 |
| Православие.Ru | Иеромонах Серафим (Роуз) | 05.09.2006 |
Основным интеллектуальным толчком для возникновения виталистического движения послужила реакция против исключения высшей реальности из реалистического «упрощенного» мира, что обусловило в то же время, приходится признать, полный провал витализма. Не имея достаточно основания в христианской истине, даже не осознавая ее, те, кто взялся за исправление основных недостатков реализма, изобрели и лекарства, оказавшиеся не только бессильными, но и вредными и ставшими симптомами еще более осложнившегося заболевания, которое они предназначены были лечить.
Как реализм, хотя и был реакцией против туманности либерализма, но обрек себя на бесплодие, приняв свойственное либерализму неведение высшей истины, так и витализм подорвал свои же собственные чаяния, приняв за основополагающую предпосылку критику абсолютной истины, свойственную реализму, против которого он пытался бороться. Как бы ни тосковал виталист по «духовному» и «таинственному», он никогда не станет искать их в христианской истине, потому что она для него столь же «устарела», сколь и для полного слепца реалиста. Для виталистической точки зрения очень типична жалоба В.Б.Йейтса, высказанная в его автобиографии: «Хаксли и Тиндал отвратительны мне, они лишили меня наивной религии моего детства». Каково бы ни было психологическое обоснование этой точки зрения, она не имеет никакого отношения к правде и последствия ее весьма печальны. Не найдется ни одной формы витализма, которая не была бы натуралистичной, программа которой не начиналась бы и не заканчивалась в этом мире и чья трактовка мира иного была бы не более чем пародией. Снова заметим, что нигилизм идет по прогрессирующей, повторяя и преумножая ошибки предыдущих ступеней в последующих.
Нет и речи о том, чтобы витализм возвращался к христианской или какой-либо другой истине, хотя сами виталисты порой и пытаются претендовать на это. Многие критики отмечали псевдорелигиозный характер даже марксизма, хотя это определение применимо лишь к ложно направленной ревности наиболее ярых его приверженцев, а отнюдь не к его учению, которое слишком очевидно антирелигиозно по своей сути. В витализме проблема псевдорелигиозности гораздо сложнее. Здесь вполне понятная скорбь об утраченных духовных ценностях усиливается и, с одной стороны, приводит к субъективным фантазиям (иногда к явному сатанизму), которые люди, не имеющие духовного рассуждения, принимают за откровения «духовного» мира, а с другой стороны, — к ни на чем не основанному эклектизму, привлекающему идеи всех времен и народов и устанавливающему чисто внешнюю связь между отдельными неверно понятыми частями и своими собственными ложными концепциями. Неотъемлемыми элементами многих виталистических систем являются псевдодуховность и псевдотрадиционализм, встречающиеся как по одному, так и вместе. Поэтому следует с большой осторожностью относиться к заявлениям тех, кто собирается восстановить «духовную» сущность жизни, и в особенности тех из них, кто называет себя союзником или приверженцем «христианства». Духовные заблуждения гораздо опаснее простого материализма, и в третьей главе настоящей книги мы убедимся, что большая часть того, что сходит сегодня за «духовность», представляет собой на деле «новую духовность», рак, порожденный нигилизмом, который проникает в здоровые организмы и разрушает их изнутри. Такая тактика прямо противоположна открытой реалистической атаке на истину и духовную жизнь, но тем не менее это тоже нигилистическая тактика, только уже следующий ее этап.
На рассудочном уровне витализм предполагает отрицание христианской истины в сочетании с некоторой псевдодуховной претензией. Однако даже осознав это, мы все же окажемся не готовыми к пониманию виталистического движения, если прежде не ознакомимся с духовным состоянием людей, ставших его носителями. В либерализме и реализме нигилистическая болезнь все еще относительно поверхностна, она принадлежит в основном к области философии и распространяется только на интеллектуальную элиту. В витализме — как и в марксизме, самом крайнем проявлении реалистического сознания, — эта болезнь развивается не только качественно, но и количественно: впервые простые люди начинают проявлять признаки нигилизма, который прежде ограничивался лишь немногими.
Это обстоятельство, несомненно, находится в полном соответствии с внутренней логикой нигилизма, так как он, подобно христианству, которое он призван уничтожить, стремится к всеобщности. К середине XIX века наиболее восприимчивые мыслители уже предвидели перспективу «разбуженных» масс, которыми должны будут воспользоваться «ужасные упростители», а ко времени Ницше, одного из могущественнейших «пророков» витализма, это предчувствие переросло в уверенность. Ницше уже мог видеть, как «смерть Бога бросает свою первую тень на Европу», и — хотя «событие само по себе было слишком велико, слишком удалено, слишком превосходило возможности восприятия большинства людей, чтобы предположить, что сообщение о нем могло бы дойти до их сознания» — детьми этого грядущего века — века, если мы вспомним, триумфа нигилизма — стали такие же люди, как Ницше.
Христианская истина, которую стремился подорвать либерализм и на которую нападал реализм, не просто философская истина, но истина жизни и спасения, и когда среди масс, воспитанных на этой истине, начинает распространяться убеждение, что она более не достойна доверия, в результате получается не просто лощеный скептицизм, которым утешаются некоторые либералы, но духовная катастрофа гигантских размеров, чьи последствия будут ощутимы во всех сферах человеческой жизни и мысли. Мыслители, подобные Ницше, уже видели первые тени этой катастрофы и были способны более или менее подробно описать ее и предугадать некоторые последствия. Однако эти последствия становятся более очевидными, только когда ее тени прокрадываются в сердца широких масс. К концу XIX века все большее и большее число простых людей начинает с беспокойством искать то, что могло бы заменить Бога, умершего в их сердцах, — картина, столь свойственная и нашей современной жизни. Это беспокойство становится основной движущей силой витализма, его сырьем, которое удобно облекается в форму только что рассмотренных нами интеллектуальных пресуппозиций мастерами, вдохновленными позднейшими веяниями «духа века сего».
Мы привыкли рассматривать это беспокойство главным образом с точки зрения его использования нигилистическими демагогами, в то время как оно служило и важнейшим стимулом виталистического искусства и религии. Присутствие этого компонента в большинстве виталистических явлений объясняет, почему, в отличие от кажущегося «здравомыслия» либерализма и реализма, витализм проявляет симптомы не только интеллектуального отклонения, но духовной и психологической дезориентации.
Неплохо было бы, прежде чем перейти к рассмотрению внешних проявлений витализма в области философии и искусства, подробнее остановиться на некоторых более общих формах стоящего за ними смутного беспокойства. Действительно ли оно является нигилистической характеристикой? Могут возразить, что его значение преувеличено нами, что это просто новая форма чего-то уже существовавшего прежде, нелепая попытка возвести нечто обычное в ранг нигилизма. Это мнение, несомненно, имеет некоторое основание, однако вряд ли можно отрицать, что-то, что мы видим сегодня в целом ряде важнейших аспектов, отличается от всего предшествующего. Впервые за всю историю беспокойство распространяется сегодня настолько широко, что представляется почти всеобщим. «Обычные» лекарства, лекарства здравого смысла, по-видимому, не способны оказать на него никакого воздействия, наоборот, только усиливают его. Его развитие происходит параллельно распространению современного безверия, так что если одно и не служит причиной другого, то оба они представляются параллельными проявлениями одного и того же процесса. Эти положения так тесно связаны друг с другом, что их невозможно разделить, и потому далее мы будем рассматривать их вместе.
Наиболее искусно использовали в своих целях всеобщее беспокойство фашистские и национал-социалистские режимы. Странно, однако, — «странно», впрочем, только для того, кто не понимает характера современной эпохи, — что это беспокойство не закончилось с поражением тех, кто им так ловко пользовался, но, напротив, стало сильнее, а что еще более странно, оно особенно усилилось в странах с высоким уровнем развития демократической и либеральной идеологий, странах, отличающихся особым благосостоянием, в «отсталых» же странах степень его усиления находится в пропорциональной зависимости от степени их приближения к этим целям. Утихомирить это беспокойство не смогли ни война, ни либеральный идеализм, ни возросшее благосостояние; как, впрочем, не смог этого сделать и марксистский идеализм. Так, советское «процветание» произвело на свет все то же явление. Эти лекарства не помогают, так как болезнь зашла глубже, чем они могут действовать. Наиболее сильно это беспокойство проявилось в росте преступности, особенно среди молодежи. В предшествующие эпохи преступность была явлением ограниченным, имела очевидные, понятные причины, коренившиеся в человеческих страстях — жадности, похоти, зависти, ревности и т. п., они не знали ничего похожего на тот вид преступления, который стал характерным в нашем веке, — преступления, которому более всего подходит определение, столь часто используемое сегодняшним авангардом, хотя и в ином, нигилистическом контексте: его нельзя назвать иначе как «абсурдным».
Дети убивают родителей, родители — детей, избивают или убивают совершенно незнакомого человека, но при этом не грабят; преступление может совершаться кем-то одним или целой бандой. Такие банды терроризируют всю округу, шатаясь без дела или бессмысленно воюя друг с другом, — и для чего?! Вот оно, время «мира» и «благоденствия», когда преступники могут быть как из высших, так и из низших элементов общества, их поведение не имеет никакой практической причины, часто и речи не идет о каких-либо предпосылках и последствиях. Когда совершивших подобные преступления просят объяснить свое поведение, они отвечают примерно одинаково: это был «импульс», «побуждение»; или преступник испытывал садистское удовольствие, совершая преступление, или имелся абсолютно не соответствовавший тяжести преступления предлог, как-то: скука, помрачение, возмущение. На самом деле они совсем не могут объяснить своего поведения, оно не имеет удовлетворительной мотивации, и, что самое существенное и поразительное, в подобных преступлениях обычно не раскаиваются.
Существуют, конечно, и другие, не столь насильственные формы всеобщего беспокойства: страсть к движению, скорости, особо выражающаяся в настоящем культе автомобиля (мы уже заметили выше эту страсть в Гитлере); всеобщая приверженность к телевидению и кино, основная функция которых состоит в том, чтобы предоставить несколько часов убежища от реальности как с помощью своего эклектического и «захватывающего» содержания, так и с помощью гипнотического воздействия самих технических средств. Сюда же относится и все усиливающаяся примитивность и дикость современной музыки, особенно джаза, наиболее точно отображающего состояние современной души. Это и культ физической доблести в спорте, и — как часть его — нездоровое благоговение перед юностью, преобладание и вседозволенность сексуальной беспорядочности, попускаемой многими из тех представителей старшего поколения, которые за это должны были бы отвечать, как бы являющейся показателем «открытости» современной молодежи и представляющей собой еще одну форму «открытого», «экспериментального» отношения к жизни, культивируемого в искусстве и науке. Это и неуважение к власти, поощряемое распространением мнения, не признающего никаких ценностей, кроме «сиюминутных» и «динамичных», и побуждающего наиболее «идеалистически» настроенную часть молодежи к демонстрации протеста против «репрессивных» законов и установлений.
При этом такая «деятельность» представляет собой не иное что, как убежище от скуки, бессмысленности, а еще глубже — пустоты, которая охватила сердца, отказавшиеся от Бога, истины Божественного Откровения, а с ними — от нравственности и совести, основанных на этой истине. Та же психология действует и в более сложных проявлениях виталистического импульса, к которым мы теперь переходим. Пока мы лишь отметим множественный характер этих проявлений, а позже детально рассмотрим, в чем состоит роль большинства из них, выступающих в качестве форм «новой духовности».
В политике наиболее преуспевшими формами витализма были культ активности и насилия Муссолини и еще более мрачный культ «крови и земли» Гитлера; природа их слишком хорошо известна нынешнему поколению и не требует объяснений. Впрочем, сегодня, когда стрелка политического барометра столь явственно отклоняется «влево», может быть, не так очевидно, насколько глубоко простиралось воздействие этих движений сорок лет назад. Помимо масс, оторванных от своих корней, на которые прежде и рассчитывали нигилистические демагоги, они нашли горячую поддержку, хотя и ненадолго, у довольно значительного числа лиц, принадлежащих к интеллектуальной и культурной элите. Среди этой элиты мало кто принял нацизм и фашизм в качестве «новой религии», но многие приветствовали его как противовес демократии, «науки», прогресса, то есть либерализма и реализма. Они обещали «восприимчивой» личности весьма привлекательное будущее, их динамизм, «жизненность», псевдотрадиционализм представлялись обманчиво «освежающими» многим, задыхавшимся в душной интеллектуальной атмосфере того времени.
Таково же воздействие и современного искусства, чей протест против безжизненного академического «реализма» заводит порой в самые неожиданные области. Новыми экзотическими источниками влияния стали искусство Африки, Востока, южных широт, доисторического человека, детей, сумасшедших, а также спиритуализм и оккультизм. Непрекращающийся «экспериментализм», постоянный поиск «новых» форм и техники приняты за норму, искусство вдохновляется «диким», «примитивным», «спонтанным». То, что заявляли когда-то в своем манифесте футуристы (хотя вряд ли футуризм можно серьезно считать искусством), стало основой для большинства современных художников, культивирующих в своих работах «всякий вид оригинальности, смелости, крайнего насилия». Все они верят, что «наши руки свободны и чисты, и можно начать все заново».
Согласно виталистическому мифу, художник — «творец», «гений», «вдохновленный», в его искусстве реализм преобразуется через «видение», и в этом состоит знамение «духовного пробуждения». То есть художник — это чародей в искусстве, в том смысле, в каком Гитлер был им в политике: и там, и там правит не истина, а субъективное чувство.
В религии или, вернее, в псевдорелигии беспокойное экспериментаторство, характерное для витализма, проявляется в еще более разнообразных формах, чем в школах современного искусства. Например, есть секты, чьим божеством является неясная имманентная «сила», и различные направления «новой мысли» и «позитивного мышления» стремятся укротить и использовать эту силу, как если бы она была чем-то вроде электричества. Близки к ним оккультизм и спиритизм, а также некоторые поддельные формы восточной философии, которые перестали даже делать вид, что их «интересует» Бог, и направили все свои усилия на то, чтобы пробудить непосредственные «силы» и «присутствия».
Религиозный витализм проявляется также в широко распространенном культе «осознания». В сдержанной форме он присутствует у приверженцев современного искусства, а также в «творческом акте» и «видении», которые это искусство вдохновляют. Наиболее крайней формой этого культа служит безразборчивый поиск «просвещения», как, например, в дзен-буддизме, а его reductio ad absurdum — «религиозный опыт», стимулируемый разными наркотиками.
Делается также попытка сфабриковать псевдоязыческий культ «природы», прежде всего на основе его «первичных», «главных» элементов: земли, тела, секса. Заратустра Ницше — могущественный пророк этого культа — центральная тема в произведениях Лоренса и других романистов и поэтов нашего века.
В большинстве разновидностей экзистенционализма и персонализма делается попытка свести религию не более чем к личной «встрече» с другим человеком или иногда со смутно воспринимаемым богом, а в патологическом, атеистическом экзистенционализме — сделать религией бунт, неистовое самопоклонение.
Все эти виталистические проявления религиозного импульса объединяет неприятие любого устойчивого, неизменного учения или установления и исключительный интерес и стремление к достижению сиюминутных «ценностей» жизни, «жизнеспособности», «опыта», «осознания» или «экстаза».
Итак, мы выделили наиболее яркие черты витализма и примерно определили широту его распространения, но нам осталось еще раскрыть сам термин и объяснить, в чем состоит его нигилистический характер. Как мы уже видели, либерализм подрывал истину своим безразличием, сохраняя, однако, престиж самого слова; реализм нападал на нее во имя некоей меньшей, частичной истины. Противопоставляя себя им обоим, витализм вообще перестает иметь отношение к истине. Он целиком и полностью посвящен вещам совсем иного порядка. «Ложность какого-либо мнения, — писал Ницше, — не может служить возражением против него… Вопрос в том, насколько это мнение способствует жизни, сохраняет ее…» Там, где начинается подобный прагматизм, нигилизм переходит на стадию витализма, которую можно определить как упразднение истины в качестве критерия человеческих действий и замену ее иным критерием — «жизнеспособностью»; здесь «жизнь» и истина окончательно расстаются друг с другом.
Витализм — это как бы более углубленный реализм, общее у них — узость восприятия реальности и стремление свести все высшее к максимально низшему; витализм продолжает осуществлять реалистическое намерение. Там, где реализм пытается заменить абсолютную истину снизу, витализм констатирует неудачу и предлагает еще более «реалистическое» осознание ситуации, утверждая, что и внизу нет абсолютной истины и единственный неизменный принцип этого мира есть само изменение. Реализм сводит сверхъестественное к естественному, данное в Откровении к рассудочному, истину к объективности; витализм же идет еще дальше и сводит все к субъективному опыту и субъективным ощущениям. Мир, который казался реалисту столь устойчивым, истина, которая представлялась ему столь надежной, рассыпаются в виталистическом мировоззрении в прах, рассудку не на чем уже успокоиться, все поглощено движением и действием.
Логика неверия неумолимо ведет к бездне, и тот, кто не вернется на путь истины, должен будет следовать своему заблуждению до конца. Так происходит с гуманизмом, который, подхватив реалистический вирус, окончательно побеждается эмбрионом витализма. Наиболее наглядным признаком этого служит преобладание «динамичных» критериев, имеющее место в критике литературы и искусства и даже в рассмотрении вопросов религии, философии и науки. Самыми ценными качествами во всех этих областях считаются «оригинальность», «экспериментализм», свойство быть «волнующим», и если вопрос истины и поднимается, он все больше оттесняется на задний план и заменяется субъективными критериями, как-то: «целостный», «настоящий», «индивидуальный».
Подобный подход открыто приглашает к обскурантизму, не говоря уже о шарлатанстве, и если последнее может быть отвергнуто как некое искушение, не ставшее нормой, то игнорировать все более распоясывающийся обскурантизм, столь легко терпимый и даже поощряемый нигилистическим темпераментом, невозможно. В современном интеллектуальном климате все труднее вести разумный разговор с апологетами витализма. Если, например, спросить у них, в чем смысл какого-либо современного произведения искусства, вам ответят, что оно не имеет смысла, это «чистое искусство» и его можно только «почувствовать», а если критик не способен правильно его «почувствовать», он не имеет права что-либо о нем говорить. Попытка ввести какой бы то ни было критерий критики, даже самый простой и формальный, встречается с возражением, что старые критерии не применимы к новому искусству, что они слишком «статичные», «догматичные» или просто «отсталые» и что об искусстве сегодня можно судить только с точки зрения того, насколько успешно оно воплощает свои собственные неповторимые интенции. Если в каком-то произведении искусства критик заметит патологическое или животное намерение, ему объяснят, что оно служит точным отражением «духа века сего», а тот, кто считает, что искусство должно быть чем-то большим, просто наивен. Последний довод наиболее любим сегодняшним авангардом, литературным ли, философским или «религиозным». Для людей, уставших от истины, достаточно того, что есть «нечто», что оно «новое» и «волнующее».
Возможно, такова понятная реакция на исключительно литературный и утилитарный подход либерализма и реализма к таким сферам, как искусство и религия, которые говорят на языке, мало похожем на прозаический язык науки и бизнеса. Чтобы критиковать их с полным правом, нужно знать их язык и знать, что они пытаются сказать. Одно совершенно очевидно: они пытаются сказать нечто. Вообще все, что делает человек, имеет смысл, и любой художник или мыслитель стремится передать что-то в своем произведении. Если же будет сказано, что произведение не имеет смысла, что в нем есть только желание выразить «дух века сего» или что вообще нет никакого желания что-либо передавать, то это-то и будет иметь смысл, и весьма зловещий, который не сможет не заметить компетентный критик. К сожалению, задачу критики сегодня отождествляют с задачей апологетики, что весьма показательно. Общепринято мнение, что роль критики заключается только в том, чтобы объяснить непросвещенным массам «новое вдохновение» «творческого гения». Так место активного понимания занимает пассивное «восприятие», а место мастерства занимает «успех», в том смысле, насколько успешно удается «гению» воплотить свое же собственное намерение.
В соответствии с новыми критериями, Гитлера на определенном этапе также можно было бы отнести к «преуспевающим», покуда «дух века сего» не доказал его неправоты. Авангард и его попутчики-гуманисты ничего не имеют против большевизма, кроме того, что, в отличие от национал-социализма, который был «экспрессионистским» и «волнующим», большевизм прозаичен и реалистичен.
Но, может быть, самым ярким свидетельством того, что гуманизм заражен инфекцией витализма, является его странная аксиома, одновременно романтическая и скептическая, гласящая, что «любовь к истине» никогда не кончается, потому что никогда не может быть удовлетворена, и вся жизнь есть постоянный поиск того, чего нельзя найти, постоянное движение, при котором нет и не должно быть места отдыху. Изощренный гуманист очень красноречиво может описать этот новый основной принцип всех научных академических исследований как осознание «временной» природы всякого знания, как отображение никогда неудовлетворяющегося, вечно любознательного человеческого разума или как часть таинственного процесса «эволюции» или «прогресса», но настоящий смысл данной точки зрения очевиден: она представляет собой последнюю попытку невера спрятать свое отречение от истины за туманом благородной риторики и в то же время подменить искреннюю любовь к истине мелким любопытством. Теперь самое время сказать, что, подобно своему аналогу — похоти, любопытство никогда не кончается и никогда не находит удовлетворения. Но ведь человек был создан для чего-то большего, чем это. Он был создан, чтобы подняться над любопытством и похотью до любви и через любовь достичь истины. Это истина человеческой природы, но, чтобы ее осознать, нужна некоторая простота. Интеллектуальная поверхностность современного гуманизма столь же далека от подобной простоты, сколь далека она от истины.
Привлекательность витализма психологически понятна. Только очень неразвитого и невосприимчивого человека может долгое время удовлетворять мертвая вера либерализма и реализма. Сначала крайние элементы общества — художников, революционеров, лишенные корней массы; затем одного за другим гуманистов — хранителей «цивилизации»; и, наконец, наиболее уважаемые и консервативные слои общества охватывает какое-то внутреннее беспокойство, заставляющее их искать нечто «новое» и «волнующее», но что именно — никто из них точно не знает. Нигилистические пророки, на коих прежде смотрели с презрением, входят в моду, поскольку человечество начинает разделять их беспокойство и предчувствия. Их постепенно включают в гуманистический пантеон и ищут у них откровений и внутреннего видения, которые вывели бы человечество из той бесплодной пустыни, в которую завел его реализм. За тривиальной чувствительностью и эклектизмом, характеризующим современное стремление к «мистицизму» и «духовным ценностям», лежит жажда чего-то более существенного, чем-то, что дали или могут дать либерализм и реализм, жажда, которую разные виды витализма способны лишь раздразнить, но не утолить. Люди отвергли Сына Божия, Который даже и сейчас хочет жить в них, хочет дать им спасение. Найдя невыносимой ту пустоту, к которой привело это отвержение, они бросились к безумцам и колдунам, лжепророкам и религиозным софистам, ища у них слова жизни. Но это слово, данное с такой готовностью, едва они попытались повторить его, обратилось в их устах в прах.
Реализм, неистово стремясь к истине, уничтожает эту истину; подобно и витализм, ища жизнь, начинает издавать запах смерти. Витализм последнего столетия служит безошибочным симптомом усталости мира, а в его пророках еще сильнее, чем в философах мертвого либерализма и реализма, проявился конец христианской Европы. Витализм есть плод не «свежести» и «жизни», которые с такой безнадежностью ищут его последователи, потому что именно их-то им и не хватает, но, напротив, плод разложения и безверия, представляющий собой предпоследнюю ступень умирающей цивилизации, которую они так ненавидят. Не надо быть защитником либерализма или реализма, против которых выступил витализм, чтобы увидеть, что он «перестарался» и его антиметод, примененный против несомненно существующей болезни, оказался мощной инъекцией того же самого нигилистического состава, который вызвал некогда саму эту болезнь. За витализмом может следовать лишь одна — заключительная ступень, которую предстоит пройти нигилизму: нигилизм разрушения.
Из книги иеромонаха Серафима (Роуза), изданной в серии, выпущенной Сретенским монастырем в 2006 г.
http://www.pravoslavie.ru/put/60 904 104 609
