу отца — плетению лаптей — он обучился скоро, повторяя движения, как заправский мастер. Уже через несколько месяцев родных, соседей, а вскоре и всех нуждающихся селян Кетовы смогли обуть в «лапотки», как в деревне называли импровизированную обувку.
А в начале сороковых на уральскую глубинку упала «манна небесная» — импортные туфли, и несколько пар сельсовет выделил особо нуждающимся ученикам. В администрации решили выдать пару туфель и Ивану Кетову: в своих не по росту коротких штанах да в лаптях он, всем ясно, был первый, кому полагался зарубежный подарок. Куда там! Классный руководитель Ивана, интеллигентный мужчина лет тридцати, лично «ходатайствовал» перед тогдашним главой Артинского района: дескать, с каких это пор советское государство бывшим кулакам помогает?! «Фамилию учителя не помню, — сетует Ирина Петровна, — но глаза его, глубоко посаженные и ничего не выражающие, и сейчас передо мной».
Долгими зимними вечерами из просушенной и обработанной коры липы отец и сын плели лапти на продажу. Иван относился к этой работе со всей серьёзностью — понимал, что помогает семье, а может, и нашёл в этом деле смысл жить дальше. Временами так увлекался, что засиживался до ночи, при свете лучины уставшими, скрюченными пальцами усердно вязал лыко.
Летом рукодельную обувь грузили в тележку и ездили по дальним деревням — продавать или менять на продукты. Вместе с усердием Пётр Ильич передал детям и бескорыстие; он никогда сам не назначал цену: «Мы же их своими руками сплели, нам они ничего не стоили». Уже к концу войны брат с сестрой ходили «в командировки» самостоятельно, по неделе отсутствуя дома. Ночевали где придётся: то в заброшенном бараке, то на сеновале, куда добродушные хозяева охотно пускали бедно одетых брата и сестру, а то и просто у телеги, укрывшись старой шубёнкой. Поднявшись до солнца и умывшись росой, снова неспешно брели по деревне, подтягивая за собой скрипучую телегу.
Свою нерастраченную нежность Иван неумело, «колюче» и в то же время по-мужски деликатно дарил сёстрам. Когда Ирина устроилась работать на стекольный завод в соседнюю деревеньку Уфимку («Взрослая, дочка, ты у меня стала, работать надо, ведь Гитлер уже к Москве подходит», — сказал шестнадцатилетней девушке отец), каждое утро Ванюша провожал её, нёс котомку с провизией, а потом деловито спешил назад, к немудрёному хозяйству.
Лютой зимой, когда до окончания войны оставались считанные месяцы, Иван каждый день (пожилой отец всё чаще оставался дома), порой проваливаясь по пояс в снег, шёл в лес за дровами, а летом спешил в пойму реки Арийки — накосить травы для единственной исхудалой козы-кормилицы. С развитием колхозов заготовка дров и сена становилась нешуточной угрозой всей семье: лесничества получили строгое предписание «со всей суровостью наказывать нарушителей, расхитителей угодий». Но тяга к жизни была сильнее властных запретов. А когда в доме появилась корова, работы прибавилось. Лошади у Кетовых отродясь не бывало, потому возить огромные копны сена, какие и здоровая кобыла не сразу утянет, Ивану приходилось на себе…
Так, в бесконечных трудах и заботах, проходила деревенская молодость Ивана. Соседи уважали его за трудолюбие и безвозмездную помощь, обращались за советом. Несмотря на физические недостатки, Иван Кетов вырос грамотным и легко схватывал и усваивал всё новое, всегда первым отзывался на просьбу помочь. Скоро его уже величали не иначе, как Иван Петрович, чего редко можно ожидать от деревенских жителей в отношении молодого парня, выросшего на их глазах. Соседи говорили: «Пусть инвалид, но живой. Был бы здоровым, забрали бы на фронт да и убили бы, как брата Семёна». На память о Семёне у осиротевших детей осталось лишь последнее письмо да официальная похоронка, над которой до сих пор не выплаканы все слёзы…
Схоронив отца в октябре 1953 года, Иван Петрович перебрался к родне на Пристань.
— Да как переехал? — вспоминает Ирина Петровна. — Его и маму (Ванюша потом за ней ухаживал) посадили на тележку, скарб домашний погрузили и повезли. Для Ивана это, конечно, было большим событием; он сидел в тележке, свесив ноги, и улыбался — видно, радовался перемене места, а все соседи вышли его провожать, кто-то даже плакал.
На Пристани он нашёл для себя новый смысл жизни: отныне каждый день приходил в церковь, всерьёз и теперь уже без всяких преград изучал книги и богослужебный устав. Занялся чтением ещё и потому, что вокруг не было никого, кто мог бы обучить церковной грамоте, помочь, посоветовать. По словам Ирины Петровны, за долгие годы в старообрядческом приходе пристанинской церкви сменился не один настоятель, и каждый новый священник, познакомившись с Иваном, не стеснялся обратиться к нему за советом или с поручением.
— Даже так бывало иной раз: батюшка на вечерню опаздывает и попросит кого-нибудь: «Зовите Ивана Петровича, пусть начинает службу». На своём веку я много чего повидала, но ничто меня так сильно не поражало, как доверие священников к моему братику. И ведь он никогда никого не подвёл, если пообещает, обязательно сделает.
В помощь церкви стал Иван Петрович ходить по деревням, собирать милостыню — странствовать Христа ради. Клюку в руку, плащ через плечо перекинет и уверенно путь держит. Много деревень так обошёл, со многими людьми познакомился. Конечно, не каждый мог помочь рублём, но привечали его всегда: и в бане вымоют, и на ночлег устроят, и хлебушка в дорогу дадут.
Однажды, в начале шестидесятых, по пути в артинский колхоз Манчаж Ивана сбила машина. Месяц пролежал он в больнице, насилу оклемался. И снова этот очарованный странник, неизменно подпоясанный, правда, уже чуть прихрамывая на правую ногу, шёл по селам и полустанкам.
…Матушка Феодосия упокоилась в 1965 году, на Крещение. Сёстры решили забрать Ивана в Свердловск. Младшая, Александра, взяла его к себе. Но тяга к путешествиям Ивана Петровича не оставила: побывал он в приходах Москвы, Томска, Волгограда, объехал всю Молдавию и Украину. О нём по сей день там и тут помнят, уж больно запоминающийся мужичок: с добрым взглядом да пушистой бородкой, ни разу не тронутой бритвенным станком.
Со времени первых поездок Иван Петрович завёл большую книгу, куда записывал имена своих благодетелей. За тридцать с лишним лет книга изрядно поистрепалась, и он начал новую — «за здравие» и «за упокой».
Пережив со своей инвалидностью страшный голод, войну, претерпевая нужду, человек не сломился, не отчаялся, не возроптал. Спросишь его: «Дядя Ваня, как жизнь прожил?» «Всяко было», — кротко ответит, а то вдруг начнёт рассказывать, где побывал, что видел. О плохом никогда не вспомнит, а вот о хорошем — с удовольствием. Сколько писем шло ему отовсюду, не по одному десятку в месяц. И на каждое он старался ответить, что-то подсказать, а то просто поклон перед иконой положить за болящих. Только последние года полтора поток писем поредел. «Умирают люди добрые», — горестно ответил он однажды на мой вопрос и, чтобы не вспоминать о грустном, начал лестовку перебирать.
Самым ценным в своей жизни дядя Ваня считает уважение, которое он заслужил делом. Придёт в ставший родным екатеринбургский Христорождественский храм, люди к нему подходят, доброго здоровья желают — вот что, говорит, ценно для человека. А ещё ценна и неприкосновенна вера, ведь, как бы тяжко ни приходилось, он никогда службы не пропустил, ни одного поста не нарушил. Говорил так: «Лучше голодом сидеть, чем непостное поесть». Даже когда зимой 1985 года ударил его инсульт (родную сестру Александру перестал узнавать, спрашивал: «Что это за старушка тут ходит?») и сёстры его выхаживали, он упорно отказывался от молочного — «ни в коем случае».
— А вообще он капусту квашеную любит, она ему материнские соленья напоминает. В деревне-то без изысков питались, — рассказывает Ирина Петровна. — Иван всегда старался капусту мелко-мелко рубить в корытце… А вот рыба для него — особое лакомство, ею он и заговляется на пост, и в мясоед с удовольствием кушает.
Их осталось трое из некогда большой семьи Кетовых: Ирина с Иваном да Зоя, которая так и живёт в той самой, уже покосившейся, потрескавшейся и поросшей мхом родительской избе, где даже скрип половиц напоминает о давно ушедших, незабываемо счастливых мгновениях с мамой и папой… Ирина Петровна поделилась со мной: иной раз сядут с Ванюшей и вспоминают, как однажды шли они вдвоём по тёмной, заснеженной деревне из школы, а люди торопились выйти к ним, протягивая кто кусочек хлеба, кто свёколку, кто баночку варенья…
Его старческие кости сильно зябнут в последнее время, а потому и летом его можно увидеть в валенках и телогрейке. На девятом десятке здоровье стало беспокоить, хотя и не привык он обращаться к врачам: «Перемогся, и ладно». О том, что Иван Петрович занемог, можно узнать по пустующему стулу в церкви, на котором он в последние годы сидит, беспрестанно шепча молитвы, чуть покачиваясь из стороны в сторону.
— Иван недавно в больнице лежал, и медсёстры мне рассказали: прежде чем за стол сесть, он сначала всегда помолится. Я как-то пришла его проведать, а ко мне повар подошла и говорит: «Вы знаете, на него все смотрят, жалеют дедушку, я ему и каши стараюсь побольше положить, и масла не жалею», — смеётся сестра, а в глазах блестят слёзы. — А вот когда пенсию по инвалидности я ему оформляла, сколько побегала — никто из чиновников помочь не хотел…
Так и живёт он сегодня в небольшой комнатке на свою пенсию в 2000 рублей, которой государство его щедро одарило. Живёт — не ропщет, варит себе суп да постную кашу.
Кажется, с ранних лет ему было предначертано одиночество. Но, хоть и прошли его детство и юность без товарищей, одиноким он не остался: сначала его друзьями стали трудолюбие и книги, а вскоре — люди, сумевшие разглядеть в нём «правило веры и образ кротости».
Строгость в вере, требовательность к себе («требуй от себя больше всех, считай себя хуже всех») и простота в обыденной жизни, парадоксальная неряшливая упорядоченность, понятная лишь ему, — всё это невольно заставляло людей обратить на него внимание. Кажется, своей жизнью он осветил беспросветный мрак, став путеводной звездой, что светит лишь избранным странникам, тем чеховским колокольчиком, что звенит у двери каждого счастливого человека. Иван Петрович и сегодня не боится выглядеть смешным: переспросит ли что-то по-стариковски, скажет ли невпопад — трогательно, всегда душевно, беспомощно… свято.
Когда в конце восьмидесятых в Екатеринбурге образовалась старообрядческая община, Иван Кетов стал одним из активных её членов. Чтец, пономарь, уставщик — он смог соединить в себе больше, чем способен иной здоровый человек, и передал другим почерпнутые из священных книг бесценные знания. Не всякий в наши дни останется в церкви после службы, чтобы по листу склеивать старые, потрёпанные книги. Как когда-то в молодости он старательно плёл лапти, сидя за печкой, чтобы не побеспокоить сон родителей, так и сейчас с утра до ночи он не покидал клироса, пока не привёл в порядок все книги, бесценные для молодого, набирающего силу прихода.
…Этот материал Иван Петрович вряд ли сам прочитает: зрение совсем ослабло. Разве что кто-то прочтёт ему громко (слышит-то тоже плохо). И, уверен, вспомнит дядя Ваня о далёком детстве, о родителях, которые выплакали его у Бога, и о всех тех людях, что полюбили его, как родного.
Потом он засветит лампаду, чтобы снова и снова поминать всех родных и близких — сначала «за здравие», а потом «за упокой». †
