 |
| Фома | Виталий Найшуль | 12.09.2006 |
Виталий Аркадьевич НАЙШУЛЬ родился в 1949 году в Москве. Окончил механико-математический факультет МГУ, работал сначала в НИЭИ при Госплане СССР, потом в Центральном экономико-математическом институте (ЦЭМИ) АН СССР — РАН. С 1992 года — президент Института национальной модели экономики. Написал целый ряд работ по экономике. В 1985 году опубликовал (под псевдонимом) в самиздате книгу «Другая жизнь», в которой сравнивал экономическую жизнь в США и СССР и впервые высказал идею ваучерной приватизации (правда, в книге ваучер назывался «спецденьгами» — «суммой специальных именных инвестиционных рублей»). А в начале 1990-х предлагал упразднить субъекты Федерации, прогнать выборных губернаторов, назначив взамен наместников, Думу не выбирать, а комплектовать государевыми людьми.
Женат. Отец четверых детей.
Развенчание экономических мифов
— Виталий Аркадьевич, многие, как известно, объясняют экономическое процветание Запада господством протестантского мировоззрения. Насколько это мнение соответствует истине и влияет ли вообще религия на экономическое развитие?— Действительно, такая точка зрения существует. Это популяризация идей выдающегося немецкого социолога и экономиста конца XIX — начала XX века Макса Вебера. Кстати, похожую мысль о связи религии и цивилизационного развития задолго до Вебера высказывал Петр Яковлевич Чаадаев.
Однако вторая половина ХХ века преподнесла сторонникам «протестантской этики» большие сюрпризы — темпы роста ВВП во многих непротестантских странах оказалась выше, чем в протестантских. Сейчас в Северной Италии душевые показатели выше, чем в Германии, в Ирландии — выше, чем в Великобритании, а Чили, построившая чрезвычайно эффективную капиталистическую экономику, осталась глубоко консервативно-католической страной. Потрясающий рывок продемонстрировали азиатские конфуцианские страны. Причем Юг Европы, Ирландия и Чили, «азиатские тигры» — не просто совершили экономический рывок, они на базе универсальных капиталистических отношений создали свои собственные экономические модели. Теперь мы видим своими глазами, что экономические успехи не тождественны протестантской культуре. Хотя протестантские страны по-прежнему занимают ведущие позиции в мировой экономике.
В середине ХХ века, говоря об экономических перспективах Юго-Восточной Азии, многие эксперты уверяли, что ничего путного там не вырастет, потому что этому препятствуют культурные устои. Такие же разговоры ведутся сегодня о мусульманских и православных странах. И действительно, примеров подобного рывка у мусульманских и православных стран в рыночной экономике нет. Пока…
Здесь нужно сделать оговорку: как известно, в начале ХХ века православная Российская Империя была самой быстро растущей капиталистической страной мира. Это наглядно видно по дореволюционным постройкам в среднерусских губернских городах — ракета явно шла на взлет. Но… не взлетела. В силу сложившихся обстоятельств или по объективным причинам — это уже другой вопрос.
— Но ведь наряду с бурным ростом капитализма шла столь же бурная секуляризация российского общества.
— Модернизация всегда и во всех странах — православных, католических, протестантских, конфуцианских — порождает целый ряд негативных социальных явлений, среди которых: снижение рождаемости, увеличение числа разводов и так далее. (Особенно эти негативные явления проявляются там, где модернизация является чужеродной.) Но это вовсе не означает, что экономическая эффективность достигается разводами и абортами. Это означает, что экономическое развитие создает сложные этические ситуации, в которых культура проверяется на выносливость.
Обычно модернизация проходит так. Старая экономическая система базируется на традиционных морали, культуре и религии. Чтобы сменить систему, их ломают. Затем на обломках методом проб и ошибок собирают новый механизм. Потом спохватываются, что без национальной культуры люди не работают, и на новом витке возвращаются к национальным корням.
А вот Чили при Пиночете за пятнадцать лет прошла весь путь капиталистической модернизации, не изменив своим устоям. В чем великое значение чилийского опыта? В том, что он опроверг привычное представление о том, что экономический рывок непременно сопряжен с отказом от традиционной культуры. В Чили радикальнейшие капиталистические реформы проводили самые что ни на есть глубокие, упертые консерваторы, ортодоксальные католики. Чилийские экономисты, получившие высшее образование в Чили, и закончившие аспирантуру в вотчине американского экономического либерализма — Чикагском университете, сказали, что капитализм — это просто некий технический механизм, и чтобы он заработал, нужно всего-навсего выполнить определенный набор условий — ну, сколько их? раз, два, три, четыре, пять… Но эти условия были выполнены в Чили с чрезвычайной жесткостью, гораздо жестче, чем в Соединенных Штатах. А вот брить бороды, как Петру I, им не понадобилось. В результате появился уникальный чилийский опыт — консервативная модернизация. Так что, на вопрос: можно ли построить современный капитализм, не разрушая собственную традиционную культуру? — теперь можно с уверенностью ответить: да.
А вот на вопрос: можно ли при этом сохранить привычный образ жизни — ответ: конечно, нет. Придется очень и очень много менять. Но при этом можно и нужно оставаться самим собой. Есть прекрасная русская пословица: «живи по-старине, а хлеб ищи на стороне». А у нас, наоборот, хотят жить «как на стороне», а хлеб искать «по-старине».
Искать хлеб на стороне, значит, в числе прочего, не открывать русские законы Ньютона или православную химию. Любая национальная культура вынуждена питаться чужеродными заимствованиями, хочет она этого или не хочет.
Учиться, учиться и учиться…
— И как же отделить «зерна» и избавиться от «плевел»?— Обратимся к русской истории. Вся она — история успешных и безуспешных заимствований. К успешным относятся Русское Православие, создание русского литературного языка и литературы, создание первой в мире межконтинентальной баллистической ракеты Р-7 на базе немецкой ФАУ-2, русские естественнонаучные школы: математика, физика, химия, биология и др. Примером же безуспешного заимствования являются раз за разом проваливающиеся попытки создать в России упорно не работающий у нас парламент. Все избранные российские думы были и будут разогнаны — что при царе, что при Ельцине, что при Путине.
Успешные заимствования при пересадке на чужую почву начинают расцветать, так что сравниваются или даже превосходят оригиналы. Без русского Православия уже немыслимо Вселенское Православие. Без заимствованного Россией романа немыслима мировая литература. Без российской математики немыслима современная математика. Мы умеем взять совершенное чужое и сделать из него совершенное свое!
Но есть институты, подобные парламенту, которые, как бы их насильственно ни вталкивали, отторгаются. И тогда единственный конструктивный выход — функциональное замещение. Ну, скажем, нельзя рассматривать коров как продовольственный ресурс в Индии, где они считаются священными животными. Значит, нужно искать замену говядине, восполняя белковый рацион местного населения соей, птицей, чем-то еще. А про коров — забыть. Как бы ни процветали животноводческие фермы в других странах мира.
Или, например, в Италии нет развитого фондового рынка — там права собственности очень плохо отделяются от прав управления. Поэтому на фондовой бирже торгуют, в основном, ценными бумагами крупных фирм, созданных с помощью государства. А Италия — страна мелких и средних семейных фирм. И их сеть оказывается более эффективной, чем крупные предприятия с большой фабричной трубой, которые представляются нам эмблемой индустриальной страны.
У меня как-то был разговор с бывшим министром финансов Италии, и он сказал: «О нас есть много разных мнений, и все они неправильные. Говорят, что мы ленивы. Мы не ленивы, мы просто по-другому работаем: может быть, дольше, чем другие, но нам надо обязательно посредине расслабляться. Зато мы не против прийти на работу очень рано и уйти очень поздно. Поэтому мы и предпочитаем семейные фирмы». А в результате возникла та самая экономика, где душевые показатели производства выше, чем в Германии. Вот что такое успешное функциональное замещение. Иногда оно происходит стихийно. Иногда с помощью каких-нибудь светлых голов. Иногда — участием в международном разделении труда, специализацией на том, что лучше получается.
Беда в том, что наша обществоведческая мысль, за редкими исключениями, безграмотная и / или эпигонская. Настоящий ученик на базе того, чему его научили, делает что-то новое, порой оставляя далеко позади собственного учителя. А эпигон — он повторяет, как попугай. Поэтому у нас такое слабое институциональное конструирование. И если какой-то заимствованный институт по каким-то причинам не работает, мы его заместить не умеем. И столетиями тычемся лбом об стенку, как, например, с парламентом.
— А правомерно ли говорить о каких-то православных культурных и хозяйственных традициях в России, если они весь ХХ век методично и кроваво выкорчевывались?
— Это сложный вопрос. Я хотел бы подчеркнуть: русское хозяйственное наследие не сводится к общине и артели. Есть, например, и заводы советского военно-промышленного комплекса. И общины, и артели, и заводы — актуальные проявления нашей богатой хозяйственной культуры. При каждом повороте истории происходит либо возвращение к старым практикам, либо из культурного наследия извлекаются какие-то детали, и из них собираются новые институциональные формы. Поэтому уповать в России только на общины и артели — значит заведомо ограничивать свои культурные ресурсы.
На самом деле богатые мировые культуры могут делать все, что угодно. Они могут воевать, могут торговать. Немцы, которых считали самой меланхолической нацией Европы, в определенных обстоятельствах превратились в жесткий военный кулак, а потом снова вернулись к меланхолии. Американцы, которые до этого толком не воевали, после Пирл-Харбора спускали на воду каждый месяц по авианосцу и удесятерили свою армию. Хотя они — типичная торговая нация.
Поэтому в нашем культурном наследии нужно искать не только и не столько готовые формы, а как бы пра-элементы, из которых эти готовые формы собираются. И с этой точки зрения очень интересно посмотреть, что именно собирается, а что не собирается. Ну, например, кто-то из иностранцев в книжке о современных русских написал, что в индивидуальном порядке они не очень инициативны, зато очень инициативны в группе. Другой пример — нашему национальному характеру свойственна трудовая аскеза, которую талантливо использовали в советские времена.
Я бы вообще уподобил культурное наследие, в том числе и в области хозяйственных отношений, конструктору «Lego». В нем есть много всяких деталей. И из них можно собрать самолет, а можно автомобильчик. Но для этого нужно детали знать. Для начала хотя бы отрефлексировать произведения Лескова и Салтыкова-Щедрина, потому что они полны наших институциональных моделей. Например, лесковский «кадетский монастырь» повторился в советское время в лучших математических школах. Очень много образцов, раз зародившихся, потом проходят через всю нашу историю. И пока мы их не осознаем и не проанализируем, мы не научимся самостоятельно собирать наши экономические, политические и общественные устройства.
Язык до процветания доведет
— Примерно к тому же еще в XIX веке призывали наши почвенники-славянофилы.— К сожалению, наши почвенники не знают почвы. Спросите их: «Как собрать земский собор? «И окажется, что люди, так уверенно кричавшие о соборности как неотъемлемой черте русской национальной культуры, не представляют, как это сделать в конкретных сегодняшних условиях. Но если это действительно органическое свойство нашей культуры, оно должно находить формы выражения в любых условиях.
А наши западники опираются лишь на внешнее представление о тех или иных моделях общественного и хозяйственного устройства, не понимая, как это все работает на Западе. В результате все время повторяется история про Старика Хоттабыча, который, если помните, увидев телефон, скопировал его в мраморе и очень удивлялся, что он не звонит. То же самое часто происходит с нашими заимствованиями западного опыта. Мы, с одной стороны, не знаем деталей своего собственного конструктора, а с другой — толком не представляем, что именно мы собираем.
Добавлю, что русские культурные образцы неразрывно связаны с русским языком. Вот простой пример. При советской власти говорили, что основной девиз правоохранительных органов — «неотвратимость наказания». Чем его можно заменить сегодня? На совещании в ГУИНе (Главном управлении исправления наказаний министерства юстиции — ред.) Валерий Федорович Абрамкин — директор Центра содействия реформе уголовного правосудия — человек, прекрасно знающий, как устроена эта система и, по примеру доктора Газа, реально помогающий заключенным — предложил формулу: «острастка и вразумление». Самое интересное, что все согласились, сказали только, что нужно еще что-то придумать специально для рецидивистов. Это удивительно — слова архаичные, я даже не помню, где и когда я их слышал. Но на совещании в ГУИНе никто не спросил, что это такое. Слова вызвали в сознании понятные всем образцы.
— Вы считаете, что ключ к нашему экономическому процветанию — чисто лингвистический?
— Именно язык дает ключ к реализации наших институтов. Нам нужен великий и могучий общественно-политический язык. Как в древности латынь (вспомните Цицерона) или как в современности — английский (Черчилль получил Нобелевскую премию по литературе за политические тексты). Язык нужен для того, чтобы адекватно описывать наши хозяйственные и политические институты; для того, чтобы договариваться между собой; для того, чтобы власти и народ говорили на одном языке. Наконец, для того, чтобы адекватно переводить зарубежные образцы.
Ведь великий и могучий русский язык породил не только великую русскую литературу, но и великую переводную литературу. И, как утверждают многие литературоведы, многие переводы ХХ века лучше оригиналов. Это означает, что и Шекспир, и Бальзак, и Томас Манн, и Джек Лондон инкорпорированы в нашу культуру. В отличие от суррогатов вроде какого-нибудь «гражданского общества». Никто не понимает, что это такое.
Знакомый заместитель губернатора, которому как раз поручили заниматься связями с гражданским обществом, опросил окружающих — от чиновников до профессоров и студентов, что это такое, и получил совершенно противоречивые ответы. Лучший ответ был: «все хорошее». Такие переводы только сбивают с толку.
Наш общественно-политический язык неразвит, беден, неточен, не способен передавать нюансы. Любое выражение на нем — пошлость, любая мысль — обман. Это язык Эллочки-людоедки, с той разницей, что на нем говорит вся страна. В результате мы не способны ни разобраться в том, что происходит в стране, ни привлечь знания из окружающего мира, ни обратиться к своему прошлому, ни построить свое будущее.
И еще. Многие российские естественнонаучные школы — лучшие в мире. Математика, например. Чего не скажешь об обществоведении. Нельзя сказать, что без экономиста Иванова немыслимо развитие американской экономической мысли ХХ века. У нас есть хорошие экономисты, но не более того. Своего Льва Толстого наша экономическая мысль не произвела. Федора Достоевского тоже. А нашего математика Колмогорова знает весь математический мир. И сегодня нам жизненно необходимо выполнить в отношении общественных наук ту программу, которую Петр I начал в отношении естественных наук. Это важнейшая задача, решив которую, мы можем получить могучую страну, экономика и хозяйство которой не разносит вдребезги ее культуру, а работает внутри этой культуры, усиливается этой культурой.
Без Бога — не до порога
— Часто приходится слышать, что православное мировоззрение препятствует экономическому успеху в его рыночном капиталистическом понимании. Насколько это утверждение верно?— Это заблуждение. И по поводу Православия. И по поводу других религий. О. Сергий Булгаков писал: конкуренция — это центробежная сила, поэтому, чтобы была сильная конкуренция, нужны мощные центростремительные силы. Это очень тонкое замечание, потому что в странах, где развиты центростремительные силы, и впрямь действует очень жесткая внутренняя конкуренция. В Японии, например, она сильнее, чем в Соединенных Штатах. Почему сейчас происходит экономический расцвет католических стран? Классик мировой политической мысли Эрнест Геллнер объяснял это очень высокой внутренней координацией. И благодаря этому они могут внутри себя позволить большую конкуренцию.
Мне кажется, в конце XIX — начале XX века в России наблюдался тот же феномен. И нам русскую культуру надо рассматривать как сокровищницу, которая вполне позволяет нам осуществлять итальянские и чилийские чудеса. Ну, а конкретные формы могут быть какими угодно. Они так быстро меняются, особенно сейчас, что прилипать к ним — смерти подобно. И именно поэтому так важны сейчас первоклассные общественные науки. Это раньше: произвели в Англии первый паровоз — мы его купили, разобрались, а потом сделали свой, может, даже чуть лучше, чем у англичан. Теперь этот фокус уже не пройдет. Вот, скажем, мы сейчас напряжемся и создадим свою Силиконовую долину, а когда она у нас появится, окажется, что Соединенные Штаты уже сбросят свою в какую-нибудь Колумбию, потому что там рабочая сила дешевле, и начнут делать что-то совсем другое. Поэтому нужно не догонять и не копировать, а создавать институциональную среду, в которой такие вещи зарождаются.
— А как эту среду создавать? Да еще на такой огромной территории как в России?
— У нас, например, может быть лучшая в мире правовая система. Как ни утопично это сейчас звучит. Ну, добились же мы когда-то, что у нас были лучшие в мире пушки, ракеты, самые мощные атомные бомбы. А теперь нам нужна такая правовая система, чтобы иностранцы приезжали судиться к нам, как сейчас в Лондонский арбитражный суд. Вот что такое институциональная среда. И для того, чтобы ее создать, нам нужно собственное обществоведческое мышление. Мы должны понимать, что происходит во всем остальном мире, и переводить это все на русский язык (в прямом и переносном смысле). И я думаю, что мы, не решив эту задачу, можем потерять свой культурный суверенитет.
Наша культура столь близка к западной, что мы с легкостью ее имитируем. И это часто служит нам плохую службу: поверхностное использование западных научных категорий создает видимость понимания нашей страны, а поверхностное копирование западных институтов — видимость успешной модернизации.
Для того чтобы глубоко познать свое общество, эффективно заимствовать западные общественные институты и сформулировать собственные государственные доктрины, нам нужны обществоведческие школы. А чтобы стать конкурентоспособными в окружающем нас трудном мире, эти школы должны быть мирового класса.
— Какую же роль тут может сыграть Православие?
— В России Православие является культурообразующим фактором. Именно оно поставляет русской культуре те высокие образцы, без которых она деградирует. Без жесткости, которую дает Православие, русская культура — плохой строительный материал. Кроме того, фундамент конкурентоспособности — общественная мораль, а никакого иного способа восстановить ее, кроме как на основе религии, не существует. Я бы сказал так. Православие через русскую культуру участвует в строительстве государства и экономики в целом. А, кроме того, оно влияет на каждого верующего человека — гражданина, работника, хозяина. И все они влияют на свое окружение и положение дел в стране. Так что как ни крути, без Православия нам просто не обойтись. ¦
Сергей Николаевич Булгаков, известный русский религиозный мыслитель, философ и экономист, первым обратился к трудам Макса Вебера и написал докторскую диссертацию «Философия хозяйства», основанную на положениях немецкого ученого и в то же время развивавшую и углублявшую их.
Родился будущий протоиерей Сергий в 1871 году в городе Ливны в семье кладбищенского священника и, по традиции, сначала окончил Ливенское духовное училище, потом поступил в Орловскую духовную семинарию, но, недоучившись, бросил ее и поступил в Елецкую гимназию, где в то время преподавал еще никому не известный Василий Розанов. Потом поступил на юридический факультет Московского университета. В те годы Булгаков, как и многие его сверстники, увлекся «научным социализмом» и, окончив университет, написал свою первую книгу «О рынках при капиталистическом производстве», которая принесла ему признание в кругах русских марксистов. Но их взаимное увлечение длилось не долго. Булгаков простился со своими юношескими иллюзиями в двухтомной монографии «Капитализм и земледелие» (1900), защитил магистерскую диссертацию и переехал в Киев, где стал профессором политэкономии в Политехническом институте. И уже в 1902 году опубликовал свою первую религиозно-философскую статью.
Потом он вернулся в Москву, преподавал в Московском университете, активно участвовал в подготовке Поместного Собора, восстановившего в России патриаршество. Летом 1918 года он был рукоположен во иерея. Его тут же выгнали из университета, и он уехал в Симферополь, где читал лекции вплоть до 1920 года, когда большевики заняли город и уволили его из университета как священника. В 1922 году отца Сергия арестовали и приговорили к высылке из страны. Он оказался сначала в Праге, где преподавал церковное право и богословие в Русском научном институте, а когда в 1925 году в Париже открылся Православный богословский институт, стал там профессором догматического богословия, а с 1940 и деканом. В 1943 году Богословский институт присудил ему степень доктора «гонорис кауза». А в следующем, 1944 году протоиерей Сергий Булгаков завершил свой последний труд «Апокалипсис Иоанна» и 12 июля скончался от кровоизлияния в мозг. Прах его был предан земле на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа под Парижем.
Марина БОРИСОВА
