 |
| Седмицa.Ru | Елена Голубева | 30.08.2006 |
 |
| «Богатыри». Худ. В. Васнецов |
Подвиги трех богатырей описывают былины т.н. киевского цикла, который, зародившись вместе с христианской Киевской Русью, к XVI в. сложился в общерусский героический эпос. Наряду с иосифлянством и концепцией «Москва — Третий Рим» былины о князе Владимире и трех богатырях стали важным звеном в системе общенациональной идеологии. Закат правления Рюриковичей спровоцировал стагнацию былинного творчества. Россия при Романовых принципиально отличалась от Московского царства и, тем более, от Киевской Руси.
Логично предположить, что осмысление новых внутриполитических реалий должно было стимулировать народное творчество на создание чего-то нового. Однако по каким-то причинам русский народ не стал даже видоизменять своего эпоса. Как отмечали фольклористы, еще в XIX в. и слушатели, и сказители былин искренне верили в реальность описываемых событий, поэтому зачастую допускали вольную интерпретацию непонятных мест и не нарушающие сюжета дополнения. Так между тремя богатырями была установлена казачья субординация:
Под славным городом под Киевом,
На тех на степях Цицарских,
Стояла застава богатырская,
На заставе атаман был Илья Муромец,
Податаманье был Добрыня Никитич млад,
Эсаул Алеша поповский сын.
В XVII в. былинные сюжеты были законсервированы и сакрализованны настолько, что вместе с ними высокий священный статус получили и исторические реалии русской жизни X—XVI вв. Обратимся же к этим реалиям.
После принятия Крещения Киевская Русь стала совсем иным, христианским, государством, а князь Киевский Владимир Святославич — совсем иным человеком: щедрым, богобоязненным, странноприимным, соблюдающим посты и святость брака. Так записано в летописях. Чудесная трансформация князя Владимира из грешника в святого — культурный факт, и никакой скепсис не способен его разрушить, не затрагивая целостность русской духовной традиции.
Как была крещена Русь? «Послал Владимир по всему городу сказать: „Если не придет кто завтра на реку — будь то богатый, или бедный, или нищий, или раб, — будет мне врагом“. Услышав это, с радостью пошли люди, ликуя и говоря: „Если бы не было это хорошим, не приняли бы этого князь наш и бояре“». [1] Cтать личным княжьим врагом означало лишиться покровительства государства, а в то время осложнения в отношениях с князем имели очень неприятные последствия.
В X—XIII вв. княжеская власть со всем своим окружением (младшими князьями и боярами, отроками-дружинниками, купцами, мещанами и холопами) и общины (верви) свободных крестьян (смердов) находились по разные стороны социальной баррикады. В «Обзоре истории русского права» М.Ф.Владимировского-Буданова (1907 г.) приведена распространенная в Киевской Руси пословица: «Холоп не смерд, а мужик не зверь». Даже обельный (полный) холоп долгое время был выше смерда по социальному статусу, а когда великий князь Владимир Мономах вздумал уравнять их в правах, то получил прозвище смердолюбца. Инициатива Мономаха получила поддержку части великокняжеского окружения: считалось «признаком хорошего тона <…> заступиться за интересы „худого“ смерда, строго отличая его от смерда бунтующего». [2] «Худыми» считались только те смерды, которые были готовы смиренно терпеть все унижения княжеского покровительства. Так Киевское государство воспитывало в народе христианские добродетели смирения, незлобивости и терпения, которые впоследствии воспевали этнографы-славянофилы XIX в.
Околокняжеская среда формировалась, в основном, из изгоев, отверженных смердами за разнообразное ненормативное поведение, и их потомков. Изгоями в Киевской Руси становились не только впавшие в опалу, но и профессионально непригодные и поэтому бесполезные. В одном из церковных уставов XII в. дается такое определение изгоев: «Изгои — трои: попов сын грамоте не умеет, холоп из холопства выкупится, купец одолжает; а се четвертое изгойство о себе приложим: аще князь осиротеет».[3] Верви свободных смердов и городские сообщества Киевской Руси, взаимно презирая друг друга, одинаково отрицательно относились к своим изгоям, лишая их всех прав. Это положение «древа суха, стояща при пути, да вси мимоходящеи секут его». «Тако и аз всеми обидим есмь, зане не огражен есмь страхом грозы твоея, аки оградом твердым», — жаловался в XIII в. князю Ярославу Всеволодовичу опальный дружинник Даниил Заточник.[4] Кстати, на тот момент у Даниила все же были пути отступления: служба у младшего князя или боярина, постриг в монашество, брак по расчету и, наконец, холопство. В X в. киевляне-язычники, связавшие свою судьбу с молодой Киевской Русью, иных вариантов, кроме крещения и последующей жизни во Христе, не имели.
После Крещения население Руси разделилось на два недружелюбных лагеря не только по социальному статусу, но и по вере. Это разделение отразилось и в расстановке персонажей русского героического эпоса. Так крестьянин Илья Муромец по возрасту, происхождению и поведению противопоставлен Алеше Поповичу, а единство богатырского воинства зиждется на едином центре притяжения (Святая Русь — Киев — князь Владимир) и на миротворческом посредничестве Добрыни Никитича. Вокруг Муромца, если рассматривать былинный эпос в целом, также выстраивается система образов, на этот раз, связанных с народными судьбами: Святогор и Микула Селянинович.
Власть великого князя стольнокиевского Владимира Красное Солнышко, наряду с верой христианской, является высшей ценностью в ранних русских былинах. Наверняка, некогда были сложены песни и былины и о князьях-язычниках, но они не получили широкого хождения в народе и не дожили до XVIII—XIX вв. Владимир Красное Солнышко является собирательным и отчасти идеализированным образом правителя Святой Руси. Стольный Киев-град — священный центр мироздания, где идет нескончаемый веселый пир (нечто похожее происходит у скандинавского бога Одина в Вальхалле). «Как солнце собирает вокруг себя звезды, так и Владимир собирает вокруг себя всех — членов своей семьи, главных богатырей, весь народ и опекает их». [5] Князя Владимира, стольный Киев-град и Святую Русь обычно охраняют вместе и поодиночке три богатыря. Былинных богатырей, на самом деле, гораздо больше. Крестьянин Илья Муромец, княжич Добрыня Никитич и Алеша Попович приставлены к персоне князя Владимира в связи с сакральной символикой числа «три». Этим числом, в целом, исчерпывается социальная структура древнерусского общества (простой люд, аристократия и духовенство), и в итоге создается картина всенародной мобилизации вокруг верховной светской власти ради процветания Святой Руси — духовно-национальной абстракции.
Центральное, связующее звено троицы защитников, второй по старшинству и силе богатырь, племянник князя Владимира Добрыня Никитич. Прообразом этого персонажа послужил известный по «Повести временных лет» Добрыня, дядя и преданный вассал равноапостольного Владимира Святославича, которому князь отдал Новгород. Согласно новгородской Иоакимовской летописи, в 991 г. прп. Иоаким Корсунский при помощи Добрыни и воеводы Путяты окрестил новгородцев. Если верить летописи, новгородские язычники взбунтовались, и тогда «Путята крести их мечем, а Добрыня огнем». Крещение Новгорода легло в основу сюжета «Добрыня Никитич и Змей», где богатырь побеждает Змея и освобождает любимую племянницу князя Владимира Забаву Путятишну. Согласно былинам, Добрыня Никитич родился в семье рязанского князя, с детства был обучен воинской науке и всякому «вежеству», блестяще играл в шахматы и проводил переговоры. Свой дипломатический талант Добрыня часто демонстрирует, замиряя Илью Муромца с Алешей Поповичем или, в былинах позднего происхождения, с князем Владимиром.
Илья Муромец — старейший из богатырей при дворе князя Владимира. Он родился в семье крестьян (смердов), т. е. принадлежит первому и самому многочисленному сообществу на Руси. Этот персонаж назван по имени святого пророка Божия Илии, которому был посвящен первый христианский киевский храм. Жизнеописание Ильи Муромца былины представляют весьма подробно. Родившись в селе Карачарове близ Мурома «без рук, без ног», он сидел «сиднем» на печи «тридцать лет и три года», пока его не исцелили проходящие мимо калики перехожие. Калики предостерегали Муромца от поединков с хтоническим богатырем Святогором, с родом Микуловым и самим Микулой Селяниновичем, со змеиным сыном Вольгой Сеславичем (Волхом или Змеем Огненным Волком, который дал свое имя реке Волхов, протекающей через Новгород; этого Змея и победил Добрыня). Исцеленный от немощи Илья выкорчевал вековые дубы на отцовском поле и построил крепкую ограду, а затем собрался в Киев ко двору князя Владимира. Наставляя сына в дорогу, мать наказала ему не проливать крови слабых и невооруженных. По дороге Муромец все же преступает материнский завет, решившись на уничтожение врагов, обижающих землю Русскую. Нарушение родительского наказа лишает богатыря возможности вернуться под отчий кров. Взамен он приобретает иную мать — «сыру-землю» (Святую Русь), что подтверждает встреча Ильи Муромца со Святогором.
Доисторический богатырь Святогор, чуждый Илье Муромцу по духу, и русская земля для него чужая. О нападении Муромца Святогор говорит: «Как русские мухи-то кусаются». Для героических киевских былин Святогор — глубокое прошлое. «Он не совершает никаких подвигов. <…> Нет смысла в его существовании. Если он не лежит на горах, он бесцельно разъезжает по степи. И то, что он дремлет в седле, — тоже характерная деталь: он ничем не взволнован, никуда не торопится. И ему никто не нужен, и он никому не нужен. Он сам по себе».[6] Святогор — воплощение замкнутой на себя общинной жизни смердов, и в исторической Киевской Руси для него нет места. Поэтому Святогор погибает: либо его поглощает сама мать-земля, когда он пытается поднять суму с тягой земной, либо оказывается заживо погребенным в специально приуготованном кем-то (матерью землей?) каменном гробу. Поверженный богатырь решил передать часть своей силы Илье Муромцу, чтобы тот освободил его. Илья тогда даже смог поднять святогоров меч, но от каждого удара на гробу появлялись новые обручи. Тогда Святогор (богатырь-стихия или чудовище) попросил: «Как припади, Илюша, ко щелочке, я вздохну — будет вся ведь сила моя у тебя!» Илья (богатырь-человек) отвечает: «Не надо мне твоей боле силушки». Человечности Муромца соответствуют скромность его потребностей (кушает на три медных грошика, пьет на три медных пятачка) и его служение Святой Руси, которая в народной поэзии предстает не в отвлеченном понятии государства, а в софийном образе матери сырой-земли, бессмертной, единой и неделимой.
В ранних произведениях народного героического эпоса, к которым относят былину «Илья Муромец и Святогор», отчетливо прослеживаются мифологические мотивы. Там, как правило, князь Владимир мудр и щедр, но вышедшие из разных сословий богатыри периодически конфликтуют между собой. В былинах поздних редакций на первый план выходят непростые отношения между Муромцем и князем Владимиром. Князь и его бояре не забывают о происхождении богатыря, ругая его «деревенщиной» и «мужичищем». Кстати, так же обзывают Илью враги, к примеру, Соловей-разбойник и его дочери. Интересно в этой связи толкование, данное В.Я. Проппом образа Соловья-разбойника. Ученый полагал, что «образ Соловья — художественное изображение сил, разъединяющих Русь, дробивших ее на части, стремившихся к замкнутости, к изоляции Киева как столицы от остальной Руси. Илья кладет конец изолированности Чернигова и других городов от Киева». [7]
К XVII в. относят появление одной из последних былин о Муромце «Илья и голи кабацкие». Здесь напряжение между богатырем-«деревенщиной» и Владимиром Красное Солнышко достигает небывалой величины. Князь не пригласил богатыря на пир, а Илья в отместку посшибал с церквей золотые кресты и маковки, снес их в кабак и пропил вместе с голью кабацкой. Владимир, увлеченный веселым застольем, не разгневался на святотатство Муромца. Эта былина была сложена по свежим воспоминаниям о недостойном поведении русской аристократии в Смутное время, когда народ осознавал себя единственным защитником веры христианской и церквей Божиих на Руси. Фразы «вера христианская» и «церкви Божии» в русских народных былинах и духовных стихах зачастую употребляются как неотъемлемые и взаимозаменяемые признаки Святой Руси. Т. е. храм люди видели не в ребрах, а в бревнах. Илья Муромец и распорядился внешним благоукрашением киевских церквей как главный защитник и полноправный собственник.
Наградой за преданность Святой Руси стала для Муромца долгая и активная жизнь, крепкое физическое и душевное здоровье. С точки зрения народной веры долгая и славная жизнь, завершившаяся окаменением-успением на святой земле — это не смерть и разложение, а покой. Известна белорусская сказка о богатыре Ильюшке, который также был чудесным образом исцелен от немощи, а потом победил страшного змея. После смерти Ильюшка стал святым, и Господь поручил ему заведовать громовыми тучами и дождями. Богатырь Илья в народном восприятии слился с образом Ильи-пророка.
Вне былинного контекста народная вера также связывает Илью-пророка с матерью сырой-землей и ее плодородием. После Ильина дня начиналась жатва. Перед или в самом завершении жатвы крестьяне связывали несколько колосьев на корню «Илье-пророку на бородку», этот сноп по окончанию всех работ оставляли на поле. Ныне святому Илие молятся о даровании урожая и о дожде, а в засуху вокруг Ильинских храмов совершаются крестные ходы. Предания связывают появление горячих родников с ударами огненных (громовых) стрел святого о землю, а стрелами, как считалось, Илья-пророк побивает гадов и нечистую силу. Крестьяне досоветской России в Ильин день не работали на поле и в саду из страха, что разгневанный святой, которому люди своей работой помешали очистить землю от скверны, может напустить на землю на грехи людские засуху и пожары, а может сгноить и потопить весь урожай, и тогда крестьяне обречены на голод и нищету. Пророк-громовержец, по народным повериям, сойдет с Небес на землю в конце времен, а будет это так:
Как сойдет с неба Илья-пророк, —
Загорится матушка сыра-земля,
С востока загорится до запада,
С полуден загорится до ночи,
И выгорят горы с раздольями,
И выгорят лесы темные,
И сошлет Господь потопие,
И вымоет матушку сыру-землю,
Аки харатью белую,
Аки скорлупу яичную,
Аки девицу непорочную.
Суровость Илии Пророка крестьянская вера уравновешивает милосердием и человеколюбием Николы (Миколы, Микулы) Угодника или Милостивого. В «Поэтических воззрениях славян на природу» А.Н.Афанасьева есть сказ о состязании Ильи-пророка с Николой-Угодником. Илья хотел сурово наказать крестьянина, работавшего на поле в его день. Никола же, которого мужик почитал, постоянно выручал его мудрыми советами. В конце концов, суровый пророк был вынужден отступить перед силой человеколюбия святителя, и суровая кара обернулась для крестьянина большим прибытком.
Народ верил, что Николе Угоднику Богом передана власть над всеми водами наземными и подземными. Ослушаться его наказов положительные герои народной поэзии не смели. Как сказано в одном духовном стихе:
А кто Николая любит,
А кто Николаю служит, —
Тому святый Николае
На всякий час помогае.
А кто к нему прибегает,
А кто в помощь призывает, —
Тому святый Николае
Всегда вспомогаяй.
А кто живет в его двори, —
Николай на земли и в море
Не дает ему пропасти,
Измет его от напасти.
На помощь Николы Милостивого уповали и рыбаки, и земледельцы (воды рек и озер позволяли даже в сильную засуху спасти хотя бы часть урожая). Святитель также почитался как покровитель брака, целитель, нищелюбец, избавитель от напрасной гибели и несправедливых обвинений. Люди верили, что сурового взгляда Чудотворца, как и огненных стрел пророка Илии, боится нечистая сила. Но Никола Угодник, по народной вере, был милостив лишь к тем, кто соблюдал его праздники: «Не накорми в Николин день голодного — сам наголодаешься». На Николу Вешнего, когда уже почти ничего не оставалось из зимних припасов, и на Николу Зимнего деревенские жители устраивали обильные трапезы для нищих.
Народная любовь к Николе Чудотворцу отразилась в образе былинного богатыря-пахаря Микулы Селяниновича. «Селянинович» является эмоциональной противоположностью «деревенщины», — эпитета, которым ругали Илью Муромца, на что он серьезно обижался. Микула же, принципиально, не княжеский дружинник и не собирается им становиться.
Я как ржи-то напашу да во скирды сложу,
Я во скирды сложу да домой выволочу,
Домой выволочу да дома вымолочу,
А я пива наварю да мужичков напою,
А тут станут мужички меня нахваливати:
«Молодой Микула Селянинович!»
Былинному Микуле все дается чрезвычайно легко, чудом. Он один гораздо сильнее пятерых «хоробрых» дружинников из свиты богатыря Вольги (в былине о Микуле Селяниновиче Вольга — племянник и крестник князя Владимира Красное Солнышко). Пахоту Микулы Вольга услышал за два с половиной дня пути. Наконец, доехал князь со товарищи до пахаря (оратая) и увидел, что гужи у крестьянской кобылы шелковые, а омехи на сохе булатные, присошек серебряный, рогач золотой.
А у оратая кудри качаются,
Что не скачен ли жемчуг рассыпаются.
У оратая глаза да ясна сокола,
А брови у него да черна соболя.
У оратая сапожки зелен сафьян:
Вот шилом пяты, носы востры,
Вот под пяту воробей пролетит,
Около носа хоть яйцо прокати.
У оратая шляпа пуховая,
А кафтанчик у него черна бархата.
У Микулы Селяниновича, как и у Николы Угодника народной веры, всего много (силы, здоровья, богатства, удачи), его все любят, у него нет врагов. О своем победоносном сражении с мужиками-разбойниками из города Курцовца Микула рассказывал Вольге как о недоразумении. Мужики, в свою очередь раздумывают, «как бы притти да извинитися» перед Селяниновичем. Богатырь-пахарь не связан с другими богатырями-воинами, а в былины попал лишь потому, что князь Вольга проезжал мимо его поля. Своей отстраненностью от киевских дел (от государства) и реальной, а не демонстративной, как у Ильи Муромца, независимостью от князя, Микула Селянинович похож на Святогора, и все же богатырь-пахарь — полная противоположность богатыря-стихии. Некоторые фольклористы называют Микулу Селяниновича сыном матери сырой-земли, но, в отличие от Ильи Муромца, Микула — любимый сын и, похоже, законный наследник. Видимо, в образе Микулы Селяниновича крестьяне соединили то, что им было дорого в Николае Чудотворце, с безусловно позитивным восприятием себя, своего сословия. Не последнюю роль здесь сыграла еще языческая аксиоматика «свое — добро, чужое — зло», но под воздействием учения Церкви «свое» начало постепенно распространяться за пределы конкретной деревенской околицы. Правда, воздействие это стало повсеместным и систематическим не ранее середины XVI в., о чем свидетельствует 92 глава Стоглава.
Но и до пристального катехизаторского внимания православных пастырей к жизни крестьян к новокрещенным смердам регулярно поступали сведения о Священных Писании и Предании, правда, в упрощенном и порой искаженном виде. Основными носителями этой информации стали калики перехожие — нищенствующие выходцы из разорившихся вервей, которых по возрасту или по немощи не принимали в холопы, и бродячие монахи. Убогие из разорившихся крестьян не владели грамотой, а за христианское учение выдавали собственные вымыслы и домыслы, но им народ доверял, а более просвещенным странствующим монахам — не очень. «Мнози бо, отшедшие мира сего во иноческая, и паки возвращаются на мирское житие, аки на своя блевотины, и на мирское гонение; обходят села и домы славных мира сего, яко пси ласкосердии. Иде же брацы и пирове, ту черньцы и черницы и беззаконие: ангельский на себе сан, а обычаем похабен». [8]
Одной из любимых тем творчества калик перехожих было житие Олексия (Алексия), человека Божия. Оно, наравне с житием Лазаря Убогого, служило своеобразным агиографическим обоснованием нищенства как рода занятий и образа жизни и тем самым умягчало сердца потенциальных благодетелей.
Как поется в духовных стихах, Олексий родился в Риме в благочестивой семье «Великого князя Ефимьяна» и получил хорошее образование, точнее, «грамота ему, свету, воздалася». По достижении совершеннолетия родители обвенчали юношу с «младой княгиней», а «ему, свету, женитьба не по мыслу». «Хлеба-соли свет не воскушает» и «уливается горючима слезами». Ефимьян стал расспрашивать детище о таком странном поведении, но Олексий ничего не ответил, простился с родителями и ушел в опочивальню. Там юноша «снимал с себя шелковый пояс, со правой руки снял злачен перстень» с родовой печатью, которым запечатывались важные деловые бумаги, т. е. отказался и от сословных привилегий, и от отцовского богатства. Пояс и перстень Олексий передал своей «обручной княгине», завещая ей:
Трудися ты, Господу молися
За свои младые лета.
Княгиня залилась слезами, но «на то Олексий не приглянулся». Он отправился к морю и сел на корабль, плывущий в Эфес. В Эфесе юноша пришел в церковь и встал на паперти «по правую сторону притвора», где коленопреклоненно
Молился он Господу со слезами
За свои младые лета.
«За свои младые лета» — единственная и, прямо скажем, малопонятная мотивация ухода Олексия из дома. В каноническом житии говорится, что, изучив Священное Писание и труды святых отцов, Алексий с юных лет решил отказаться от житейских благ ради благ вечных и, желая умертвить свою плоть, носил под одеждой власяницу. Однако эти подробности не попали в духовные стихи. Почему? Не потому ли, что сами калики перехожие не смогли воспринять истинных мотивов духовного выбора святого Алексия? Нищенство самих бродячих певцов духовных стихов было, за очень и очень редкими исключениями, вынужденным, однако они находили достаточно душевных сил, чтобы принимать свое положение со смирением и терпением. Семнадцать лет Олексий молился Богу на церковной паперти в Эфесе, еженедельно исповедовался, каждую субботу причащался. За это время он видел рабов своего отца, принял от них милостыню и раздал все нищей братии, прославляя Господа:
Сподобил Творец меня, Владыка,
У рабов своих милостына взяти,
За своих рабов Бога молити!
Олексию явилась Богородица и велела возвращаться в Рим к родителям и супруге:
«Святой Олексий, человек Божий!
Пришел ты ко мне, свет, помолился,
За младые лета потрудился,
Всеужель ты до Господа доходен,
Молитва твоя Богу приятна.
Полно прогневлять тебе отца-матерь
Да младу обручную княгину…»
В Риме Олексий вновь встает на церковной паперти, где и встречает своего отца, который его не узнает. Святой просит Ефимьяна построить ему келью близ княжеских палат.
Князь выполнил просьбу нищего и даже посылал Олексию богатые яства со своего стола, но княжеские слуги сами все съедали и выпивали, а святому относили помои, всячески унижая его. В другом варианте этого стиха также рассказывается, как княжеская челядь нарушив приказ построила келью не справа, а слева от крыльца, вблизи отхожего места.
На то Олексий не прогневился,
Всю с радостью нужду принимает,
Сам Господа Бога прославляет.
34 года трудился Олексий Господу. Узнав о приближении кончины, он написал свое житие. В противовес схематическому изображению жизни святого, народные духовные стихи подробно рисуют обстоятельства его погребения, опять же отступая от церковного канона. Как только Олексий преставился, запахло по всему Риму «фимьяном, ладаном». С запахом ладана в народной поэзии часто отождествляется Святой Дух. Некоторые стихи о человеке Божием сообщают: «От Свята Духа звоны зазвонили». А святейшему патриарху явился «святой глас»:
«Взыщите вы во граде святого
Да в доме у князя Ефимьяна».
Онурий же царь поднимался
С тем со святейшим патриархом
Со все пресвященным собором.
Приходили оны в дом к Ефимьяну,
С молитвою келью отпирали.
Труждающегося в келье не стало.
Держит Олексий рукописанье.
В каноническом житии говорится, что рукопись из руки усопшего Алексия можно было взять только после горячих молитв императора и патриарха. Мощи Олексия из русского духовного стиха доверили свиток лишь своему кровному отцу князю Ефимьяну. Авторы стиха перенесли акцент повествования со слова «Божий» (церковный) на слово «человек» (семейный, мирской). Прочитав рукопись, отец принялся оплакивать сына:
«Свет ты, мое любезное чадо,
Святой Олексий, человек Божий!
Чего ради во плоти не сказался,
Пришел из великия пустыни?
Построил бы тебе я келью не такую
Еще не в таком бы тебе месте».
Вслед за мужем разрыдалась «благоверная княгиня»:
«Святыя, святыя вы мощи.
Сын ли ты мой спорожденный,
Святой Олексий, человек Божий!
Чего ради мне, матери, не сказался,
Пришел из великия пустыни?
Али ты плачи нашей не слышал?
Сама бы я, мать, к тебе приходила,
Сахарны бы ествы приносила,
Одежду бы с тебя перенадела».
Последней, как и заведено на крестьянских похоронах, оплакивать усопшего принялась супруга: «обручная княгина». Ее плач дольше и жалостливее причитаний родителей святого, — так и должна была вести себя благочестивая вдова в патриархальной России:
«Святыя, святыя вы мощи,
Святой ли ты мой князь обрученный,
Жених ли ты мой, Богом сужденный,
Святой Олексий, человек Божий!
Чего ради мне, младый, не сказался,
Пришел из великия пустыни?
Аль ты плачи нашей не слышал?
Втай бы к тебе приходила,
За едино с тобой Господу молилась,
Вообще бы мы девство сохраняли,
За едино бы спасение получали,
Промеж нами бы был Святой Дух».
Затем стих сообщает о погребении тела Олексия в римской «соборной Божьей церкве у свята Нифанья-чудотворца», состоявшемся при столь большом стечении народа, что «несли его, света, по три дни и по три ночи», и о чудесных исцелениях от мощей святого. И от того дня
Лико его пишут на иконы,
Житье Олексиево во книгах.
Кто Олексия вспоминает,
На всяк день его, света, на молитвах,
Тот сбавлен будет вечныя муки,
Доставлен в Небесное Царство.
За словами олексиевой супруги стоит истинное отношение крестьянской среды к подвигам юродства. С одной стороны, безусловное признание святости юродства, с другой, — непонимание его причин. В этой связи характерным является наличие народных стихов о страстотерпцах Борисе и Глебе, которые смиренно приняли безвинные страдания, и практически полное отсутствие — о Феодосии Печерском, с юности добровольно возжелавшем избрать путь, по которому прошел святой Алексий, человек Божий. В этом стихе об Олексие бегство подвижника от богатства к нищете (в пустыню) не имеет рациональной мотивации, и поэтому воспринимается как некая абсолютная величина, сама для себя ценность.
В русских духовных стихах часто и отчетливо звучит мотив спасения через удаление в пустыню, обособленную не только от мира, но и от государства и даже Церкви Христовой. Церковь как социальный и государствообразующий институт в народной вере противопоставлена церкви-храму. В некоторых стихах на Вознесение Господне «пастыри и власти» вместе с прочими народными недоброжелателями отбирают у нищих и убогих «златую гору». А материальный храм, где совершается литургия (горят свечи, кадят ладаном и поют «ангельскими гласы»), является в народной поэзии сосредоточением «Божественной энергии, разлитой в мире, которая спасает или нет, — вопрос трудный, но которая приковывает и восхищает религиозное внимание народа.<…> Одного мы не находим в центре этого Божественного торжества: Св. Евхаристии». [9]
Исследователь духовных стихов Г. П. Федотов полагал, что Церковь все же представлена в народной поэзии образом Святой Руси, лишенной национального и географического значения. Однако и пастырям православным, и совершаемым ими Таинствам в этой абстракции также не находится места. Представляется более вероятным, что Святая Русь является чем-то принципиально отличным от Церкви. Может быть, Святая Русь — это душа матери-«сырой-земли», которая вечно и без чьей-либо поддержки переживает события Священной истории в контексте событий истории мирской. Чем дальше отходят от Бога люди, тем труднее матери-земле справиться со своей миссией. Духовные стихи полны сюжетов, где мать сыра-земля вопиет ко Господу о тяжести человеческих грехов, и в конце времен Создатель очищает ее от этого груза. Церковь тоже выступает в качестве связующего звена между Творцом и тварью, но, в отличие от матери земли, ее чада, даже погрязшие во грехах, могут получить спасение через Покаяние и причащение Святых Христовых Таин. В народном же Христианстве участие мирян, обременяющих мать сыру-землю своими грехами, в церковных Таинствах отнюдь не дает надежды на спасение от вечных мук. Грех в народной культуре абсолютизирован, а покаяние лишь позволяет получить некую отсрочку в ожидании Страшного Суда. Равным образом абсолюзированна и святость.
В целом, создается впечатление, что христианское учение о грехе и святости народ принял как данность. Почему Олексий оставил родителей и супругу? — Потому, что он — святой, не от мира сего, а мы от мира сего, нам не понять. По общему настрою народных духовных стихов, из мира сего в Царствие Небесное нет плавного или хотя бы рационально объяснимого перехода — изменения происходят скачкообразно и внезапно. Жил-был обычный юноша Олексий, и вдруг стал святым. Его святость не вытекает даже из каких-либо особо аскетических или молитвенных подвигов. Покинув отчий кров, он, конечно, молился со слезами и еженедельно причащался, а кто мешал все это проделывать и дома? Но ему необходимо было отказаться именно от кровных уз, добровольно и безвинно принять участь изгоя, чтобы стать святым, т. е. быть принятым в общину насельников Царствия Небесного. Сын Ефимьяна и человек Божий — два разных человека, а родственники, по недомыслию, их отождествляют в одно.
Помимо добровольных страданий, духовные стихи также выделяют еще один признак святости: воздержание от половых отношений. Даже благословленный Церковью брак воспринимается как путь в преисподнюю. Так, в одном из вариантов стиха об Олексие, святой молится в брачную ночь:
Ты батюшка, Спас Пречистый,
Не допусти до греха, до большого.
Рука об руку с девством следуют физическая немощь, увечье или даже уродство, принимаемые, опять же безвинно и добровольно, с глубоким смирением:
Красота в лице его потребишася,
Очи его погубишася,
А зренье помрачишася
Стал Олексий как убогий.
«В кенозисе Алексея мы без труда угадываем отражение кенозиса Христова, и это возвращает нас к основному вопросу народной религиозности — к вопросу о русском Христе. Здесь, в самом сердце христианской религии, мы стоим перед живым парадоксом. Народ не хочет видеть кенозиса Христова, народ отвращает взоры от страданий распятого Господа, — но лишь для того, что искать этого кенозиса и этих страданий, разлитых повсюду в жизни человеческой. <…> Этот изъян народной религиозности можно было бы сформулировать так: народ, от всего сердца принявший от Христа закон милосердия, плохо верит в Его милосердие». [10]
Народная поэзия рисует и мирской путь спасения: тихомольная жертва и ночная молитва. По такому богомольному семейному житию плакала олексиева «обручная княгина» на похоронах супруга, и авторы стиха ей явно сочувствовали и симпатизировали. И в то же время в народных стихах об Алексие, человеке Божием, как во многих других, страдания юродства расцениваются превыше житейской праведности.
Сказители русских былин были более певцов духовных стихов откровенны в своем непонимании типа святости, явленного Алексием, человеком Божиим. Речь идет о былинном богатыре Алеше Поповиче. Летописцы упоминают Алешу Поповича в связи с битвой между дружиной Киевского князя и войском половецкого Тугор-кана в 1096 г., которая легла в основу сюжета «Алеша Попович и Тугарин». Но в дальнейшем на образ наложились противоречащие друг другу особенности народного восприятия святости юродства, калик перехожих, распевающих стихи о человеке Божием, а также священства, в целом.
Былинный богатырь Алеша Попович младше Добрыни Никитича и Ильи Муромца. Служители Церкви также составляют самое молодое, по сравнению с крестьянством и аристократией, сословие на Руси. Алеша подчеркнуто слабее других богатырей, а в некоторых былинах говорится о том, что он низкого роста или хромает. Алеша силен не физической силой, а умом и хитростью, при этом он также смел и ловок. Не все поступки этого героя можно назвать высоконравственными. Он может обмануть даже крестового брата, если уверен, что это не закончится серьезным наказанием или оглаской. К примеру, Алеша посватался к супруге Добрыни Никитича Настасье Никулишне, которой солгал о смерти мужа. В этом обмане участвовал сам князь Владимир, о чьих симпатиях к молодому богатырю былины говорят постоянно. И все же Алешины молитвы «до Бога доходны», потому что он всегда апеллирует только к Господу, Богородице и святым (для Ильи Муромца важнее мать сыра-земля, для Добрыни Никитича — князь Владимир).
Былина «Алеша Попович и Тугарин» начинается с того, что Алеша со товарищи выбирают дорогу: или в Суздаль на испропитие, или в Чернигов «спознаваться» с девушками, или в Киев на оборону, «добрым молодцам на выхвальбу». Выбран Киев, чтобы не прошла про них «славушка недобрая». Войдя в княжеские палаты, они не только «крест кладут по-писаному», «поклон ведут по-ученому», как делал в иных былинах обученный «всякому вежеству» Добрыня, но и «молитву творят да все Исусову». Владимир пригласил Алешу на почетное место, но молодой богатырь заявил, что сам выберет, куда сесть, и… полез на печку под трубное окно. Тем временем в княжескую палату явился Тугарин, «да Богу собака не молитче, да князю со княгиной он не кланетче, князьям и боярам он челом не бьет». Алеша не стерпел и стал с печки комментировать поведение незваного гостя.
Говорит-то собака нынь Тугарин-от:
«Да што у тя на запечье за смерд сидит,
За смерд-от сидит, да за засельщина?»
Говорит-то Владимир стольнокиевской:
«Не смерд-от сидит, да не засельщина,
Сидит руськей могучей да богатырь,
А по имени Олешинькя Попович-от».
Тугарин метнул в Алешу свой нож, но его перехватил названный брат Алеши Еким. Тогда Тугарин вызвал Алешу на бой. Алеша отказался от помощи Екима, который был вдвое его сильнее, но попросил у другого названного брата Гурия поршни кабан-зверя, шелом с греческою землею и девяностопудовый посох. Тугарин сел на коня с бумажными крыльями, а Алеша стал молиться Спасу Вседержителю и Богородице. «Олешина мольба Богу доходна была», и пошел дождь, который размочил конские крылья. Опустился тугаринов конь на землю, принялся враг топтать богатыря копытами, но Алеша «ведь верток был, подвернулся под гриву лошадиную». Пока Тугарин искал тело затоптанного Поповича, тот выскочил из-под гривы, ударил врага посохом Гурия и отрубил ему голову.
Возможно, прообразом Екима стал преподобный Иоаким Корсунский, а Гурий, держащий в руках кабаньи клыки, — это великомученик Георгий Победоносец, который в славянской мифологии имеет власть над дикими зверями. Прослеживается аналогия между чудом святого Георгия о змее и поединком Алеши Поповича с Тугариным. В частности, посохом Гурия можно нанести рубящий удар, а в концовке он вообще превращается в копье, на которое богатырь наколол голову врага. Можно предположить, что шелом (шлем) с греческой землей, который Алеша получил от Гурия-Георгия, — указание на Алешину былинную специализацию: воин-священник, чьими боевыми доспехами является Православие, воспринятое русскими от греков.
Уже говорилось о том, что в системе былинных персонажей Попович по физическим данным, происхождению и поведению противопоставлен Илье Муромцу. Если в народном природном календаре с Ильина дня начинается осень, то со дня памяти Алексия, человека Божия, ожидают приход весны. Алеша Попович фигурирует в былинах реже Ильи Муромца и Добрыни Никитича. Зато Алексию, человеку Божию посвящено множество духовных стихов, а пророку Илие — очень немного.
Возможно, это свидетельствует о противопоставлении службы государству и Богу в народной картине мира, о чем также говорит отсутствие духовных стихов о князе Владимире и его дяде-племяннике Добрыне Никитиче. Если это сопоставить с тем, что расцвет русского духовного стиха приходится на закат былинного творчества (XVI-XVII вв.), то картина, в целом, получается неутешительная: с какого-то момента русский народ перестал воспринимать власть как нечто Богом данное и Им же освященное. Вероятно, этот феномен возник не внезапно, а сформировался в ходе развития событий на историческом отрезке «правление Бориса Годунова — церковная реформа Патриарха Никона». Причем кризис народного восприятия социального пространства сопровождался развитием и распространением концепции «Москва — Третий Рим». Особо хотелось бы отметить, что в поздние былины подчеркивают социальные противоречия между простым людом и светской властью, над решением которых билась еще молодая Киевская Русь. Наступили времена Смуты, и вернулось взаимное презрение между производящим и управляющим сословиями. Духовные стихи, вытесняющие героику из репертуара калик перехожих, вообще не озадачивались такой проблемой, как сакрализация светской власти, но они не освящали и власть духовную. К пастырям Церкви народ относился неоднозначно. С одной стороны, «попы духовные» и «поучители», — персонажи уважаемые и необходимые, а с другой иереи и архиереи поставлены в один ряд с иудеями, распинающими Христа. Масла в огонь добавила никоновская реформа и последующая борьба государства с раскольниками.
Шли годы. Государство меняло столицы, названия и формы правления. Воспетый романтиками-славянофилами кроткий «народ-Богоносец» равнодушно допустил разорение Российской империи и кощунства над святынями. В обмен, вроде как, получив права самостоятельно формировать власть. Казалось бы, вот он — шанс начать новую жизнь, но почему-то мало кто захотел им воспользоваться: у руля сельских исполкомов и колхозов зачастую становились самые недостойные, изгои. Писатель Михаил Пришвин лично наблюдал за становлением советского деревенского самоуправления и сделал вывод: «русский человек старается „послать во власть“ того, кого не жалко, а лучше послать чужого». [11] Тысячелетняя история государства на территории России ничего радикально не изменила в народном восприятии светской власти и духовного спасения. В свою очередь, рассуждения большевиков о темноте народного сознания и быта продолжали традиции киевских князей: холоп не смерд…
2] Романов Б.А. Люди и нравы Древней Руси, М. 2002, С. 102.
3] Цит. по Платонов С.Ф. Полный курс лекций по русской истории., СПб. 2001. С. 93.
4] Послание Данила Заточенаго к Великому князю Ярославу Всеволодовичу// Хрестоматия по древнерусской литературе, М. 1973, С. 139.
5] Иванов В.В., Топоров В.И. Владимир Красное Солнышко// Славянская мифология, М., 1995, С. 93.
6] Бахтин В.С. От былины до считалки, Л. 1982, С. 50.
7] Пропп В.Я. Русский героический эпос. М., 1958, С. 255.
8] Послание Данила Заточенаго к Великому князю Ярославу Всеволодовичу// Хрестоматия по древнерусской литературе, М. 1973, С. 145.
9] Федотов Г. П. Стихи духовные, М., 1991, С. 92, 94.
10] Там же, С. 102,104.
11] цит. по Кара-Мурза С. Манипуляция сознанием, С. 41.
http://www.sedmitza.ru/index.html?sid=77&did=36 227&p_comment=belief&call_action=print1(sedmiza)
