«Русская цивилизация рухнула — драматичный и яркий мир»

Мы попросили поэта ответить, где было труднее в эмиграции или здесь. И проанализировать, что может дать нашей культуре будущее объединение двух русских православных Церквей.

СПРАВКА: Кублановский Юрий Михайлович родился в Рыбинске в 1947 г. в семье актера и учительницы русского языка. Окончил искусствоведческое отделение истфака МГУ. Работал в музеях-заповедниках на Соловках и на Вологодчине. После публикации на Западе открытого письма «Ко всем ним» (на двухлетие высылки Солженицына) возможности работать по профессии был лишен и трудился дворником, истопником, сторожем в московских и подмосковных храмах. В 1981 г. У Кублановского в США в издательстве «Ардис» выходит первая, составленная Иосифом Бродским книга «Избранное». С 1982 по 1990 гг. — в политической эмиграции (Париж, Мюнхен). В настоящее время заведует отделом поэзии в журнале «Новый мир». Автор поэтических книг и статей культурологического и политического характера. Лауреат нескольких литературных премий, в том числе Новой Пушкинской премии, полученной в этом году. Имеет сына, дочь и шесть внуков.

— Юрий Михайлович, как Вы относитесь к будущему объединению Русских православных Церквей: Зарубежной и РПЦ? Что это может дать нашему обществу и русской эмиграции?

— В понятие «русская эмиграция» я вкладываю политико-культурный смысл. Была Первая эмиграция; была Вторая — это те, кого военная волна унесла на Запад, и они совершенно правильно решили не возвращаться в лапы сталинского ГУЛАГа, кому удалось спастись от преступной со стороны европейцев депортации в Советский Союз. Была даже эмиграция Третья, правда, в основном, правозащитно-еврейская… Сейчас — после обрушения советской империи — «русской эмиграции» больше нет, точнее говорить о Русском Зарубежье, включающем в себя потомков тех эмиграций, адаптировавшихся в Западном мире. Те из них, кто сохранил либо на «генном уровне», либо в житейско-культурном плане — русскость, кто остается в лоне Православной Церкви, я думаю, могут не опасаться и смело идти на сближение с РПЦ. Но и наша Церковь должна в ответ проявить и деликатность, и бескорыстие.

Объединение сделает каждую из Церквей опытней и духом богаче, будет способствовать мировой консолидации Православия, особенно необходимой в виду вызовов ХХI века с его неуклонно приближающимися геополитическими, экологическими, моральными и духовными катастрофами. Никакую рознь, отъединенность мы, русские, ежели хотим сохраниться, не можем себе позволить…

Удивительно, что этого не понимают многие закосневшие в чужбинной гордыне русские, а поняли — те, кто других кровей. Вы, очевидно, знаете, что горячим сторонником объединения, является один из самых влиятельных иерархов-зарубежников владыка Марк. Когда я жил в Мюнхене, ходил в его приход, исповедовался там, причащался. Тогда владыка Марк был непримирим к РПЦ, и я почему-то думал, что такая «немецкая упертость» в нем навсегда. Но как раз он понял крайнюю необходимость объединения. А многие просвещенные парижане-евлогианцы этого почему-то бояться чуть ли не как какой-то необратимой церковной катастрофы. Инертность мышления и, повторяю, непонимание того, с чем вскоре столкнется православный и — шире — христианский мир в целом.

— Но все же есть в эмигрантской культуре нечто, утраченное здесь?

— Пожалуй, в вашем вопросе следует изменить форму времени: настоящее на прошедшее. Ушедшие после революции на Запад философы, деятели культуры, военные, ведь русская эмиграция была многомиллионной — и впрямь «унесли с собой Россию». Русская цивилизация рухнула в 1917-ом, но ее мощные «фрагменты» оказались рассеянными по миру. И русское, отнюдь не мифическое, благородство, и жертвенность, и не опоганенный советизмом язык, и скромность, и бескорыстие, нестяжательство — убереглись многими и многими и вдали от родной земли. Большое видится на расстоянье — и именно на чужбине многие и многие русские только и осознали, что такое «Россия, которую мы потеряли». Не надо, конечно, идеализировать тогдашнюю эмиграцию, как это делали здесь некоторые в 90-е годы прошлого века. Достаточно почитать изданную сейчас переписку Шмелева и Ильина или письма к Шмелеву Константина Бальмонта, чтобы понять, какая непростая была там у эмигрантов жизнь. Не простая не только материально, но и морально. Ведь бездны и болезни России они тоже унесли с собою. И все же это был несравненно драматичный и яркий культурный мир.

Но все это в прошлом. И сейчас церковное слияние диаспоры с метрополией пойдет на пользу и той, и другой. Первая принесет второй порядочность, благородство и навыки повседневной социальной культуры. После всех катаклизмов прошлого века русский человек устал. И устал здесь больше, чем за границей. Приходская жизнь — главная ценность его и здесь, и там. И соединение Церквей ее только, повторяю, обогатит.

— А немалые наработки русских мыслителей, высланных большевиками на Запад, они еще пригодятся?

— Я Вас, кажется, понимаю: ведь так хочется верить, что где-то там далеко от дробильной большевистской машины наши философы придумали замечательные рецепты возрождения Родины…

И впрямь, о будущих «моделях» России они мыслили буквально с первых ней, как оказались на Западе. Достаточно вспомнить «Духовные основы общества» С. Франка или «Наши задачи» И. Ильина. Ну и, конечно, многих других. Но жизнь с тех пор ушла далеко. Мыслилось, что Россию спасет харизматик с единомышленниками. Никто не понимал, что коммунисты и войны уничтожили всех харизматиков. Да и конкретная политическая практика всегда циничнее любых идеалистических построений. После коммунизма Россию ожидал, оказалось, не взлет, а новый виток моральной и физической деградации, скатывание чуть ли не в «протекторатную» зависимость от более сильных цивилизаций. Грабеж, мародерство, сокращение рождаемости, в общем, новая катастрофа…

Но многие и многие наработки и соображения русских философов актуальны и посегодня. Ну, наугад, хотя бы вот эти слова Бердяева: «В целостном акте хочет русская душа сохранить целостное тожество субъекта и объекта. На почве дифференцированной культуры Россия может быть лишь второстепенной, малокультурной и малоспособной страной. Всякий творческий свой порыв привыкла русская душа соподчинять чему-то жизненно существенному — то религиозной, то моральной, то общественной правде».

Сегодня это утрачивается, и так деградирует отечественная культура. Те, кто корыстен и мало одарен, стремятся поскорей освободить ее от «бациллы учительства». И таким образом тянут ее в ту выгребную яму, в которую во всем мире вырождается искусство коммерческой технотронной цивилизации.

Русская философия — наряду с нашей классической литературой вплоть от Ахматовой, Мандельштама, а в наши дни Солженицына — лучшая прививка от таких вот «постмодернистских» разглагольствований.

— А что еще, по-Вашему, актуально в наследии отечественных мыслителей?

— Мир секулязируется. И наши посткоммунистические власти предержащие, боясь, видимо, прослыть в зарубежных либеральных кругах наследниками русских царей, все чаще аттестуют себя как «политических менеджеров». Политические возглавители Запада, в общем, такие менеджеры и есть. А по сути — временщики, вбухавшие несметные деньги в рекламно-избирательную кампанию. Что может быть аморальней и гаже: таким вот образом буквально себя навязывать обществу?

У нас, русских, другое сознание. И другому учили русские мыслители, задумывавшиеся о природе власти. Для русского сознания она суть заповеданное служение. И этого не надо стесняться. И русские мыслители бились на трудноразрешимой задачей: как посткоммунистической России избежать разом и тирании, и чреватого ее распадом нового «февралистско"-либерального бардака. Все сходились на мысли, что возрождение придет через усиление социальной дисциплины, а не ее анархическое разложение, при котором гешефтники всех мастей только нагреют руки. Но, конечно, и в страшных снах им не могло привидеться, что Россия потеряет Крым, Севастополь, свою прародину Киев и превратиться со своими недрами в жертву ни с чем, пожалуй, не сравнимого в мировой истории грабежа. Верно заметил Александр Солженицын: такое впечатление, что поставили гигантскую помпу, которая выкачивает из России ее мозги, недра и все, что имеет выгодную товарную стоимость. Не этого, разумеется, хотели наши мыслители: не свободы такой ценой.

— Если я Вас правильно понял, Вы намекаете на особый «третий путь», ни кем, однако, до конца так ясно и не определенный?

— Ошибаетесь. С большей или меньшей долей отчетливости он сформулирован многими: от Франка, повторяю, до Солженицына. Но формулировка — одно, а реальное вступление на него, реальные механизмы такого вступления — другое. Ведь это путь, не сулящий человеку безбрежных гедонистических удовольствий. Это путь разумного самостеснения, самоограничения — и в частной жизни, и в политической. Человек же в массе своей — существо падшее, алчное и довольно злое. Вот почему теперь, когда хищная, затратная, «гуманистическая» цивилизация подходит к своему финишу, так вновь актуализируется Евангелие. Моральная и религиозная мобилизация — единственное, что можно будет противопоставить череде катаклизмов ХХI века.

— Оглядываясь назад, когда Вам тяжелее всего и когда лучше всего писалось? Зависит ли вдохновение от житейских и политических обстоятельств?

— Самому не верится, но я отчетливо помню утро в моем Рыбинске, когда я проснулся и мама, рыдая, прошептала, что умер Сталин… При советской власти я задыхался от лжи, от марксистко-ленинской идеологической дребедени, от разлитого в воздухе иейного лицимерия, да всего и не перечислишь. Я был раскаленный противник не просто советской власти, но самого диамата…

В первый год эмиграции я как-то спросил у замечательного поэта, а еще и замредактора антикоммунистического журнала «Континент»: «Какова собственно основная стратегическая задача у эмиграции?» — «Как какая? — отвечала она. — Вернуть Россию в ее естественные границы, границы Московского Царства». Я, помню, тогда расхохотался, но постепенно среди эмигрантов «третьей волны» стал чувствовать себя неуютно. Слава Богу, вдали от Родины я пробыл всего восемь лет и вернулся домой при первой возможности: как только меня стали тут широко печатать.

И статус «политического эмигранта», двавший мне моральное алиби для проживания на чужбине, потерял, естественно, смысл.

Но смыми неуютными для меня были годы девяностые. Я, как и многие, впервые узнал, что значит жить в страане зависимой, не способной к самостоятельной внешней политике. А внутри, повторюсь, рушились надежды на моральное воскресение Родины. В провинции учителя падали в голодные обмороки, месяцами не получая даже нищенскую свою зарплату, а в столице жирели прохиндеи и обслуживавшая их тусовка.

А вот зависит ли вдохновение от внешних причин — вопрос разом и деликатный, и интересный, потому как природа вдохновения — и это говорю я, имеющий сороколетний опыт стихослагательства — загадочна. Не было, конечно, поэта, который не пытался б об этом думать. Бродский в Нобелевской речи характеризовал вдохновение как колоссальное убыстрение работы сознания. Это правда. Но от чего оно происходит? Где его импульс? Это все-таки сверхъестественно, когда полгода двух слов связать не можешь, как писал Пушкин, «насильно вырываешь у Музы дремлющей бессвязные слова», и вдруг — идут строки, образы, только успевай записывать. Есть ощущение, что это свыше. Вот почему поэт, если он не полный версификатор, не может быть, по-моему, атеистом…

А вообще мне, моему поколению грех роптать: мы не пережили долгих физических страданий, связанных с войной или лагерем, и в этом плане прожили довольно-таки благополучную жизнь.

— В Ваших стихах очень историчен сам фон, сам пейзаж. Каждая деталь может оказться вдруг отсылкой в историю…

— Недавно я прочитал замечательные слова Василия Розанова: «Поэзия есть хранитель политики, хочется преувеличить и добавить — ангел-хранитель «. А я бы хотел добавить, что поэзия еще и хранитель истории. И далее Рознов продолжает: «Кто воспел русскую осень — уж, будьте уверены, есть в то же время и глубоко чувствующий гражданин, способный к подвигу, к долгу, к терпению и страданию за родину».

Действительно, я всю жизнь бьюсь над загадкой несчастной нашей истории, почему рухнуло русское царство, кто первоисточник вины: монарх? народ? интеллигенция? инородцы? Ничего уже не поправить. Но помните, как метко говорил Достоевский: «Дайте русским мальчикам карту звездного неба, они на утро вернут ее исправленною». Во мне, видно, и в 59 сидит такой «русский мальчик». Но ведь нстоящая поэзия и не может без такой сверхзадачи, без, как Вы выразились, «отсылки» к чему-то главному, что стоит за текстом. Это и только это придает ей лирическую и культурную глубину, без которой она всего лишь более-менее удачная словесная вязь.

— Раньше поэты были пророками. Пушкин чувствовал себя государственным деятелем. А сейчас стесняются пафоса…

— А пафоса и не надо, гремучего, декларативного пафоса. Но глубинный интимный пафос решения сверхзадачи необходим. Я, к примеру, ощущаю себя государственным человеком. Но я знаю, что есть поэты совершенно от этого далекие, для которых главное — это игра вообржения, реализация собственных культурно-эстетических задач. Среди них тоже есть у меня друзья. Все зависит от натуры стихотворца. Кто-то очень метко заметил, что стиль — это человек. Но подспудный пафос творчества — это человек тоже.

Моя — смолоду — лирическая задача — это новизна в каноне. Все в стихотворении должно быть свежо, ново, но и канонично одновременно. Искусство русской иконы в этом смысле мой идеал.

— О чем должен прежде всего заботиться христианин-поэт: как спасти собственную душу или как спасти общество?

— Для меня это противоречие мнимое. Оно только споспешествует другому. Христианин не может не ощущать своей ответственности за судьбы мира, не может не держать руку на пульсе времени. Я сейчас говорю о христианине-мужчине. Долг женщины — это все-таки семья. Ей необязательно входить в общественно-социльную проблематику. А мужику — надо. Он же воин. Ему следует иметь точку отсчета и быть не просто гонимой щепкой в жизненно-историческом океане, а осмыслять свою жизнь и общее историческое течение целокупно.

Беседовал Андрей Кульба

Юрий КУБЛАНОВСКИЙ

Перевозчик

7.X.2001.

http://www.nsad.ru/index.php?issue=37§ion=15&article=486