О сознании секулярном и церковном. Часть 3

Влияние типа сознания на формирование личности

О. А.: Секуляризованное сознание может быть религиозным, глубоко религиозным, и Бог может быть вершиной этого сознания. Типично таково протестантское сознание. Настоящие протестанты, безусловно, мыслят в основных рамках добра. Бог для них прежде всего в душе. Они действительно настоящие христиане, жертвенные люди, умеющие друг друга поддерживать; одним из основных направлений их христианской жизни является социальная деятельность, хотя многие из тех, кто непосредственно сталкивался с их благотворительностью, свидетельствуют, что вопрос о том, что за свое доброделание они будут иметь — далеко не всегда на последнем месте. Но в этом отношении они не сильно отличаются от многих православных, и лично мне приходилось встречаться с их абсолютным бескорыстием и неподкупной честностью. Человек как мера всех вещей, безусловно, является сердцевиной такого понимания жизни, и это, естественно, объединяет все христианские конфессии, но антиклерикальный пафос, приведший к возникновению протестантства, выплеснул из купели вместе с водой и ребенка, — такое сознание все-таки нецерковно. Чего-чего, а Церкви там нет, хоть различные конфессии и пытаются усвоить сами себе наименование Церкви. Так как основное индустриальное развитие Западной Европы и Америки в новое время шло под знаком протестантизма (начиная с революций в Голландии и Англии), то и доминирующим умонастроением в этом мире стало обесцерковление сознания. Неудивительно, что упавшее на почву русской души, по выражению Н. Бердяева — полярной, то есть привыкшей все доводить до самого края, зерно такого бесцерковного сознания привело к такой крайней форме секуляризованного сознания, как атеизм.

Главным критерием такого сознания является отсутствие церковного понимания, церковного восприятия. Церковь не ощущается, не познается, не осознается. Церковь часто путают с организацией, с неким административным устройством. Человек, не живущий жизнью Церкви, довольно часто теряет сердцевину религиозного восприятия. Так Лев Толстой потерял в Христе Бога. Протестанты, отвергая таинства, собираются лишь на преломление хлеба, забывая о том, что не воспоминание только, а непосредственное вкушение Тела и Крови Христовой в причастии соединяет со Христом (Ин. 6:56) [1]. В англиканской церкви некоторые пресвитеры всерьез отказываются верить в факт воскресения Христова. Там же (в американском отделении) недавно поставили пресвитером человека нетрадиционной сексуальной ориентации, то есть узаконили содомию [2]. Отлученный от Церкви Г. Якунин выступил в РГГУ с лекцией об уменьшении церковности в Православии и предложения его сводились к следующему: зачем так много икон, зачем стоя молиться и т. д. В принципе это типично протестантские требования. Я не хочу с ним спорить, я просто указываю на то, к чему призывает бывший православный священник. Так уходит человек из Церкви и такие метаморфозы с ним случаются. В общем-то и весь цивилизованный мир мало церковен и далеко ушел от призыва Христова: Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все (остальное) приложится вам (Мф. 6:33). Церковное сознание, призывающее к еженедельному посещению храма, постоянному участию в таинствах, соборной молитве — это утомительно для человека общества потребления.

В церковь у нас ходят, но, как сейчас это распространено — свечку поставить, записку подать. Церковное это сознание? — Нет, ни в коем случае. Но человек все-таки пришел в храм, то есть в то место, которое им самим отделено от остального мира так, чтобы как можно меньше скверного, связанного с человеческим грехом, обитало там, и, следовательно, сам вошедший признает особую выделенность этого места и явно надеется, что именно здесь он будет лучше услышан. Значит, какие-то зачатки церковности в нем есть. На Западе, наверно, тоже есть эти зачатки. Там тоже могут прийти в церковь, перекрест иться, поцеловать свой большой палец и пойти дальше. Но все же — это не церковное сознание. Сейчас, говорят, Франция очень атеистическая страна, где просто невозможно говорить о вере. То же самое можно сказать и о Чехии. В свое время Вы, М. А., сказали по этому поводу: весь религиозный порыв ушел в свисток, все ушло вместе с гуситскими войнами, и сейчас чехи в большинстве поразительно индифферентны к Церкви, к религии. Бог сам по себе, они сами по себе.

М. Ж.: Простите, а Вы не скажете, где я это сказала? Вопрос не праздный: в Чехии, насколько мне известно, маленькая православная община имеет тенденцию к росту, а традиционные конфессии — нет. И ведь в сущности в Англии то же самое.

О. А.: Сказали Вы мне это по телефону.

М. Ж.: Погорячилась. Кроме того, я уверена, что имела в виду в первую очередь совершенно почти заглохшую общину таборитов.

О. А.: Теперь попробую обрисовать то, что я понимаю под сознанием церковным. Это прежде всего — строгая иерархия ценностей. Что является основной ценностью? — Бог: Верую во Единаго Бога… Православный Символ веры определяет предмет нашей веры, это — костяк православного церковного сознания. Четко и конкретно: мы верим в Отца, Сына, Святаго Духа. И, в конечном итоге, во едину Святую, Соборную и Апостольскую Церковь. Верим мы в воскресение Христово. Если я православный, то я верую именно так и никак не иначе. То есть так, как там написано.

Если я не православный, я имею право верить по-другому, например, в то, что Дух Святой исходит от Отца и Сына, но это уже католицизм. Небольшое изменение, тот же самый символ веры, но уже католическое понимание. Момент (верую) во едину Святую, Соборную и Апостольскую Церковь хоть как-то объединяет нас с католиками. У нас есть один предмет веры; у нас практически все одинаково по Символу веры, кроме «филиокве». Но зато вера в Церковь — это наше соприкосновение, точка единства.

А вот у протестантов нет веры в Церковь. Здесь мне надо будет объяснить свое понимание Церкви. Начнем с определения апостола Павла — Церковь есть тело Христово. А мы уди его от части, то есть частички этого тела. Если я говорю, что мы веруем во едину Святую, Соборную и Апостольскую Церковь, это безусловно не означает, что мы веруем в то, что на Байкальской, 35 стоит храм [3]. В это верить не надо. А если я говорю, что верую… в… Церковь, то это значит, что я верую в то, что мое спасение — через Церковь. Если я сумею прилепиться к телу Христову, стать его частичкой, то я иду по пути спасения. Я понимаю, что это образное восприятие, но это предмет веры. Я верую именно так и никак не иначе. Что необходимо мне сделать, чтобы войти в эту Церковь? Первый момент — это крещение.

В какой воде нас крестят? — В святой. Но любая святая вода — это вода иорданская, то есть когда мы стоим у купели, мы стоим на берегу Иордана. Сознанию рационалистическому, позитивистскому здесь делать совершенно нечего, потому что любой рационалист скажет, что я болван, раз в такие вещи верю, когда стою у медного таза в трех тысячах километров от Иордана. Но для нас в крещении грехи человека смываются в Мертвое море, куда впадает Иордан. Грех есть смерть, значит, в этом море жизни нет. (Тогда символ крещения по-другому воспринимается?) А если я крещусь в воде, где за 2 тысячи лет окрестилось несколько миллиардов грешников, то какая же эта вода святая? Но вода Мертвого моря куда более страшна: это еще и вода всемирного потопа; крестясь, я умираю в ней, чтобы воскреснуть для вечной жизни.

На картине Иванова «Явление Христа народу» Иоанн Предтеча, Креститель — центральная фигура картины. Его зов звучит по-еврейски так: шуву — 'повернитесь'. Мы переводим это как покайтесь. «Покайтесь, приблизилось Царство Небесное. В это Царство Небесное невозможно войти преисполненным грехами», — примерно так могло бы звучать обращение Иоанна Крестителя. — «Я вас собрал на берегу реки Иордан, чтобы омыть от грехов ваш их. И тогда вы сами сможете приблизиться к Царствию Небесному, войти в него. Я крещу вас водою, а вот Он», — фигура Предтечи повернута к Христу, Который спускается с горы, — «Он будет крестить вас Духом Святым и огнем. И Он настолько велик, что я не имею права развязать ремни Его сандалий». Это говорит Иоанн Предтеча. — пророк Божий, как воспринимают его те, кто собрался у Иордана. А пророк Божий — это человек, у которого нет слов лжи. И вот он призывает их к покаянию, к обращению, совершаемому с полной внутренней решимостью. Пройдет несколько мгновений, Христос подойдет к толпе и обратится к Иоанну Предтече: «Крести Меня, Иоанн». А теперь попробуйте понять, в какое сложное положение попадает Божий пророк: только что он перед всеми говорил, что недостоен развязать ремни сандалий этому Человеку, а Тот подходит и требует от него служения, предназначенного для грешников. Иоанн обращается к Иисусу: «это я у Тебя должен креститься, а не Ты у меня"… И Христос его резко обрывает: «Оставь все это. Мы с тобой должны сегодня соблюсти всякую правду», — и, находясь в послушании, Иоанн крестит Иисуса Христа [4].

Так вот, когда нас крестят, мы погружаемся в воду вместе со Христом. А если точнее, там не только Христос присутствует, а полное троическое поклонение: и Отец, и Сын, и Дух Святый. И мы крестимся в этой воде во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, а Христос принимает наши грехи на Себя. В этом полнота православного понимания: я стою возле края этой купели и одновременно за 3000 км отсюда и за 2000 лет. Это предмет моей веры. Понимаю, что с точки зрения любого рационально мыслящего человека я круглый идиот. Но у меня есть оправдание в тех самых словах апостола Павла (привожу со своими дополнениями): «вера наша для иудеев соблазн (для тех, кто не смог принять Христа как Мессию), а для эллинов, обладающих очень высокой культурой философии, логикой, — безумие». Проповедовать Христа распятого, проповедовать мое крещение именно в такой вот формулировке — сегодня, в ХХI веке, с точки зрения большинства, — полное безумие. Но я это проповедую, и на этом буду стоять. За этим скрывается некая другая реальность. Мы с вами говорили о сознании рационалистическом, которое обращается к реальности. Но что для этого сознания является реальностью? — с точки зрения марксизма, материя есть объективная реальность, данная нам в ощущении. А что является реальностью для православного сознания? — прежде всего Бог и мир невидимый. Что же получается: если я Бога ощущаю, значит, Он материя? А ведь мы Его ощущаем. Мы ощущаем все, что происходит, например, во время крещения так, как было сказано выше.

Я не хочу сказать, что для всех эти ощущения одинаковы. Человек, ощущающий эту реальность, уподобляется герою пастернаковского стихотворения «Рассвет» (поэт обращается к Богу):

Ты значил все в моей судьбе,
Потом пришла война, разруха,
И долго-долго о Тебе
Ни слуха не было, ни духа.
И через много-много лет
Твой голос вновь меня встревожил,
всю ночь читал я Твой Завет
И как от обморока ожил…

Твой Завет — это Евангелие. Это внутреннее ощущение человека. Поразительная психология человека, открывшего в себе нечто, некую глубину, которая его явно переполняет.

Мне к людям хочется в толпу,
в их утреннее оживленье,
я все готов разнесть в щепу,
и всех поставить на колени…

Три секунды назад он сам этого не понимал, и всю предыдущую жизнь он этого не знал, а теперь недоумевает, почему все люди вокруг этого не понимают. И он хочет срочно им объяснить, ведь это так просто, очевидно изнутри:

…и я по улице бегу,
как будто выхожу впервые
на эти улицы в снегу
и вымершие мостовые…
со мною люди без имен,
деревья, дети домоседы,
я ими всеми побежден,
и только в том моя победа.

Удивительный конец! Наконец он понял, что они имеют право этого не ощущать, что придет время, — и они сами поймут это изнутри, если Бог даст, если они раскроют свое сердце для этого понимания. Их не надо срочно ставить на колени. Но, к сожалению, вы не раз были атакованы людьми, которые срочно вас собирались если не постричь в монахи, то, по крайней мере, срочно причастить. Такое наверняка бывало.

Так, в 1987 г. я работал на Скорой помощи. Приехал к больной, которую пришлось госпитализировать. Пока ехали в дальнюю больницу, она отчаянно «обращала» меня в Православие. Аргументы были слабоваты, но вера чувствовалась. Я поддерживал беседу, и только на прощание спросил, сколько времени она в Церкви. Она бодро ответила: «Два года». — «А у меня 28». Она, бедная, страшно изумилась.

М. Ж.: Вот тут Вы касаетесь тончайшего момента православного миссионерства. Ведь очень часто совершенно различные по своей позиции люди, как какой-то разбуженный Герцен, обличают вялость православной миссии: протестанты, католики, внецерковные мыслители… И происходит путаница, подмена: миссия наша действительно слаба, но об этом хорошо писал диакон Андрей Кураев, сам будучи активным православным миссионером. Он совершенно точно знает, что у нас есть и чего нам не хватает. Другие же обвиняют православную миссию в отсутствии того, чего в ней быть и не должно: вот такой вот, простите, оголтелой активности, о которой Вы упомянули. А мы просто знаем, что обращает к Себе Бог, а наше дело — Ему не мешать, а помогать тем, что в наших силах. Так что диакон Андрей пишет о том, что в наших силах, но чего мы не делаем, а «внешние» критики негодуют, почему мы не берем на себя функции какого-то новейшего ускорителя… Вот Вам очередной пример глубинного различия сознания.

О. А.: За пример спасибо, но я хочу еще договорить о крещении. Христос принимает на Себя грехи мира. Это становится залогом моего спасения, в этот момент я отдаю эти грехи, но не только на сегодня, — Он их навечно принимает, в том числе и те, которые будут у меня потом, и не потому, что это какая-то индульгенция на будущее, нет, это теперь возникшая возможность моего покаяния, потому, что я единожды пришел и попытался стать Ему верным. Сумею ли я это сделать, или со мной произойдет то, что с апостолом Петром, я этого не знаю. Удержусь я на этой планке или не удержусь? Но в какой-то момент я смогу прийти к Нему вновь, опять пасть пред Ним и сказать: прости. Потому, что есть этот залог, залог моего спасения, основанного на Божием милосердии, но, безусловно, не без моей активности. Он спустился в эти смертоносные иорданские струи и мои грехи взял на Себя. Он их пригвоздит к кресту и дарует мне жизнь вечную — если я этого захочу. Принципиальный момент для православного сознания, захочу я или нет.

Мы всем кричим: приходите к нам! Куда зовем? — В рай. А что такое рай? Я думаю, если бы мы честно признались, что такое рай, то сумасшедших, которые к нам пришли, было бы немного. Рай — это когда рукой от тесноты пошевелить нельзя, как на Пасхальной службе, но состояние замечательное, чудесное. Это краешек того, что можно передать. Но представьте себе, что вы так все время будете стоять. Как у Мандельштама: «…и евхаристия, как вечный полдень длится"…

Мы приходим к алтарю, и чем ближе к алтарю, тем теснее. Попробуйте вспомнить ощущение Пасхальной службы, оно незабываемо, и при той тесноте, в которой мы находимся, наверное, только на Пасху, нас она не сильно раздражает. Попробуйте точно так же просто постоять в какой-нибудь толпе, например, в салоне автобуса. Это другое ощущение, правда? Чем ближе к Богу, тем теснее. Единственная надежда, что уставать не будем. А то, что литургия постоянна и великорадостна, это факт. «Как вечный полдень длится», — это так. Это мое понимание, я, конечно, не был и не знаю, как там в раю. Но я предполагаю, что это приблизительно так, потому, что я помню свое детское ощущение, когда можно было ножки поджать и удержаться, не упасть. Я ничего лучшего не помню за всю свою жизнь: великая ра дость, переполняющая человека изнутри — ты со всеми вместе, ты частичка этого Тела Христова — Церкви.

М. Ж.: Да, это Ваше понимание, но вот у меня оно несколько иное, хотя тоже неразрывно связано с церковной службой, только со службой Великого четверга, когда при отсутствии такого количества храмов, как сейчас, в Пимене Великом причащалось две тысячи человек; пять потиров выносили священники. И вот эта громадная, тесная, но чинно движущаяся толпа покаявшихся, с просветленными лицами, и все поют Вечери Твоея тайныя днесь, Сыне Божий, причастника мя приими… Сейчас с каждым годом все больше людей причащается на Пасху, так что возможно, что наши понимания совместятся. Но все же для меня это — преддверие рая, те самые тесные врата, а сам рай — простор, свет, прохлада… примерно как у Льюиса.

О. А.: Да, именно; есть у него замечательная книга «Расторжение брака». Она начинается с описания серого промозглого пространства, где дом от дома на огромном расстоянии, и в каждой живет только один человек, которого никто и ничто не интересует, кроме своих личных проблем. В частности, в немыслимом отдалении от всех живет Наполеон — «маленький, жирненький, усталый». Он все время ходит туда-сюда, как маятник, и приговаривает: «Это Ней виноват… Это Сульт виноват… Жозефина виновата… Россия виновата… Англия…».

Это — образ ада, и в дальнейшем выясняется, что все его бескрайние просторы совершенно ничтожны в сравнении с раем, что все они могут уместиться в ничтожной трещине райской почвы. Меня попросили как-то нарисовать образ ада: большой холл, каминчик, виски на столе, может, даже книжка какая-то, которую не хочется читать, — и никого… Все только мешают. Любимых нет. Только одиночество внутри себя. Помните, что возопил Христос на кресте, прежде, чем сойти во ад? Эли, эли… Бог кричит Богу: «Боже, что Ты Меня оставил?! Почему Ты Меня оставил?». И в этом вопле идет сошествие во ад. Богооставленность и одиночество.

У Льюиса есть еще чудесный образ, это автобусная остановка. Можешь занять очередь, сесть на автобус, сколько бы людей ни было, они все в этот автобус помещаются. Можешь приехать туда, куда он тебя перевезет через огромную пропасть, где промозглые, серые сумерки сменит рассвет. Тут-то и выясняется, что гигантские расстояния ада помещаются в трещинке, что в аду все мелко, все незначительно, но велико для тебя, потому, что ты дал этому аду войти внутрь себя. Значит, душа может или расшириться, или сжаться до мизерных размеров. Соответственно, переполненная душа вмещает все, она способна все воспринять. Это тоже церковное восприятие.

Хорошо это сформулировал современный богослов епископ Каллист Диоклийский. Он сказал: «ворота ада запираются изнутри». Это поразительная мысль. Так ад и рай мы выбираем сами.

Представьте образ рая, который я вам нарисовал. Кто захочет в этот рай? — мало кто, но человек, который хоть чуть-чуть почувствовал то, что я попытался обрисовать — он, наверное, захочет. Но для начала надо хоть немного почувствовать это.

И вот получается, что в Церкви время, вечность, пространство, надмирность, — все переплетается совершенно непостижимым образом, переплетается так, что мы становимся соучастниками этих явлений. Я бы еще определил Церковь как Евангельское пространство, в которое мы входим. И можно определить Церковь как небо на земле.

Опубликовано на сайте Православие и современность

http://www.eparhia-saratov.ru/cgi-bin/print.cgi/txts/journal/articles/01church/166.html