 |
| Православие и современность | Елена Луконина | 31.08.2006 |
Статью, которую мы предлагаем сегодня вниманию читателей, можно было бы назвать «Субъективные заметки о русском роке». Автор неравнодушен к этому направлению музыки, которое вызывает столь большое количество откликов, как положительных, так и отрицательных. Последних, как водится, больше. Поэтому вторым названием для статьи могло бы стать такое: «Попытка оправдания». Удачная попытка.
Слово о богооставленности
В золотистом пшеничном зернышке есть часть солнечного тепла и света, невидимый импульс жизнеспособности, подаренный яркими лучами в момент его созревания. Когда зерно, упавшее в землю, прорастает, то его робкий и хрупкий стебелек вновь тянется к тому источнику жизни, благодаря которому он существует, — к солнцу. Так же и человеческая душа с самого рождения устремляется к своему Создателю — истинному Жизнодавцу, единственному настоящему источнику тепла и света. Каждый вновь пришедший в мир младенец — образ и подобие Божие. А подобное ищет Первоисточник, смутным или ясным отражением Которого оно является. Поэтому главное движение, изначально заложенное в человеке, — движение к Богу.Сегодня же большая часть современного человечества переживает состояние богооставленности. Это самое страшное одиночество, оно причиняет мучительную, терзающую боль. Людям, выросшим в секулярном, раздираемом бесконечными распрями «мировом сообществе», сложно увидеть среди войн, катаклизмов, глобальных интриг бесконечное милосердие Любящего Отца, Его благой Промысл о каждом из нас. Мысли об абсурдности окружающей действительности толкают человека в бездну отчаяния и самоубийственной безысходности:
Вот она — гильза от пули навылет,
Карта, которую нечем покрыть.
Мы остаемся одни в этом мире.
Бог устал нас любить [1].
По сути дела, ад — это бесконечная, неизменная, вечная богооставленность, и когда человек ее переживает в этой жизни — это предчувствие ада. Но, слава Богу, пока мы существуем на этой Земле, у нас есть возможность разорвать эти сети: испив горькую чашу богооставленности, услышать, наконец, зовущего Господа: «Чадо, дай мне сердце твое» — и начать «путь домой», приняв как свои слова псалмопевца Асафа: «Мне же прилепляться Богу благо есть, полагать на Господа упование мое» (Пс. 72, 28).
Поколение «Ау!»
Не всякая душа ощущает личностный раскол, возникший в результате потери духовных ориентиров. Если ощущает — начинается поиск. Этот поиск не может быть гармоничным, потому что в душе человека нарушено незримое равновесие, он болезненно воспринимает свою внутреннюю неустроенность, причина которой — разлука с Богом, духовное сиротство.Поэту дан особый талант. Он способен говорить о том, что испытывают многие, во всеуслышание, ясно и удивительно четко. Цена такой откровенности — препарирование собственной души, обнажение эпицентра личных переживаний. Когда речь идет о настоящей поэзии, по сути дела — это добровольная жертва, приношение себя людям через творчество.
Есть почитатели, обращающие внимание на творчество поэта только в силу его внезапной популярности, известности в тех заманчивых элитарных кругах, к которым они стремятся принадлежать (это касается, в том числе, и андеграунда). В этом случае очень мала вероятность обратной связи с автором, потому что «слушающие не слышат»: «Что такое поэт? — несчастный, переживающий тяжкие душевные муки; вопли и стоны превращаются на его устах в дивную музыку. Его участь можно сравнить с участью людей, которых сжигали заживо на медленном огне в медном быке Фалариса: жертвы не могли потрясти слуха тирана своими воплями, звучавшими для него сладкой музыкой. И люди толпятся вокруг поэта, повторяя: „Пой, пой еще!“, иначе говоря — пусть душа твоя терзается муками, лишь бы вопль, исходящий из твоих уст, по-прежнему волновал и услаждал нас своей дивной гармонией» [2].
Но хрупкая душа поэта бывает искренне благодарна тем, кто откликнулся на ее боль своей личной болью. Так двое заблудившихся в дикой лесной чаще зовут друг друга, радуясь одному только «ау!» в ответ на свой крик о помощи. Чем больше заплутавших, тем больше откликов. И вот уже сотни «ау!», слитые воедино, превращаются в многоголосье поиска. Так появился русский рок.
Многие из тех поэтов, о которых пойдет речь, уже находятся «по ту сторону смерти», их творческий путь был завершен вместе с последним вздохом. Некоторые еще имеют время что-то изменить и переосмыслить в своей жизни. Практически все они — герои многочисленных статей, публикаций и монографий. Официальные и неофициальные СМИ перебирают их слова и поступки по косточкам, домысливают и выдумывают подробности личной жизни, мифологизируют ту или иную персону, планомерно создавая очередной «брэнд». Я не претендую на объективность. И мне не интересна «жанровая принадлежность» песен и стихов — будь то рок или авторская песня — у поэта на первом месте стоит Слово.
«Дети проходных дворов»
Русский рок — это дитя урбанизации. Его мелодика — это музыка крыш, визг тормозов и ветер в водосточных трубах. Его герои родились «в душных кварталах новых районов» и «разменяли невинность в боях за любовь». Из этих «городских волчат» сбивались стайки, у которых был свой кодекс чести, свои понятия о нравственности, «солдаты дна» защищали свою «армию жизни»: Оскал и дым, разгул и чад,
Обычный вечер городских волчат.
За тупиком тупики, и только тени врагов.
Я тоже жил наперекор,
Сам за себя рубил отказ в отпор,
На сотни судеб легли следы моих сапогов [3].
Мир подростков — это скорее не мир, а война: «Дети смотрят в глаза новой войны — остановите нас!» («Алиса», песня «Смутные дни»). В ходе боевых действий за «свое я» появляются и первые раненые — жестокостью, насмешками, презрением и равнодушием, и первые убитые — в прямом смысле этого слова. Сердца еще живых подавлены презрением, агрессией и насилием или опьянены безнаказанностью и желанием власти за счет унижения чужого достоинства.
Но дети — это наше отражение. Они как маленькие осколки зеркала копируют все происходящее в жизни взрослых и перенимают их принципы поведения и правила игры. Давно известно: «Что посеешь, то и пожнешь».
Авторитет наших предков перед своими детьми был непререкаем, потому что основанием своим, в первую очередь, полагал православную нравственность: «Чти отца твоего и мать твою». Молодежный досуг определялся годовым циклом постов, церковных праздников и будней. Поэтому было бы наивно полагать, что повсеместная идеологическая ложь, тиражируемая в годы безбожия, принесет процветание и добрый плод обществу «благополучных советских людей», так как «сеющий ветер пожнет бурю»:
Мы вскормлены пеплом великих побед.
Нас крестили звездой, нас растили в режиме нуля.
Красные кони серпами подков топтали рассвет.
Когда всходило Солнце,
Солнцу говорили: «Нельзя, нельзя» [4].
И советские дети видели и остро переживали любую неправду, даже самую, казалось бы, «невинную» и «ничтожную»:
В этом мотиве есть какая-то фальшь,
Но где найти тех, что услышат ее?
Подросший ребенок, воспитанный жизнью за шкафом,
Теперь ты видишь Солнце, возьми — это твое! [5]
Это было время бунтарей. Но бунт был не против правды, а против «правильности», против ханжества и морали «строителей коммунизма». Пришло понимание того, что не все, что делается во имя добра, есть Добро:
Они говорят о любви,
Возведя в добродетель закон,
Но когда всходило Солнце —
Закон позволял им стрелять [6].
Революция, ты научила нас
Верить в несправедливость добра.
Сколько миров мы сжигаем в час
Во имя твоего святого костра? [7]
Герои прошлого остались в прошлом. Авторитеты советского Олимпа не способны были вызвать больше ни уважения, ни доверия у «последних героев»:
И частенько, не веря уже в одряхлевших богов,
Сыновья пропивают награды примерных отцов [8].
И вот эти «дети могил» начинают поиск своей правды, противопоставляя себя лицемерному миру взрослых, отрицая и игнорируя его ценности:
Есть два цвета: черный и белый,
А есть оттенки, которых больше,
Но нам нет никакого дела
До тех, кто черный, кто белый.
Мы — дети проходных дворов —
найдем сами свой цвет [9].
Рады ли они были своему бунту? Скорее, чувствовали интуитивную, почти физически ощутимую внутреннюю необходимость изменить свою жизнь:
Перемен! — требуют наши сердца.
Перемен! — требуют наши глаза.
В нашем смехе, и в наших слезах, и в пульсации вен —
«Перемен! Мы ждем перемен!» [10].
Человек терзаем сомнениями, он не уверен в своих силах — и все-таки делает первый шаг на выбранном пути:
И я не знаю точно, кто из нас прав:
Меня ждет на улице дождь, их ждет дома обед…
Закрой за мной дверь — я ухожу [11].
Если струсить, если этого шага не сделать, тебя поглотит «пучина мирская», где «в мире задернутых штор нет приюта Звезде — точный расчет при условии «наверняка» («Алиса», песня «Слово»), где «тот, у кого есть хороший жизненный план, вряд ли будет думать о чем-то другом» («Кино», песня «Бошетунмай»).
Земля, тлен, суета станут единственной альтернативой твоему когда-то невыбранному пути — вечным пристанищем, центром притяжения одряхлевшей, дряблой души:
Я начинаю путь.
Возможно, в их котлах уже кипит смола,
Возможно, в их вареве ртуть,
Но я начинаю путь.
Я принимаю бой.
Быть может, я много беру на себя,
Быть может, я картонный герой,
Но я принимаю бой.
Я говорю:
«Живым — это лишь остановка в пути,
мертвым — дом» [12].
«Время менять имена»
Отторжение существующей мировоззренческой системы зарождалось внутри человека. В зависимости от темперамента, эмоционально это неприятие проявлялось от депрессивного спокойствия — «нам это не нравится, все плохо, но сделать ничего нельзя» — до эпатирующего протеста, выраженного в резкой и эксцентричной форме: Мы начинаем движение вспять!
Мы устали молчать!
Мы идем — эй, тверже шаг!
Отныне мы станем петь так — и только так! [13]
В городе старый порядок!
В городе с тарый порядок!
Осень!
Который день идет дождь.
Время червей и жаб!
Время червей и жаб!
Слизь!
Но это лишь повод выпустить когти!
Мы поем!
Мы поем!
Заткните уши,
Если ваша музыка — слякоть!
Солнечный пульс!
Солнечный пульс!
Диктует!
Время менять имена! [14]
«Образ врага» искать было не нужно. Им стал советский режим, который повсеместно ограничивал «права и свободы», сдерживая юношеский пыл и неуемную жажду жизни. Только 90-е годы дали понять, насколько различным было восприятие «свободы» у тех, кто в свое время за нее боролся. Для кого-то свобода выражалась в возможности регулярно слушать модные новинки западной музыкальной индустрии и спокойно скупать вещи из последних коллекций нашумевших дизайнеров, минуя вездесущих фарцовщиков. Для таких людей «совок» был империей тотального дефицита, а «заграница» — обществом всеобщего благоденствия. И творчество их изначально было прозападным, часто англоязычным, воплощавшим желание привнести «глоток свежего воздуха Гудзона» в затхлую советскую действительность. И когда эта долгожданная «свобода» наконец-то хлынула в деформированное постсоветское общество в виде тряпочно-полуфабрикатно-массмедийного водопада, больше искать стало нечего. Изголодавшиеся по истине напитались дешевым суррогатом, духовным «фастфудом», опять наступило «сытое время, сытые дни», когда «боль и радость почистили зубы и спят, звук, в котором когда-то был крик, в рот набрал воды и прикусил язык» («Алиса», песня «Земля»). Теперь они — преуспевающие шоумены, известные кулинары, заслуженные мемуаристы и почетные тусовщики.
Вообще, конфликт прозападного и прорусского направлений в музыке обычно связан с вопросом: «Что важнее — слово или музыка?». Для настоящего поэта главенство слова очевидно. В нем концентрация мысли достигает предельного воплощения. А музыка, дополняя и раскрывая слово, рождается так: «Когда разбивается сердце поэта, оно разбивается в музыку» (О. Уайльд). Но мало просто избрать слово. Важно понять, что это Божий дар и, как минимум, «не путать его с яичницей».
Слово — это очень острый и опасный инструмент, как хирургический скальпель — им можно провести успешную операцию и вылечить человека, а можно зарезать.
Многие поэты играют этим скальпелем «в ножички», швыряя его в цель наугад, с закрытыми глазами, изощряясь в рифмах и остротах, изобретая непроизносимые неологизмы. Печально видеть, когда со сцены сквернословят, когда слово превращается в средство поведать миру о тех сиюминутных потребностях, о которых вполне достаточно нечленораздельно промычать.
Русский рок богат теми, для кого слово первично. Более того, теми, для кого первично русское слово:
Я начал петь на своем языке,
Уверен — это не вдруг [15].
«По Руси, по матушке, Вечный пост…»
В эпоху интернационализма, как, впрочем, и сейчас, самобытность русского народа зачастую ограничивалась самодеятельными песнями-плясками, национальными костюмами и кулинарной спецификой. Все это было ярко и весело — расписные кокошники, пузатые самовары, свекольный румянец, задорный визг и караваи с узорами. Обрядово-бытовая сторона поощрялась и приветствовалась всеми «представителями советской культуры» — от директора сельского клуба до министра.И кому было интересно, что вся эта бутафорская шелуха — лишь ветхая, залатанная одежда той России, которую растеряли в ходе борьбы за «мировую революцию»?
Поколение «Ау!» пыталось переосмыслить то, что переосмысливать примерным советским гражданам было нельзя — трагедию падения своей Родины. Это плачевное состояние не воспринималось иначе, как Лихо:
Если б не терпели — по сей день бы пели!
А сидели тихо — так разбудили Лихо! [16]Переосмысление это часто шло извилистым путем — через «бабкины напевы», с чрезмерным увлечением языческими мифами и фольклором. Но это было желание узнать, «откуда есть пошла Русская земля». Взяв в руки «посошок», они, спотыкаясь, побрели к истокам, пошли искать свою потерявшуюся в дебрях отступничества Родину:
Засучи мне, Господи, рукава!
Подари мне посох на верный путь!
Я пойду смотреть, как твоя вдова
В кулаке скрутила сухую грудь.
В кулаке скрутила сухую грудь.
Уронила кружево до зари.
Подари мне посох на верный путь!
Отнесу ей постные сухари.
Отнесу ей черные сухари.
Раскрошу да брошу до самых звезд.
Гори-гори ясно! Гори…
По Руси, по матушке — Вечный пост [17].
И, по-моему, неистощимое чувство благодарности к этим «ходокам» живо еще и потому, что они оберегали теплом своих душ трепетное пламя национальной самобытности, не дали его потушить сквознякам западного космополитизма. Более того — они призывали к ответственности за свою Родину, понимая, что быть русским — это не только почетное право, но и великая обязанность:
Этот поезд в огне,
И нам не на что больше жать,
Этот поезд в огне,
И нам некуда больше бежать.
Эта земля была нашей,
Пока мы не увязли в борьбе.
Она умрет, если будет ничьей —
Пора вернуть эту землю себе [18].
А у земли одно имя — Светлая Русь!
В ноги поклонись, назови ее — мать!
Мы ж — младенцы все у нее на груди,
Сосунки, щенки, нам ли мамку спасать?
(Да только нам и спасать!) [19].
Они шли часто на ощупь, теряя силы, захлебываясь в собственной духовной немощи. И где же было искать поддержки, к кому обратиться за помощью?
В небе над нами горит Звезда —
Некому, кроме нее, нам помочь,
В темную-темную ночь [20].
«Вот он я, посмотри, Господи!»
В первых песнях поколения «Ау!» гораздо больше обвинений, хлестких фраз, «брошенных в лицо» толпе как вызов на тропу войны, приглашение на дуэль. Но постепенно приходит осознание не только несовершенства внешнего мира, но и своего личного несовершенства. Противопоставление «мы — они» превращается в вопрос: «А мы — это кто? Какие мы? И так ли сильно мы отличаемся от них?». Это совершенно новый этап в жизни поэта. Когда он переосмысливает свое личное бытие, заглядывает внутрь себя. И, сделав это, ужасается.«Кто не испугался себя, тот не знает страха». И этот страх толкает человека подчас на противоречивые, необдуманные поступки. Душе хочется взлететь из мерзкой бездны греха, но без покаяния это невозможно:
По погосту, в белый дым,
Мутная душа гуляла.
Вьюгой выла на луну,
Волокла крыла.
Ей подняться от земли
Духа не хватало,
Больно ноша у души
Тяжела была [21].
И душа начинает метаться:
Порою нас швыряло на дно,
Порой поднимало до самых звезд! [22]
Поколение «Ау!» искало истину. Бывает поиск ради поиска, когда человеку важен не результат — обретение истины, а сам процесс — «скользи по всему и ни на чем не останавливайся» (группа «Пилот», «Сказка о прыгуне и скользящем»). По такому пути идут многие люди, перебирая одно «учение» за другим, перелистывая страницы книги «заблуждений человечества». Они не «алчут и ж аждут правды», не хотят ей насытиться, их вполне устраивают «легкие перекусы». У священника Александра Ельчанинова есть замечательные размышления на эту тему: ««Я ищу истины».- Счастье, если при этом делается ударение на последнем слове — «истина». Много хуже, если с гордостью подчеркивают слово «ищу», гордясь положением постоянно стремящихся к истине — «всегда учащихся и никогда не могущих дойти до познания ее» (2 Тим. 3, 7). Совсем плохо, что бывает чаще всего, когда ударение делается на слове «я» [23].
Поэты такие скитания мысли и чувства часто провоцируют сами, считая, что вдохновение питается как раз за счет «новых эмоций и впечатлений». Не находя утешения, поэт решает жить по принципу «Я всегда буду против». Это отрицание ради отрицания, когда любое постороннее стремление к созиданию сопровождается агрессивным отпором, а в своем арсенале имеются только стремления деструктивные.
Но душа, не имеющая твердого основания в духе, нигде не находит покоя. Потому что покой можно найти только так: «Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас; возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим; ибо иго Мое благо, и бремя Мое легко» (Мф. 11, 28−30). В душе есть место, которое никто, кроме Бога, заполнить не может и не должен заполнять… Если это место пусто, образуется зияющая рана, человек всегда будет чувствовать себя одиноким, никчемным и ненужным. Если эта прореха не закрыта, в душе гуляет ветер уныния и постепенно выдувает все тепло, все добро, собираемое по крупинкам… и «ты чувствуешь сквозняк от того, что это место свободно…» («Аквариум», песня «Глаз»).
Многие «гении», почитаемые миром за новых пророков, были глубоко несчастными и одинокими людьми. Так как же можно не радоваться, когда поэт обретает свой духовный стержень, когда творчество его становится созиданием, а не разрушением, когда он отстаивает твердо выбранную сердцем веру, когда решает «ветхий храм разрушить, греть надеждой душу и увидеть Солнце-Иерусалим»? («Алиса», песня «Солнце-Иерусалим»).
Очень часто происходит парадоксальная вещь: люди, вполне сытые и благополучные, оставившие свои юношеские переживания и надежды где-то глубоко в прошлом, не прощают поэту того, что он обретает искомое, то, к чему он стремился всю жизнь. Из «широких штанин» обывательского лексикона достаются такие «неоспоримые» фразы, как: «поэт должен быть голодным», «теперь N уже не тот, что раньше… вот раньше была энергия, мощь, харизма», «он постарел и успокоился» и т. д. Самое неприятное в этом, что, наблюдая когда-то за чужой болью, за чужим выплеском страданий, люди были лишь сторонними наблюдателями. Это — эффект «мыльной оперы», когда от переживаемых другими жизненных трагедий можно отключиться при помощи телевизионного пульта.
Но если вера легла в основание человеческой души краеугольным камнем, он будет творить во славу Творца, выбирая единственный способ преодолеть свое одиночество:
И помнить — небо одно на всех,
А с небом ты не один [24].
Не хочется загадывать наперед, потому что само «время покажет, кто чего стоил в этой пурге». Жизненный путь многих еще не закончен, не подведена черта. Дай Бог им сил с честью нести свой крест. Кого-то уже нет среди живущих. Светлая им память. Но их любили, любят и будут любить. Потому что они — настоящие. Потому что предельной откровенностью души они выстрадали себе право «радоваться с радующимися и плакать с плачущими».
http://www.eparhia-saratov.ru/cgi-bin/print.cgi/txts/journal/articles/02society/20 060 826.html
