 |
| Альфа и Омега | Священник Алексий Тимаков, Марина Журинская | 11.08.2006 |
О. А.: Это все в общем так, поэтому я хотел бы без дальнейших введений приступить к изложению. Я утверждаю (и надеюсь показать), что между сознанием церковным, православным, и сознанием внецерковным, секулярным, существует принципиальное различие, которое, впрочем, многими не улавливается. Но знать его крайне важно, и я попытаюсь проанализировать понимание мира и с точки зрения человека церковного, и с точки зрения внецерковного. Замечу, что последнее для меня сложнее, так как я с детства был воспитан при церкви, однако учился я в простой советской, светской школе, затем в обычном советском медицинском институте, долго работал в самых разных медицинских учреждениях: от Станции скорой помощи до НИИ проктологии и больницы Академии наук.
Мне почти не пришлось испытать на себе того, что можно было бы прямо назвать оборотной стороной жизни, если бы множество людей не было убеждено, что эта оборотная сторона и есть сама жизнь, так что приходится оговаривать это таким вот образом. Так что, возможно, самое первое, самое основополагающее различение церковного и секулярного сознания — в том, что считается нормой. Христианство здесь задает очень высокую планку — Декалог, Нагорная проповедь, заповеди Христовы… А обыденное секулярное сознание, так сказать, плывет по течению и в последнее время не ориентируется, кажется, даже и на Уголовный кодекс, который чтил Остап Бендер, а нормой считает просто то, что часто встречается. Я имею в виду всяческие негативные явления, которые так или иначе влияют на формирование личности. Так вот, в мальчишеских разборках я не участвовал (в нашей школе их просто не было), в армии, куда уже проникли в то время неуставные отношения, не служил, дома царила атмосфера добра и взаимопонимания. Да и профессия врача сама по себе настраивает на добро, на борьбу с болью человека. И все-таки у меня было достаточно точек соприкосновения с той жизнью, которой жила вся наша страна, а также с болью, болезнями, несчастьем людей, самых разных моих современников.
И в последние шесть лет, когда я стал священником, мне все реже и реже приходится общаться с людьми, не верующими в Бога, не ищущими добра. Я не хочу сказать, что в Церкви лишь добрые люди с прекрасными человеческими качествами, но принципиальное отличие переступающих порог храма — это неудовлетворенность своим внутренним мироощущением, желание стать иным, стать лучше.
М. Ж.: Тут уже можно говорить о различии не столько в сознании, сколько — точнее — в жи зненной установке, потому что кем надо быть, чтобы испытывать от жизни полное удовлетворение? Но ведь искать выхода можно по-разному: кто-то старается «забыться» с помощью алкоголя и так далее, кто-то гонится за развлечениями и не хочет видеть, что они дают горький осадок и что горечь эта только накапливается, кто-то утешает себя тем, что «все так живут», кто-то стремится любыми средствами пробиться «наверх» — с крупным разочарованием в случае любого результата, а кто-то действительно идет в Церковь. Почему?
О. А.: Честно говоря, не знаю; в отдельных случаях могу догадываться, но не хотел бы обобщать. Я, как Вы заметили, не психолог, не педагог и отдаю себе отчет, что моя попытка моделировать то, что происходит в человеческой душе — это дилетантство. Однако дилетант — это, строго говоря, любитель, а то, что любишь, пытаешься понять и постичь. Но, критически оценивая свои способности и возможности, я сказал бы так: моя попытка очень хорошо сформулирована польским юмористом Станиславом Ежи Лецем, который заметил, что всегда найдутся эскимосы, которые выработают для жителей тропической Африки рекомендации, как вести себя во время жары. Вот эта задача передо мной сейчас и стоит. Я отдаю себе отчет, что для кого-то из людей, лишенных опыта жизни в Церкви, я — такой вот эскимос. Но некоторые попытки объясниться я все же предприму.
Во-первых, я исхожу из того, что мировосприятие человека не бывает безрелигиозным. Это постулат, на котором я стою. Я знаю, что мир, в котором мы жили, был атеистическим, но это не значит, что он был безрелигиозный. Замечательный пример для этого утверждения — стихотворение Маяковского «Разговор с товарищем Лениным»:
Грудой дел,
суматохой явлений,
день отошел,
постепенно стемнев.
Двое в комнате.
Я
и Ленин —
фотографией
на белой стене.
Это типичный подход к молитве, и все стихотворение — молитва, обращение к почитаемому изображению. Именно поэтому я и говорю о религиозном сознании в атеистическом мире. Я понимаю, у поэта особо обостренное религиозное мировосприятие. Но даже и рядовой человек в атеистическом мире обязательно имеет некие культовые ценности, другое дело, что мы вправе определить это как кумиротворение. В данном случае кумир — это покойный Ленин, к фотографии которого обращается поэт:
Товарищ Ленин,
я вам докладываю
не по службе,
а по душе.
Товарищ Ленин,
работа адовая
будет сделана
и делается уже.
Насчет адовой работы — это не случайная оговорка. Так поэт называет тяжелый труд, но получается, пожалуй, глубже; да если он и оговорился, то обнажил глубочайшую истину. И такая прозорливость в творчестве истинных поэтов не редкость [1], но это уже проблема поэзии, проблема творчества со всеми его загадками. Итак, мы имеем некий конкретный образ религиозности при коммунистическом мировосприятии.
М. Ж.: Но таких конкретных образов не перечесть…
О. А.: Ну конечно, вот в 70-е годы, когда я был двенадцатилетним подростком, в молодежной среде бытовала речевка футбольных болельщиков:
Мы не верим в Бога,
мы далеки от храма,
зато мы свято верим
в московское «Динамо».
Это другой уровень, но все равно это уровень религиозного сознания. Вопрос только в том, что при этом встает на место Бога? Во что верят люди, что является богом в их сознании? Но в любом случае — это фетиш, будь то московское Динамо или фотография Ленина.
А сколько вообще мы имели истуканов, которые стояли на каждом перекрестке? Каким кумирам мы поклонялись? Сравните емкую характеристику Пушкиным трагедии античного мира, когда он описывал картину Брюллова «Последний день Помпеи»: кумиры падали. Кто такие эти кумиры? — Это статуи, наполнявшие древний город. И это обилие статуй, стоявших или восседавших чуть ли не на каждом перекрестке, — также образ религиозного мировосприятия коммунистического, атеистического периода.
М. Ж.: Простите, что перебиваю, но нынче с кумиротворением тоже хорошо. Или тоже плохо, смотря с какой стороны оценивать. Посмотришь — а ведь мы недалеко оттуда ушли, если вообще ушли…
О. А.: Это смотря кто такие «мы». Вот мы с Вами и прежним кумирам не поклонялись, и нынешние без нас обходятся, а мы — без них. Это не личная проблема, а проблема общественного сознания. Здесь речь идет о заповеди, которая дана и для православного, и для ветхозаветного человека: не сотвори себе кумира, то есть никого не ставь на место Бога. Но человек не может никого не поставить на место Бога, если у него в сознании Бога на надлежащем Ему месте нет. Свято место пусто не бывает, гласит народная поговорка. Человек что-нибудь туда обязательно взгромоздит, в частности, московское Динамо, или Спартак, или Ленина, или «золотого тельца» в иностранной валюте — это уже без разницы, потому что все это подмены. То есть сознание может быть религиозным и псевдорелигиозным, а безрелигиозным оно быть не может.
В качестве пояснения обращусь к мысли Николая Бердяева о религиозной сути марксизма. К. Маркс получил христианское воспитание, но место народа Божиего, то есть Церкви, в его идеологии занимает пролетариат [2]. Напомню, что в христианстве новым Израилем становятся все христиане, но здесь — не скрытая подмена, как в марксизме, а сознательное отождествление себя с уделом Божиим; точно так же Исааку, а не детям Хеттуры оставляет свое имение Авраам (Быт. 25:5). Фетиш может быть любым, например, деньги (люди гибнут за металл… к большому удовольствию Мефистофеля), успех, слава… Это иногда называется цезаризмом, потому что было четко сформулировано Юлием Цезарем: лучше быть первым человеком в каком-нибудь мелком городишке, чем вторым в Риме. Что это, если не кумиротворчество, когда сам становишься на пьедестал? А власть — ведь это очень сильный кумир.
М. Ж.: В том, что Вы сейчас сказали, замечательно проявляется «механизм» действия гордыни: сначала она диктует поиски кумира (потому что перед Богом следует смириться, а перед кумиром — преклониться, а это далеко не одно и то же), потом — постепенное вытеснение всех кумиров собой. Действительно, мать всех грехов. А ведь огромное большинство рядовых кумиротворцев — просто добрые, в общем хорошие люди, те самые соблазненные малые сии.
О. А.: Да, к счастью не все вокруг нас Цезари, и чаще всего встречаются мелкие, незаметные кумиры, которые и сопровождают людей в их повседневной жизни. Например, благополучие семьи. Или такой постулат, как «главное — здоровье», между тем как здоровье еще не самое главное, это я и как медик говорю, и как священник.
М. Ж.: Это сильно, как сейчас говорят: медик, утверждающий, что здоровье — не главное. Нельзя ли пояснить?
О. А.: Конечно, можно. Мне неоднократно приходилось наблюдать, насколько различными бывают и поведение, и самочувствие, и интересы больных с одинаковым диагнозом. Кто-то совершенно сдается, что называется, растекается и может только жаловаться на свои необыкновенные мучения и на черствость и невнимание врачей, родственников и друзей. И какое бы лечение ему ни предлагали, он заранее уверен, что ничто не поможет. И вообще болезнь его никто не понимает, лечат его неправильно и нужных лекарств не дают. А кто-то в таком же объективном состоянии, если не в худшем, старается держаться, борется; как правило, именно такие больные бывают добры к окружающим, проявляют мудрость, терпение, благодарность… А здоровье у тех и у других в одном и том же состоянии. Так главное ли здоровье? Не важнее ли сила духа, устремленность души? Вот и много лет назад на лекции в воскресной школе я сказал: «Смерть — не самое страшное в жизни». Иначе мы, православные, просто не можем мыслить в свете Христова Воскресения. И это было понято и приня то.
М. Ж.: Теперь понятно; кстати, я сама вспомнила, что довольно часто встречаются состояния, когда бесконечным и хаотичным жалобам на плохое здоровье совершенно не соответствуют данные медицинских исследований, но это не симуляция, это вроде бы такое проявление душевного дискомфорта…
О. А.: Да, бывают состояния, когда психика «диктует» телу нездоровые ощущения. Бывают вещи и совсем тяжкие, например, ложная беременность; женщина уверяет себя и окружающих, что она беременна, и все признаки тому соответствуют, и фигура меняется… все есть, кроме плода во чреве.
И еще есть сходный постулат — «только не было б войны». Я понимаю, хорошо, когда нет войны, я с этим не спорю, но когда все сводится только к этому — лишь бы у меня в моей хате было тепло, а дальше хоть трава не расти, это уже другое. Очень часто это является одним из наших основных, но незаметных кумиров.
М. Ж.: Позвольте еще одно стихотворное размышление. На этот раз — Ахматова, стихотворение, написанное во время войны, но не только о войне (дата — 1915 г.) и называющееся «Молитва». Конечно, можно усомниться в том, нужна ли Богу такая степень жертвенности, но уж что есть, то есть:
Дай мне горькие годы недуга,
Задыханья, бессонницу, жар,
Отыми и ребенка, и друга,
И таинственный песенный дар —
Так молюсь за Твоей литургией,
После стольких томительных дней,
Чтобы туча над темной Россией
Стала облаком в славе лучей.
О. А.: Да, степень самоотвержения необыкновенная; тут, несомненно, наличествует некая поэтическая экзальтация. Но тем не менее все можно простить (если поэт нуждается в прощении) за две последние строки. А мы часто и детей своих обожествляем, фетишизируем. Мы всегда видим в детях свое продолжение, причем и себя при этом рассматриваем в розовом свете, и их часто представляем такими, какими хотим вылепить. Вспомним песенку 70-х годов: «Я сама купила сыну мандолину», — каких усилий стоило ребенку обучение игре на этом инструменте только потому, что мама решила сделать из него нечто неповторимое.
М. Ж.: Именно это — хороший пример того, как кумиротворение замыкается на кумиротворца. Ведь говорится (и главное — более-менее искренне думается), что-де мол все для ребенка, а в реальности ребенок оказывается страдающей стороной, потому что на самом деле — ради своей идеи о том, каким должен быть мой ребенок. А поскольку я-то очень хороший и замечательный, то и ребенок должен быть выдающимся. И уж коль скоро Вы взялись цитировать Маяковского, я тоже могу: «Дом у товарища Присыпкина должен быть полной чашей», а если дом, то и ребенок призван соответствовать… Отсюда множество самообольщений, желаемое выдается за действительное. Никогда не забуду, как молодая мать сказала мне, что при простуде дает ребенку, чтобы не капризничал, транквиллизатор в очень приличных дозах, в таких, что и взрослый бы свалился, а на мое изумление отреагировала с достоинством: «Я мать, и я не могу делать своему ребенку дурное».
О. А.: Да-а, скажите, какая умница-разумница. А ведь все для того, чтобы не подойти к ребенку «лишний» раз… А что этому противопоставляет церковное сознание? Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут, но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут, ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше. В этих Евангельских словах заложено понимание системы ценностей, потребных для устроения нашей жизни.
Поскольку многие из нас воспитаны на коммунистической идеологии, прошли через нее и ее через себя пропустили, то многие впитали и наличествующую там подмену. Мы все слышали о моральном кодексе строителя коммунизма, что он замечательный, чудесный, он говорит, каким должен быть человек грядущего общества. Но основная масса тех постулатов этого кодекса, под которыми мы и сейчас можем подписаться, взята из нравственного богословия! Эт у подмену заметил один из иерархов Русской Православной Церкви (кажется святитель Филарет) еще во второй половине XIX века, когда его обвинили в приверженности к коммунизму. Он ответил, что он, конечно коммунист, только у него все мое — твое, а у тех, с кем его сравнивают, все твое — мое. Это можно сформулировать и так, что есть люди, хотящие, чтобы не было бедных, что вряд ли возможно, но во всяком случае добродетельно, но коммунисты-то хотят, чтобы не было богатых, а это уже другое.
М. Ж.: От души благодарю за соположение святителя Филарета и тогдашних коммунистов, потому что много лет хочу высказаться по этому поводу. Как говорится, нашла время и место… Прошу прощения, сейчас найду и книгу… Вот, пожалуйста, Герцен, «Былое и думы» [3]. Вроде бы умнейший человек, светлая личность, как позднее определил левых радикалов Достоевский (только книгу свою о них почему-то назвал «Бесы»).
И вот он взялся анализировать поведение (и личность) святителя Филарета во время эпидемии холеры в 1831 г. Чего стоит фраза «Филарет представлял какого-то оппозиционного иерарха, во имя чего он делал оппозицию, я никогда не мог понять». Где уж тут понять, что во имя печалования за народ, столь свойственного русским святителям и столь ненавидимого коммунистами, которым для действования нужна катастрофа, которые исповедуют принцип «чем хуже — тем лучше». Описываются усердные моления во время холеры, предпринятые по благословению Святителя, и что сам он молился коленопреклоненно.
В отступлениях говорится, с каким участием проповедовал он колодникам и пересыльникам, даже навлекая на себя немилость императора. Но все это говорится как бы в осуждение; главное для автора — определить и разоблачить политическую позицию Святителя. Разоблачает Герцен Святителя, во-первых, с позиций верноподданнейшего придворного, для которого нет ничего важнее спокойствия Его Величества; во-вторых, с позиций консервативнейшего «церковника» — порицает за поддержку перевода Писания на русский язык; в-третьих — от имени народа: «народ его не любил», — безошибочный ход, потому что попробуй возрази… Еще цитата: «Он был человек умный и ученый, владел мастерски русским языком, удачно вводя в него церковнославянский; все это вместе не давало ему никаких прав на оппозицию». А почему это должно давать права? А какие вообще бывают права на оппозицию, кроме голоса совести — голоса Божия в человеке? Где здесь не логика уже, а просто здравый смысл? И всплывает в памяти Владимир Соловьев, у которого в «Трех разговорах» генерал, выведенный из себя демагогией князя-толстовца, восклицает: Во сне мы с вами, что ли, разговариваем?
В конце фрагмента снова говорится, что митрополит «играл в оппозицию» (это о проповедях с призывом покаяться, ибо холера — знак гнева Божия) и что молитвы не помогли, эпидемия не прекратилась. И тут же восторженное описание социально-медицинской деятельности прогрессивной общественности. Деятельность, конечно, была полезной, спору нет, да ведь и от нее холера не прекратилась. Вот вам и умнейший человек, а какая ослепляющая предубежденность.
[2] Здесь же уместно вспомнить опусы Горького и Луначарского на Капри, когда они пытались переделать молитву «Отче наш» на пролетарский манер.
[3] Для желающих ознакомиться подробнее: Герцен А. Былое и думы. Части 1−5. Гл. VI; по изданию Библиотеки всемирной литературы. Том 73. С. 120−122.
«Альфа и Омега», N 37
Опубликовано на сайте православие и современность
http://www.eparhia-saratov.ru/cgi-bin/print.cgi/txts/journal/articles/01church/161.html
