 |
| Правая.Ru | Дмитрий Данилов | 01.09.2006 |
Отто фон Бисмарк
Говоря о современной русской идентичности, трудно избавиться от ощущения некоего вакуума, который расширяет пространство до бесконечности и одновременно лишает его смысла, координат и внятной гравитации. Рассуждать о «русскости», «русской душе», «русской идее» и «особом русском пути» почти во все времена было чрезвычайно модно и столь же чрезвычайно нелепо. Огромные непознанные пространства и времена России, ее вечная недостроенность и незавершенность всегда манили к себе, как будто сулили смутную надежду отыскать давно потерянный в строительных лесах первоначальный план всего русского строения. Но потом вдруг с какого-то момента оказывается, что основные схемы этого самого строения предельно просты, о них сказано и написано почти все. Поэтому постоянно повторять их не имеет смысла, особенно для понимающих, о чем идет речь.В результате получается странное чувство потери исторического объекта: «русскость» с «русской идеей» вроде бы есть, а русских как бы нет. И сколько бы не пытались мы внушить русскому человеку, кто он есть, мы чаще получаем только эффект эха разговора с самими собой. Русская бездна остается темной и непроглядной, и протянуть к ней напрямик провода «русского смысла» не получается. Внушить ей, какой именно она должна быть, оказывается почти безнадежным занятием. Что-то не срабатывает именно в механизмах взаимного восприятия. Русский человек сегодня никого не слушает, кроме себя самого. Но это происходит не потому, что он «опустился», а потому что и у говорящего и у слушающего равно не работают системы нужного декодирования.
То, что относится к другому русскому человеку, не может не иметь места в тебе самом. Поэтому вечный вопрос «кто мы?» нужно переадресовать прежде всего к самому себе: «кто я?». Как правило, изъяны встречаются на попытке дать ответ именно на этот вопрос. Можно сказать, что ответы на вопросы «кто ты, русский?» и «что значит быть русским?» нельзя искать путем отвлеченного наблюдателя, без погружения в эту самую «темную русскую бездну», без принятия ее в себя и решительного отказа от попыток подходить к ней, как к внешнему объекту. Для этого стоит более подробно разобрать, в чем же заключается сама суть этого «внутреннего мира», мира идентичностей.
В свое время Лев Карсавин верно заметил, что коллективная историческая индивидуальность неопределима извне. Но неопределима она потому, что она — социально-психическая индивидуальность, а значит, представляет собой частный случай неопределимости всякой индивидуальности. Нельзя человека понять лучше, чем он понимает себя сам.
Говорить же об индивидуальности общины, народа, нации, культуры просто как об удобной символической схеме, было бы очередной ошибкой. Когда звучит словосочетание «душа народа» — это отнюдь не поэтическая метафора. И социальная группа, и народ, и культура представляют собой именно личности, в прямом смысле слова. Это личности высших порядков, наиболее активные и важные признаки которых связаны в одну цепь и переходят от более простой к более сложной. Но все вместе они представляют собой единство личностей, стяженные в единое пространство идентичности. Поскольку речь идет о личностях как о персонах, то нельзя говорить о простом поглощении «низшей» личности более высшей. Личности никогда окончательно не смешиваются, но они оттеняют и дополняют друг друга, выстраивают иерархию связей, уходящих друг в друга высших идентичностей. Похожим образом, струны, внешне различаясь между собой, дают единый гармонический ряд, пронизанный неповторимым тембром каждой из струн.
Так личность человека, вопреки расхожему заблуждению либеральных профанов, не растворяется в толпе, например, агрессивных футбольных фанатов или в цепочке поднимающихся в атаку солдат. Наоборот, причастность коллективу до предела обостряет его индивидуальность и одновременно — групповую идентичность. Активное ощущение принадлежности к группе, особенно в экстремальных условиях, активизирует сразу несколько уровней его идентичностей, заставляет их теснее общаться друг с другом. Социальная община, вынужденная сохранять свой уклад и свое лицо в изменчивом мире, наиболее ярче воспринимает свою идентичность, когда находит себя неотъемлемой частью «своих», частью своего народа. Народ, связанный общей территорией проживания, языком и происхождением, наиболее четко осознает себя единым целым и особой культурно-этнической общностью, когда превращается в нацию — высшую культурно-политическую идентичность. Она уже обладает внешними качествами единой духовной культуры, которые наиболее полно раскрывают ее индивидуальность в чувстве сопричастности общей духовно-исторической цивилизации — самой высшей идентичности в этом мире, воплощенной в нашем случае в Теле Церкви.
Карсавин доказывал, что «низшие коллективные личности» определяются и познают себя через противопоставление друг другу и «высшим личностям», как и личности человеческие. Сословная идентичность, скажем, Пушкина, противопоставляется внутри его самого самоидентификации русского человека. Идентичность же русского человека противопоставляется идентичности христианской культуры и так далее. Но думаю, что с этим утверждением Льва Платоновича нельзя согласиться. В Пушкине холодность русского дворянина, несмотря на все кульбиты последнего, не противопоставлялась, а обогащалась его принадлежностью к русскому народу, его идентичностью как русского. Более того, именно дворянская идентичность Пушкина, согретая «безмолвным» русским самосознанием, и высекла из него искры тех слов, строк и строф, которые еще сильнее подчеркнули в нем русского человека, а впоследствии — и христианина. Не говоря уже о значении самого этого факта для национальной культуры.
В антропологическом смысле симфония идентичностей человека в чем-то напоминает собранный в фокус пучок цветов самых различных оттенков. Без сложения их всех воедино невозможен общий белый цвет, различаемый нашим глазом, но которого не существует «самого по себе». Этот «белый свет» и есть та предельная, высшая идентичность, которую способен ощутить человек в этом мире. Разумеется, есть цвета вне пределов видимого спектра, которые «белый свет» отразить не в состоянии. Это цвета идентичностей иного, нетварного мира, которые для нашей вселенной в своем непосредственном виде временно недоступны и непознаваемы. В идеале любая человеческая идентичность стремится к Богу как к Абсолютной Идентичности.
В приведенной конструкции нас не должна смущать «соборная идеализация» выстроенных высших идентичностей. Подобно любым иным индивидуальностям, они могут взаимопроникать и «играть» в едином спектре, отталкиваясь друг от друга и еще четче оттеняя собственные границы. В принципе, в этом «броуновском движении» ничего катастрофичного нет. Главное — в тотальной зависимости идентичностей друг от друга, невозможностью жить одной без всех остальных. Точно так же из спектра невозможно вырвать хоть один цвет без разложения всех цветов с помощью призмы.
Проблемы происходят, когда одна из идентичностей «расфокусируется» и выходит за пределы общего пространства самоидентификации. Тогда же теряется и ощущение общего «белого света». Оторванная от общего спектра идентичность болезненно осознает свой цвет и становится как бы ярче, но эта яркость — ложная.
Проблема заключается в том, что любая идентичность — национальная, религиозная, культурная или социальная не может жить сама по себе. Она всегда, осознанно или нет, ищет идентичность общую, которая определяла бы ее цветовую гамму. В этом смысле очень характерен повседневный лексикон носителей таких «разорванных идентичностей» в России. Исключенные из национального мировоззрения люди редко замыкаются в самоидентификационном гедонизме. Они стремятся обосновать свой космос лексикой чуждых высших идентичностей: «общечеловеческие ценности», «жить, как в цивилизованном мире», «подняться» или даже «как у белых людей».
Выйдя из круга родственных ей «коллективных индивидуальностей», «оторванная» идентичность начинает не просто блуждать впотьмах, а встраивается в цепочки иерархий чуждых идентичностей. Тогда, лишенная связи с генетическим древом своих изначальных основ, она оказывается больше не способной увидеть саму себя и адекватно распознать свое лицо в зеркале родственных идентичностей. Самоидентификация, наивно стремящаяся к чужим высшим индивидуальностям, как к своим собственным — единственным, способным ее понять и дать ощущение себя самой, неизбежно размывается и угасает.
С течением времени, теряя «общий фокус», идентичности теряли и свою исконную высшую самоидентификацию, которая, как мы уже указывали, сама по себе существовать не может. Природа же не терпит пустоты и свято место, как известно, пусто не бывает. Место корневых высших идентичностей, дающих «белый свет», заняли идентичности-паразиты — динамичные, искусственные или мимикрирующие под «естественный виток развития человеческой культуры». Гуманизм, Просвещение, Рационализм, Либерализм, Секуляризация, Толерантность, Мультикультурализм — имя им легион. Все мы на себе ощущаем холодное прикосновение этих чуждых идентичностей: от «России как другой Европы» и до «Евразии, которая превыше всего».
Заняв «свято место», идентичности-паразиты конституировали собой все прочие оттенки и цвета, питаясь их естественными соками и давая взамен в лучшем случае — чувство ложной общности. Один из наиболее зловещих проявлений такой паразитической идентичности — концепт т.н. «сетевого общества», который плодит многочисленные, но безответственные и не связанные между собой социальные стаи, напрочь лишенные хоть сколько-нибудь ощутимого коллективного самосознания. Такие люди очень чувствительны к собственному локальному бытию, которое является для него чем-то вроде «персональной вселенной», альфой и омегой любой самоидентификации. Они считают, что основная суть государства состоит в том, чтобы «быть ответственным перед людьми», хотя в подавляющем большинстве не знают даже слов гимна этого самого государства. При этом от государства подобные люди не брезгует требовать, чтобы «дали, наконец, пожить по-человечески».
Не похожую ли картину мы сегодня наблюдаем в России? Русский человек бежит от любой коллективной идентичности, от любой серьезной социальной иерархии, если это грозит хоть как-то переформатировать комфорт его персонального микрокосма. Все мы являемся свидетелями и одновременно участниками грандиозного исхода русских в «частную жизнь», в «тусовки», «интересы» и «проекты», основная цель которых заключается в бесцельном наращивании ресурсов личного быта. Обостренное и уязвленное чувство суверенности личного быта на сегодняшний день является базовой идентичностью русского человека, которой поверяется весь внешний мир: от категорий домашнего уюта до самых глубоких философских истин.
Нужно признать, что русский человек сегодня свободен, как никогда ранее. Но это свобода необитаемого острова, ограниченная жесткими границами внешних реалий. Это — мнимая свобода раба, свобода проявления низовой воли и манифестация внеколлективной безнаказанности индивида, по привычке «берущего от жизни все». Взлелеянная Петром Столыпиным мечта об упразднении крестьянской общины и идеи триумфа «хутора» в наше время не просто победила, а сбылась с математической точностью. Хотя, жил бы Петр Аркадьевич в современной России, он пришел бы в ужас от такой реализации собственной идеи. Потому что сбылась она отнюдь не в «проклятом» аграрном вопросе, а на всех слоях общественного сознания, пронизанных тотальной социальной аномией.
Каждый из нас в той или иной степени является обитателем столыпинского идивидуального «хуторка», который каждый день пытается вырвать у окружающей жизни то, что считает «своим». Это касается буквально всего — от банального воровства проводов на электролиниях и вплоть до успешных респектабельных карьер. Для носителей «хуторского» мировоззрения окружающий мир не имеет «коллективного лица», он представляет собой лишь заросший бурьяном притягательный бесхоз — поле потенциальных столкновений с другими «хуторянами». Россия для них не существует в высоком понятии слова, потому что она давно превратилась для их сознания из субъекта в объект. Миллионные сообщества «хуторян» бегут на работу и возвращаются домой, в промежутках устраивая свою жизнь и досуг. Эти маршруты для большинства людей — единственная связь со страной, пуповиной идущая из одного уютного отчужденного русского мирка в другой.
Каждый такой мирок стремится вырваться из некоего безысходного «небытия», которое он точно определить не в силах. Он хочет вырваться, отгородившись от всех остальных, но при этом страшно боится «плохих времен», «дальнейшего развала», а также не успеть на некий «уходящий поезд». Поэтому обитатели этих мирков больше всего на свете мечтают о том, чтобы некий внешний актор должен существенно улучшить жизнь и условия общей игры. Не важно при этом, кем должен быть этот «добрый дядя» — пресловутой «сильной рукой», мудрыми либеральными божествами или чем-то еще. Откуда он должен вообще взяться, в сущности, не имеет принципиального значения. Главное, чтобы он, наконец, «пришел».
Но люди, полагающие так, не думают при этом, что кандидатуры на роль «дяди» являются точно такими же «хуторскими», как и они сами. Только, быть может, эти кандидатуры имеют более могущественные «подворья». Иными словами, сталкиваются не «нормальные люди» со «стихиями хаоса и коррупции», а одни «хуторки» с другими. Вся разница — только в их размерах и динамике проявления «хуторства».
Что же остается на долю «небытия», которое, собственно, и есть Россия? Служить средой обитания, которую терпят разумом, но не сердцем? Быть лишь привычными декорациями для собственной жизни, площадкой для реализации эгоцентричных проектов и безмолвным источником представлений о чем-то важном и большем? Возможно, большинство людей привыкли видеть свою страну именно так. Но не будем при этом забывать, что эти представления отражают взгляд из-за ограды «хуторка» и являются типичной низовой идентичностью, тем более вырванной из цепи привычных равновесий. А значит — идентичностью больной, запертой изнутри, но вместе с тем пытающейся расшириться в своей болезненности.
По-настоящему общего пространства коллективного самосознания в современной России не существует. Его может формировать и поддерживать только здоровая коллективная идентичность, идеально воплощенная в Общине, на каком бы уровне она себя не проявляла. Но ее нет. Поэтому нет и нормального Хутора, который бы на фоне Общины получал бы точное представление о Своем и Общем. Не имея правильных координат об Общем, Хутор лишается и правильного представления о себе. Он берет на себя несвойственные для себя функции и неизбежно распадается мириадами агрессивных и полузапуганных мирков. Повсеместное распространение «хуторского» мира — это всего лишь следствие ухода Общины из нашего мира. Сначала это происходило путем эрозии институтов традиционного общества, а затем и государства.
Ярче всего этот процесс заметен по истории СССР. Большевистское государство окончательно уничтожило патриархальный строй русской деревни и традиционной городской культуры, смело как классы и сословия, так и институты бытового самоуправления русского мира, жестко заменив все уничтоженные механизмы социальной саморегуляции самим собой или искусственными общественными симулякрами. Как итог — в России не осталось ни полноценного города, ни полноценной деревни. Но закончилось советская власть и эффективное государство ушло, как трагический отлив, оставляя за собой барахтающихся на скользком грунте людей, чьи социальные связи оказались обрубленными или недостаточными, чтобы прорасти друг к другу. В результате все оказались заблокированными собственными раковинами в мнимой надежде «дождаться» прилива, который, опять-таки, кто-то «принесет» извне.
Наша национальная беда заключается еще и в том, что русскую идентичность постоянно лихорадит одержимость «начинания с белого листа». У русской нации нет традиции здоровой исторической преемственности. Каждый последующий период русской цивилизации мы начинаем как бы заново, денонсируя большинство связывающих звеньев с нашей историей. История тем самым перестает быть живой и актуальной, новые элиты забывают или ненавидят своих предшественников, а каждому последующему поколению предлагается «жить теперь по-новому». Русский народ регулярно превращается в очередных Иванов, не помнящих ни родства, ни корней, ни самого чувства сопричастности к собственной Истории. Отсюда — законное чувство ностальгии по прошлому, по «лучшим временам». Советская ностальгия среднего человека, приводящая ныне в тихий ужас правого патриота, на самом деле не имеет ничего общего с «грустью по корыту» и прочим «совкам». В глубине души русский человек грустит по тем временам, когда быть и называться русским, еще не было стыдно.
Однако никакая ностальгия не в силах остановить безудержную эрозию русского мира на островки, хуторки и «раковины». Последствия этого процесса выглядят поистине удручающими. Сбывается ирония Константина Леонтьева, невесело заметившего, что для всего «просвещенного» мира русские представляют собой «варварство, вооруженное всеми средствами цивилизации». Вдумаемся: ведь наиболее уничижительный смысл «варварства» для древних заключался не в банальной ксенофобии и разнице в уровне культурного развития, а в деструктивной сущности людей, уничтожающих цивилизацию. Для вырванного из всех традиционных социальных ячеек, «тусующегося по жизни» варвара нет ничего ценного ни в своем обществе, ни в чужом. У такого человека нет ни цели, ни принципов, чье притяжение распространялось бы вне его самого. По сути, все мы давно превратились во внутренних варваров в собственной стране, привыкших безжалостно эксплуатировать остатки некогда цветущей инфраструктуры своей цивилизации.
Ощущение, что мы живем не в своей стране, имеет одни и те же корни как в патриотическом, так и в либеральном дискурсе. Внутренне мы остаются все теми же — социальными анонимами, не приспособленными к активному преобразованию собственного мира. Достаточно лишь послушать пассивное направление соответствующих оборотов нашей речи: «нас лишили прав…», «нам не дают возможности…», «русских опять обманули…». Внешне-отстраненное отношение к собственной судьбе не только провоцирует ложное ожидание «дяди», но и лишает всю конструкцию русской идентичности необходимого фундамента. Строить нормальную идентичность не на чем, поскольку нет самих координат общности, нет той отправной точки, откуда можно начинать кропотливую работу всей русской реставрации.
Речь идет о самой важной части нашего самосознания — бытовом ойкосе — точке, где качество «я» начинает переходить в качество «мы», где начинается это самое «мы». Ойкос можно считать началом любого коллективного пространства. Русский ойкос сегодня в лучшем случае не распространяется дальше подъезда дома. Дальше все нити теряются. Когда в русских городах выходцы с юга заселяют улицу или хотя бы подъезд дома — это сразу видно по тому чувству общности, которые являют собой «эти черные». Только русская улица безлика.
У нас нет чувства коллективной ответственности за свой двор, свою улицу, квартал и микрорайон. Его нельзя внушить, учредить законодательно и принудить исполнять. Без этого чувства сопричастности к общему быту невозможно говорить о более высоких формах коллективной идентичности. Поэтому, когда говорят, что Родина начинается с твоего двора, в этой фразе есть куда более глубокий смысл, чем кажется на первый взгляд.
Любопытно, что это наблюдение подтверждается особенностями новейшей российской демократии. Как совершенно справедливо замечал В.Л. Махнач, в современной системе представительных органов практически полностью отсутствует уровень низовой демократии микрорайонного уровня и ниже. Да и районные советы депутатов сейчас мало где представляют собой самостоятельные органы власти, будучи подмятыми могущественной бюрократией областного или республиканского уровня. Между тем, наиболее крепкая демократия всегда начинается именно с низовых ступеней муниципального самоуправления: курий, цехов, уличных и приходских советов, земств. Иными словами, крепкая демократия начинается с крепкого соседства.
Когда в последнее время часто вспоминают о практике «ответственности власти перед народом», то в ход идет не совсем верное целеполагание. Существующая власть не может быть «ответственной», даже если и сама захочет этого. Для этого нет соответствующего передаточного звена — низовых органов народного самоуправления, которые в свою очередь не могут существовать без развитого коллективного самосознания граждан. Поэтому требовать надо не «ответственности власти», а создания нормального муниципального самоуправления.
Русского человека нельзя «научить» быть русским и привить ему уважение к самому себе с помощью какого бы то ни было внешнего воздействия. Точно также невозможно объяснить ему высокие истины русской традиции, русского патриотизма, Православия и державности, не воссоздав сначала ту первоначальную ступеньку коллективного быта, провал которой невосполним ничем другим. Через нее нельзя перескочить к более высоким ступеням русской идентичности.
Можно сколько угодно укорять западные общества в бездуховности и омертвелости, но одного у них не отнять — того корпоративного каркаса, на котором нанизано все их коллективное самоощущение. Добропорядочному бюргеру не стоит объяснять, почему он должен заботиться о чистоте собственных улиц, соблюдать общественный порядок и уважать мнение соседей. Это у него в крови. Сам по себе он может быть довольно неприятным человеком, но каркасное чувство порядка у него не отнять. Даже если его мир будет полностью уничтожен, такой «каркас» быстро восстановит всю систему заново. Мы же в России, живя в своих грязных неустроенных городах, с удовольствием рассуждаем о духе и о достоинстве русской цивилизации, о русской идее и русской миссии. И при этом мы до сих пор неспособны остановить деградацию собственного жизненного пространства. Нет ли здесь очевидного парадокса?
Особенности русского ландшафта — очень важная вещь для понимания нашей национальной идентичности. Обитая на огромных пространствах Евразии, мы живем в крайне неудобном для проживания мире. При всем изобилии нашей земли, мы считаем стандартом бытия жизнь в переуплотненных городах и бетонных многоэтажных коробках, малопригодных для развития и поднятия на ноги ни полноценной семьи, ни полноценной нации. Во всем мире мегаполисы прекращают свой рост и начинается великий «откат» населения назад — в пригороды, даун-тауны, малые города. Это — мировая тенденция. Но только не в России. Русский человек заражен абсолютно противоположной мечтой — всеми правдами и неправдами заполучить заветную бетонную конуру в каменных джунглях с их болезненным ритмом и считать обитание в такой конуре своим жизненным триумфом.
Мир тотального «хуторка» в России формирует извращенную донельзя картину, где человек сам себе «царь, бог и пророк». И в этой системе координат неоткуда появиться «мудрому дяде», «сильной руке» или «национальному вождю». Даже если у кормила государства появится обладатель «сильной» руки, своей «силой» и введением «законов для людей» он лишь подчеркнет всеобщую пассивность, всеобщее нежелание активно соучаствовать в судьбе русской нации.
«Хуторской» мир не признает системы общественного лидерства, основанного на неформальном уважении одних людей к другим. В такой ситуации у нации не может быть подлинных учителей, героев и лидеров. Зададим себе вопрос: есть ли сейчас в России «совесть нации» в лице всенародно почитаемых поэтов, писателей и философов? В лучшем случае, остатки этой «совести» доживают свой век где-нибудь в провинции и по-прежнему «хранят Россию в себе». Кстати, эрозия общенациональных авторитетов является основной причиной, почему русские патриоты всех мастей, несмотря на взаимные призывы и увещевания не могут объединиться. Нет общепризнанной фигуры, которая пользовалась беспрекословным уважением и почтением, которая сцепляла своим словом и своим духом всех.
Стыдно признаться, но и подлинно духовных учителей у России тоже нет. Это поистине национальный позор: о духовных подвижниках, всероссийских старцах и праведниках 99% этого самого народа ничего не знает. А если кто-то из них и узнает, то лишь после объявления в СМИ об очередной праведной кончине.
Остается вопрос: что же тогда делать? Неужели описанные нами проблемы русской идентичности носят неустранимо-фатальный характер? Конечно, это не так. Пути реставрации русского мира существуют, но их невозможно описать в форме очередного «спасительного» рецепта на тему «как нам обустроить Россию?». Важней понять, бесконечно сложные арабески русской идентичности никуда не пропали. Они растворены в каждом из нас. Поэтому и начинать «спасать Россию» нужно не с другого, а с себя самого. Не имеет смысла говорить высокие слова с высоких университетских кафедр и на круглых столах о Традиции и Православии и вместе с тем считать реализацию Божьих заповедей работой «для того парня». Бесполезно рассуждать о русскости, державности и консерватизме и одновременно собственную жизнь выстраивать по лекалам потребительского либерализма.
Для Русской Православной Церкви это — очевидный шанс вернуть свой законный социальный авторитет в русском обществе, потому что на руинах русской идентичности она остается фактически единственным институтом, который сохранил преемственность тех форм и реалий нашей жизни, когда коллективное самосознание было живое и естественное.
Но чтобы было именно так, каждый человек должен стать не только послушным агнцем, но и пастырем собственной жизни. Нужно быть для людей живыми примерами собственных слов и дел. Неудачи не должны смущать или останавливать, потому что рано или поздно кто-нибудь все равно воспримет твой пример. «Спасительные рецепты» не помогут, а только помешают, превратясь в очередной «национальный проект». А поможет только тотальный прыжок в себя самого, во все свое существо для дальнейшего преображения себя, окружающего ойкоса и мира.
Не зря ведь сказано: «Спасись сам и вокруг тебя спасутся тысячи».
