 |
| Правая.Ru | Аркадий Малер | 13.09.2006 |
Когда мы обращаемся к какой-либо политической идеологии, то она оборачивается для нас, в первую очередь, своей фасадной, декларативной стороной как определенная позитивная система ценностей. Никакого обмана в этом вовсе нет, идеология тем и отличается от эзотерического учения, что в ней «все лежит на поверхности», в ней эзотерика совпадает с экзотерикой, она никогда не врет в отношении своих подлинных целей, а подлинная цель любой идеологии — это мобилизация во имя определенной, конкретной сверхценностной идеи.
Другой вопрос, что изучение исторических корней любой идеологии и ее философский анализ могут вскрыть самые неожиданные положения, о которых даже сами идеологи не всегда догадываются. Так, например, культурно-исторический анализ показывает нам, что любая современная политическая идеология остается секулярным проявлением конкретных религиозных доктрин, так что сама граница между ними становится все более зыбкой. Типологическое сходство между религией и идеологией очень высоко, потому что и та, и другая форма сознания основана на изначальной, «априорной» убежденности в абсолютной истинности того или иного положения, и никакое опытное, «апостериорное» знание не может опровергнуть эту истинность, потому что она сама себя обосновывает, сама собою проверяется. В этом заключается сходство религии и идеологии как системы знания. Ультралиберальный философ Карл Поппер назвал такой тип знания «нефальсифицируемым», то есть сознательно не готовым к внешнему опровержению («фальсификации»), и отличал его от «фальсифицируемого» знания, то есть допускающего собственное опровержение, и только поэтому имеющего право называться научным. Идеология, как и религия, существует в режиме самооправдания, но сам механизм этого самооправдания порождает иную, теневую, рефлексирующую сторону любой идеологии, о которой и пойдет речь.
За все двести с лишним лет развития новоевропейских политических идеологий сложилось достаточно много различных научных («неидеологических») и ненаучных («идеологических») теорий их возможной классификации. Одна крайность в этом вопросе сводится к тому, что этих идеологий «на самом деле только две», и между ними идет непримиримая война. Другая крайность сводится к тому, что идеологий почти ровно столько же, сколько и идеологов, то есть бесконечное число, и любая классификация их весьма затруднительна. Однако до сих пор упорно доминирует «классическая» точка зрения, что в реальности можно выделить только и только три типа идеологического сознания, в самом широком обобщении называемых — 1) «либеральная», 2) «левая», 3) «правая». Фактически речь идет о глобальных метаидеологиях, включающих в себя целый веер возможных идеологических систем. Это означает, что любая политическая позиция, в конечном счете, сводится к одной из этих трех суперпозиций, что позволяет нам проводить минимальную идеологическую идентификацию каждого каждой политической силы и каждого политика в отдельности.
Существует много объяснений, почему политических идеологий может быть только три, так что мы уже говорим о метаидеологиях. Все зависит от того критерия, по которому мы пытаемся их классифицировать. Правда, всегда есть самый прямой способ объяснить это разделение — через обращение к их историческому генезису: все три идеологии как секулярные формы массового ценностного сознания зародились на исходе эпохи так называемого «Просвещения» (эпохи «классического» Модерна) в качестве особой мировоззренческой рефлексии этой эпохи и особой реакции на ее главное, апофеозное событие — буржуазную революцию. Разумеется, имеется в виду, прежде всего, Французская революция как наиболее грандиозная по своим последствиям.
«Либеральная» идеология полностью принимает эту революцию как воплощение идеалов Модерна и призывает к относительной консервации ее достижений, к переходу на эволюционные темпы прогресса. «Левая» идеология также полностью принимает эту революцию как воплощение идеалов Модерна, но считает ее недостаточной и требует свершения новой, еще более радикальной революции. «Правая» идеология резко отличается от первой и второй тем, что не принимает эту революцию, потому что в принципе не принимает идеалы Модерна и требует возвращения к пре-модерным «средневековым» ценностям.
Конечно, между каждой из этих идеологий могут образовываться определенные «союзы» и даже «гибридные формы», направленные против третьего участника этого «враждующего треугольника», так что в определенных исторических ситуациях такие альянсы кажутся непоколебимыми. Так, например, в период Февральской революции 1917 года в России позиции либералов и «левых» казались неразличимыми. В период позднего советизма с трудом различались либеральные и реакционные голоса в едином антисоветском диссидентском хоре. Наконец, в 90-е годы «левые» и «правые» слились практически в единое движение «народной оппозиции» либеральному режиму. Сегодня же, в 2000-е годы, когда власть в России перешла на либерально-консервативные позиции, сохраняется возможность для оп-позиции со стороны радикальных либералов и однозначно «правых», но последовательно оппозиционной может и вынуждено быть только «левое» движение. Таким образом, борьба и взаимодействие этих трех метаидеологий может по-своему объяснить историю Европы и России последних двухсот лет вплоть до сегодняшнего дня.
2. Политическая утопия, или Идеологическое бессознательное
Как мы уже заметили, любая идеология — это позитивная система ценностей, поэтому в любой идеологии явно прослеживается некоторая идеализация реальности, порождающая определенную политическую утопию. Об утопическом измерении своей идеологии догадывались и даже открыто говорили практически все идеологи, ибо это совершенно естественно для нее. Собственная политическая утопия понимается любой идеологией не как в принципе невозможная реальность, а как реальность желанная и уже поэтому возможная: она исходит не из того, что уже есть, а из того, что должно быть.
Отсюда следует волюнтаристский пафос любой (утопической) идеологии: ее «истина», в конечном счете, объясняется ничем иным как собственным волеутверждением этой истины. Так вырисовывается внутренняя структура идеологического бессознательного: мифология социальной идеализации порождает футурологию социальной надежды, футурология социальной надежды порождает психологию социальной активности…
Однако, как только любая идеология сталкивается с задачей обоснования собственной истинности, то никакая апелляция к бессознательному здесь не поможет, если вопрос обоснования ставится ребром. К идеологическому бессознательному удобно обращаться, когда речь идет об агитации масс, но когда мы имеем дело со скептически или просто рефлексивно настроенными индивидами, то нужно апеллировать к их сознанию. Для этого любая идеология неожиданно оборачивается своим «вторым дном» доказательной политической теории, которая всегда претендует на научный статус.
Это обстоятельство очень примечательно: в контексте идеологического мышления сфера рефлексивного, рационального, «научного» — это эзотерика, в то время как сфера веры, иррационального, мифологичного — это экзотерика. Любая идеология — всегда откровенный «миф», но обратной стороной этого мифа всегда выступает сокровенная «наука», обеспечивающая этой идеологии рациональные основания. Природа этой внутренней, «научной» основы любой идеологии прямо противоположна ее внешней, декларативной основе. Идеологическая декларация предполагает доверие, граничащее с откровенной наивностью. Социальная наука предполагает скепсис, граничащий с откровенным цинизмом. Восторженный оптимизм позитивной, декларативной функции любой идеологии компенсируется циничным пессимизмом ее рефлексивной функции как «научной идеологии».
Между прочим, здесь имеет смысл заметить, что для многих интеллектуалов эта дистанция между мифом и наукой в любой идеологии создавала определенные проблемы, вплоть до вопроса о написании самих деклараций. Так, например, «Манифест коммунистической партии» 1848 года можно рассматривать и как чисто мифологическую сагу, и как научную теорию. Последователь этого манифеста Владимир Ленин очень хотел, чтобы коммунизм понимался как «научная идеология» или идеология, «основанная на науке».
Кстати, принято смеяться над его известной формулой «учение Маркса истинно, потому что оно верно» в силу ее явной тавтологичности (что, кстати, вполне соответствует идеологическому сознанию как сознанию мифологическому), но, конечно, Ленин имел в виду как раз причинно-следственную связь: учение Маркса «верно», то есть соответствует эмпирической правде, потому что оно «истинно», то есть соответствует онтологической правде. В этой формуле на самом деле скрывается желание обосновать идеологию наукой, но смысловая близость обоснованного тезиса и обосновывающего аргумента делает их неразличимыми.
То же самое касается любой иной идеологии, не только марксизма: как любая наука в основе своей соприкасается с идеологическими основаниями, так и любая идеология предлагает свое «научное» видение мира.
Можно задаться вопросом: разве возможна «либеральная», «фашистская» или «коммунистическая» математика? И внимательный историк европейской культуры ответит, что, во всяком случае, в США, Третьем Рейхе и Советском Союзе поддерживались и подвергались порицанию, вплоть до репрессий, разные направления математики, да и школьные учебники по этому предмету писались по-разному. Что же говорить о биологии и антропологии, а тем более о гуманитарных науках, где влияние государственной идеологии было определяющим! Следовательно, взаимовлияние идеологического и научного сознания всегда было очень сильным, и в данном контексте нас интересует та сторона всех трех политических идеологий, которая претендовала на их «научный фундамент».
3. Социальное «инферно» либерализма
Открывая эту сторону идеологического сознания, мы сталкиваемся с его негативистским, скептическим и, в конечном счете, глубоко циничным измерением. Оказывается, обратной стороной декларативного оптимизма в любой идеологии является четко прописанный цинизм, предлагающий этому миру вовсе не надежду на «светлое будущее», а выносящий ему строгий приговор бесконечно вертеться в кругу порочной «сансары» объективных законов социального бытия, жестко ограничивающих и даже предопределяющих человеческую волю. Эта «темная», «инфернальная» строна любой идеологии имеет одно-единственное преимущество перед ее «светлым», «дневным» ликом: она претендует на выявление грубой, жестокой, неприятной, но все же правды социальной жизни, ее подлинных объективных законов, а не на инфантильный призыв к всеобщему счастью. И самое ужасное состоит в том, что каждая из трех идеологий по-своему права именно в этой своей «правде», чем заставляет вставать под свои знамена не только восторженных оптимистов, но пессимистически настроенных скептиков и циников, заставляет каждый раз, в моменты своего поражения или победы, все-таки выслушивать эту идеологическую правду как последний аргумент собственной основательности. Попытаемся разобраться в этом поподробнее, освещая последовательно все три идеологических позиции — «либеральную», «левую» и «правую».
Сермяжная правда либерализма часто понимается как якобы «очевидная истина» социал-дарвинистов: «каждый сам за себя», «побеждает сильнейший», «кто сильнее — тот и прав». На самом деле социал-дарвинистов можно легко встретить и среди «левых», и сред и «правых». «Левые» могут быть социал-дарвинистами просто потому, что они изначально принимают теорию эволюции человека из животного вида и экстраполяции законов естественного отбора из биологии в социологию. Единственное замечание: «левые» отказываются выводить из сущего биологической эволюции должное социальной эксплуатации человека человеком. В этом вообще главная философская проблема всех «левых»: у них нарушена связь между онтологией и этикой, они никогда не ответят на вопрос об обосновании должного (например, «почему нельзя совершать преступления»), потому что это должное выводится ими из якобы очевидного всем представления о «морали».
Поэтому, сохраняя социал-дарвинистскую антропологию, «левый» утверждает противоречивую ей этику коллективной ответственности и мобилизации. «Правый» же также может придерживаться социал-дарвинизма, если это не традиционный, религиозный «правый», а какой-нибудь гностик или ницшеанец, но его политические выводы из теории эволюции будут совсем не-либеральными и не-левыми…
Поэтому либерализм вовсе не сводится к социал-дарвинизму, а следовательно, было бы неверным считать либерализм исключительно экономическим учением, которым он действительно был в период своего возникновения в эпоху раннего «Просвещения». Либерализм можно определить как экономистскую идеологию, но точно такой же экономистской идеологией является «левый» коммунизм — обе идеологии возникли как две версии Модерна, редуцирующего все социальные проблемы к одной экономике.
Но не Адам Смит определил сущностную новизну Нового Времени, не экономические теории, а политические, основанные на особой, уникальной этике, которая, в свою очередь, сводилась к особой, уникальной антропологии: Джон Локк в XVII веке фактически возродил в полной мере ту философию, которая недолго господствовала в древних Афинах V века — философию софистов, этих первых либералов до всякого возможного либерализма. Все мировоззрение софистов заключено в одной-единственной формуле Протагора Абдерского: «Человек есть мера всех вещей». Этот постулат был призван разрушить всю систему традиционного общества, но только в XVII веке и только на крайнем Западе, в Англии и Америке, он мог иметь новое и действенное звучание.
4. Теплохладность либерализма
Чтобы осознать всю мировоззренческую серьезность и уникальность либерализма, а не воспринимать его как неприятное недоразумение в истории идей, необходимо обратиться к его сущности: либерализм основан на признании в качестве единственной абсолютной ценности — негативную свободу человека, то есть свободу человека от всех возможных ограничений и предписаний, кроме негативной свободы другого человека. Отсюда идея «общественного договора» как единственно возможного пути преодоления любого произвола «снизу» (анархии) или «сверху» (диктатуры).
Здесь очень важно уточнить, что либерализм как таковой не выносит никакой нравственной оценки природе человека: он не утверждает, что человек зол по природе (как считал Гоббс) или, наоборот, добр по природе (как считал Руссо). Просто либерализм как чисто софистическое мировоззрение утверждает невозможность познания абсолютной истины (если она вообще существует), а потому подвергает сомнению любое позитивное мировоззрение и любую императивную программу, основанную на этом мировоззрении. С точки зрения чистого либерализма все «идеократичекие» системы в этом мире равны в своей безосновательности, поэтому ни у одной религии, идеологии или научной концепции нет больше прав на существование, чем у любой другой.
Это очень важно осмыслить в контексте современной России: для чистых либералов Русская Православная Церковь Московского Патриархата — это только и только сообщество конкретных людей, пытающихся приватизировать себе определенную религиозно-политическую мифологию, позволяющую этим людям устанавливать свое идеологическое и юридическое господство в пространстве РФ. Поэтому для чистых либералов РПЦ МП ничем не отличается от любой сатанинской секты из трех человек, которая занята, с их точки зрения, тем же делом — установлением идеологического господства. При этом, самих либералов вовсе не интересуют подлинные мотивации адептов той или иной идеи, главное для них — максимально ограничить возможности любой не-либеральной идеи выйти за пределы конвенционального гетто. В этом заключено подлинное отношение либералов к человеку и его онтологической судьбе: полное равнодушие, либерализм «ни холоден, ни горяч» — в этом его уникальность.
Между тем, либерализм не высказывает своего отношения к человеку, но он все-таки предлагает свое собственное объяснение подлинных мотиваций человеческого поведения, в чем и заключается его «научная», рефлексивная база. Нет, речь вовсе не идет о примитивной утилитарной психологии в жанре ультралиберальной теории Иеремии Бентама или известной «пирамиды» потребностей Абрахама Маслоу. Либерализм примитивен, но он слишком примитивен, он примитивен настолько, что внешне начинает казаться сложным: в этом, кстати, либерализм следует философии одного из своих зачинателей, Канта.
Так вот, подлинная специфика либерального цинизма открывается нам не в тот момент, когда мы узнаем о его интерпретации нормального человеческого поведения как поведения заданного механизма («человека-машины» Ламетри) или простейшего организма («человека-растения» того же Ламетри), а когда мы выясняем его интерпретацию человеческого поведения в ненормальном состоянии. Как говорил Карл Шмитт, норма не объясняет нам ничего, исключение из нормы объясняет нам всё. Но какое поведение человека выходит за пределы нормы в философии либерализма?
5. Одиночество атомарного индивида
Если мы представим себе абсолютно идеализированную либеральную утопию, то перед нами раскроется мир механически существующих одиночек («атомарных индивидов» Локка), исполненных только одним «нормальным» желанием — не нарушить одиночество друг друга. Поэтому либерализм категорически отвергает любые формы коллективной мобилизации и любые идеи коллективной ответственности как «аномальные» по отношению к индивидуалистической норме. Либералы согласны с тем, что уже в целях элементарного выживания и комфорта, единственно оправданных целей человеческой жизни, с их точки зрения, люди вынуждены друг с другом кооперироваться, порождать разделение труда и необходимых общественных институтов, вплоть до верховной власти, но в это объясняется первичными биосоциальными потребностями человека.
Но когда люди начинают «придумывать» себе коллективные сверхидеи, объединяться не только на объективной основе, но и по субъективному признаку («наши» — «не-наши»), вот здесь для либералов начинается определенная «аномалия», фатальная по своим последствиям для всего общества. Но как объяснить такие «объединения»?
Здесь классическая либеральная философия вплоть до начала ХХ века давала определенный сбой, хотя ответ напрашивался сам собой. Только с момента возникновения психоанализа, который навсегда останется либеральным учением, как бы его ни пытались приватизировать иные лагеря (ибо психоанализ относится к человеку так же, как и либерализм: как к «несчастному» существу, «несчастье» которого непреодолимо и не требует преодоления) либерализм находит уничтожающее объяснение стремлению любого индивида к коллективным формам идентичности: обнаружение собственной социо-культурной идентичности в мире множества враждующих идентичностей решает у отдельного человека целый ряд принципиальных вопросов одиночества, незащищенности, маргинальности и т. п. Будучи предоставленным самому себе, человек не способен решить все основные социальные, психологические и экзистенциальные проблемы, и поэтому обращается за помощью к социуму, который (к сожалению для либералов) не представляет из себя единого целого, а дробится на бесчисленное количество микросоциумов, навязывающих социальному целому свое представление о нем. Все, что остается в этой ситуации частному индивиду — это выбрать себе один из микросоциумов и чувствовать в нем себя «своим» («нашим»). Интеллектуалы производят этот выбор в результате собственной рефлексии, не-интелллектуалы совершают его автоматически, задним числом, в зависимости от их социо-культурных условий.
6. Бездна цинизма и свет русской идентичности
Как это выглядит на примере современной России? Подавляющее большинство наших граждан считают себя «русскими патриотами» и эта идеологическая идентичность возникает у них естественно: они здесь родились и живут, принадлежат к этому социо-культурному контексту, поэтому их выбор идентичности происходит автоматически. Предустановка интеллектуала в этой ситуации сложнее: интеллектуал должен обосновать свой выбор социо-культурной идентичности, ибо вопрос: «Почему ты решил быть русским патриотом?» — невозможный в не-интеллектуальной среде — в среде интеллектуалов абсолютно не только возможен, но и неизбежен, и ссылки на собственное желание здесь неуместны и всегда выглядят вызывающей позой. В любом случае важен сам факт экзистенциальной необходимости выбора сверх-индивидуальной идентичности для каждого человека.
Поэтому либерал смотрит на этот выбор как на неизжитую условность, порождающую все возможные социальные конфликты, но не перестает напоминать человеку, что именно как условность любой такой выбор лишен онтологического основания: если «Россия» — это условность, а не факт научной онтологии, даже социальной онтологии, то как можно серьезно относиться к любой версии «русского патриотизма»?
Нелиберальному сознанию встречаться с таким тезисом очень тяжело, но проблема нелиберальных интеллектуалов как раз заключается в том, чтобы ответить на этот тезис адекватной контроверзой. Более того, в этом тезисе, выражающем всю сущность либерального цинизма, все-таки есть определенное профилактическое воздействие для каждого из нас: действительно, на каком основании ты считаешь, что ты имеешь отношение к чему-то, кроме самого себя?
Акт сверх-индивидуальной идентичности — это акт соединения собственного «я» с мифом о некоем «социальным целым». Либерал рассуждает таким образом: «никакой „России“, конечно, нет, но есть миф о том, что называется „Россией“, миф удачный, потому что есть очень много людей, готовых поверить в этот миф и за счет этого мифа считающих себя причастными друг другу, и навязывающих этот миф всем остальным».
Каково экзистенциальное действие этого мифа? Даже временно легитимный, в сознании либералов, миф о «российской государственности» позволяет человеку из Владивостока считать себя причастным к человеку из Выборга только на том основании, что они оба — «граждане России». Между тем, либерал напоминает, что все государства в этом мире изменчивы и временны, и потому воспринимает даже такую, легитимную идентичность как временно дозволенный вариант самозомбирования.
Что же говорить о нелегитимных мифах идентичности, например, о принадлежности к «русской нации», позволяющей современному русскоязычному человеку считать себя причастным к какому-нибудь киевлянину Х века? Либералу очевидно, что никакой онтологической связи между этими людьми нет, но он видит, что пока радикальные русские националисты не могут зарегистрировать свои партии, огромная законная структура ХХI века, РПЦ МП, всю свою легитимность выстраивает только на этой «мифической» связи, «эксплуатирует» свою идентичность с той Церковью, которую в Х веке основал в городе Киеве князь Владимир!
Для нас, нелиберально и даже антилиберально настроенных граждан, логика либералов представляется кощунственной, так что даже отвечать на их категорические вопросы об «онтологическом основании» нашей идентичности кажется невозможным. Но мы все-таки должны это сделать, русское православное богословие и русская национальная философия развивались тысячу лет не для того, чтобы мы теперь, люди, считающие себя причастными к этому наследию, могли с порога отказывать вопрошающему сознанию: Quid est veritas?
Мы знаем, что в любом движении, в том числе и в нашем, очень много людей случайных, совершивших свой выбор идентичности неосознанно и спасающихся от одиночества, незащищенности, маргинальности, но так было всегда и везде. И, наверное, не стоит бояться отпугнуть их кардинальными вопросами об «онтологическом основании» их выбора: если это поколеблет их идентичность, такова цена этой идентичности. Однако, сами мы, вглядываясь в холодную и темную бездну либерального цинизма, должны всякий раз заново утверждаться в своей правоте и силе, чувствовать Огонь и видеть Свет.
